Танцующая в Аушвице
Перевод с нидерландского: Екатерина Любарова
Нас размещают в одном из каменных зданий, в блоке № 10. В мужском мире это здание отведено специально для женщин. Никто из нас не понимает, что это означает. Это бордель или что-то в этом роде, поначалу предполагаю я. Но все оказывается иначе. Блок № 10 — это так называемый Экспериментальный блок, где немецкие врачи Йозеф Менгеле и Карл Глауберг проводят медицинские опыты над заключенными. Многие из моих подруг по несчастью считают, что нам невероятно повезло. Во всяком случае нас не отправят в газовую камеру, не замучают сразу, и мы не умрем от непосильной работы. Такое вот у нас «счастье».
Атмосфера в блоке и впрямь неплохая. Сами по себе опыты длятся недолго. Инъекция, надрезик на коже, немного крови для анализа. На первый взгляд, ничего страшного. После этого можно отдохнуть, а когда приходишь в себя, нужно идти вместе со всеми в поле за бараками собирать травы вроде щавеля и тмина. Таких, как мы, здесь называют «травяной командой».
Почти каждый день мы с «травяной командой» выполняем нашу работу, для чего выходим за пределы лагеря. Чаще всего это происходит, когда немецкие врачи выезжают из Аушвица, чтобы ставить свои опыты над заключенными в других лагерях. Неподалеку от нашего лагеря течет с гор речка Сола. Ее берега — дивной красоты, и если мы присаживаемся там, а иногда нам даже разрешают искупаться, даже кажется, что мы на отдыхе. Похоже на чудо! Но это чудо весьма относительное. Да, если сравнивать с другими заключенными, у нас жизнь чудесная. Мы живем здесь маленькой группкой женщин посреди жесткого мужского мира. Почти каждая из нас имеет дружка, который обеспечивает ее дополнительным питанием и как-то скрашивает ей жизнь. Но в конечном итоге мы все равно сидим в концлагере, испытывая постоянный ужас оттого, что нас могут замучить экспериментами или отправить в газовую камеру.
Постепенно опыты становятся все более безжалостными. В жутких мучениях умирает несколько женщин. Оказывается, опыты на них неправильно подействовали. В конце концов наступает и моя очередь, меня вызывают в кабинет доктора Глауберга1. Я должна полностью раздеться и лечь на больничные носилки с подпорками под колени, которые разводят мои ноги широко в стороны. Рядом стоят три медсестры, они ничего не говорят, меня ослепляет пронзительный свет ламп, и когда я откидываю голову назад, в кабинет входит доктор Глауберг, который тут же вводит мне в матку какую-то вязкую жидкость. Сразу же после этого свет гаснет, на живот мне водружают металлическую пластину и просвечивают рентгеном. У меня в животе начинаются сильнейшие спазмы, они нарастают и повторяются. Потом они стихают, и мне велят сойти с носилок. От одной из медсестер я узнаю, что доктор Глауберг меня стерилизовал. Хромая, я выползаю из кабинета, тащусь в туалет, чтобы вылить из себя закачанную в меня жидкость. Боль потихоньку стихает, но пройдет еще несколько дней, пока она исчезнет окончательно и я смогу нормально ходить. Во время следующего опыта доктор Глауберг заражает меня тифом, пару дней спустя делает анализ крови и вводит мне противотифозную сыворотку. Он ищет наилучшее средство против тифа. Мне более или менее везет. Лекарство срабатывает, но теперь я знаю, что, если и выживу, все равно не смогу иметь детей. Когда я думаю об этом, мне хочется плакать.
Но сейчас это не имеет значения. О своем будущем я побеспокоюсь позже. Сегодня я живу одним днем. После опытов я решаю отгородиться ото всех несчастий непроницаемой стеной. Посреди тысяч подобных мне я возвожу вокруг себя броню одиночества. Я выживу. Во что бы то ни стало.
Доктор Глауберг отбывает в другой лагерь проводить свои опыты. У нас все успокаивается, но через несколько недель он возвращается, и опыты возобновляются. Они становятся все тяжелей, и их последствия уже вполне ощутимы, поэтому нас ставят перед выбором: либо добровольно соглашаться на опыты, либо отправляться на общих основаниях в Биркенау. Все наши женщины с возмущением говорят, что никогда в этом деле не станут добровольцами. Но в Биркенау жестокий режим, люди в буквальном смысле работают до смерти. К тому же там бесперебойно действуют газовые камеры, и они тоже означают смерть. Затем приходит официальное распоряжение, гласящее: кто до завтрашнего утра не даст согласие на опыты, будет отправлен в Биркенау. Опять начинаются жаркие споры. Зачем рисковать жизнью в Биркенау? Сами по себе опыты длятся не так уж долго. К тому же еда здесь более-менее сносная, а уходить в составе «травяной команды» за пределы лагеря — это вообще отдых. Одна за другой наши женщины ставят свои фамилии в список добровольцев. Blockaltesten2 и подруги убеждают последних сомневающихся подписать бумагу, что те в конце концов и делают. Доктор Глауберг победил.
Я же решаю не быть «добровольцем». Довольно с меня и того, что теперь я не смогу иметь детей. Чем обернется для меня это решение, я не знаю. Все боятся, что меня ждет самое худшее, но я не хочу больше новых радикальных опытов над собой. Что касается Биркенау, то поживем — увидим. Поскольку с самого начала я не высказываюсь о том, чего я хочу или не хочу, не принимаю участия в совместных обсуждениях, а просто молчу, не слушаю ничьих советов, обитательницы блока постепенно оставляют меня в покое.
На следующий день мы с тремя другими отказницами отправляемся пешком в Биркенау, до которого шесть километров. Охранником к нам приставлен рядовой с винтовкой. Мы направляемся в ту часть лагеря, где стоят газовые камеры. Нас сразу же пристраивают к делу. Это поганая работа. Чтобы ее выполнять, нужно полностью отключиться. Здесь настоящий конвейер смерти. В глазах жертв читается ужас. Нам нужно сопроводить их и успокоить перед тем, как их отправят «принимать душ». В раздевалке я раздаю им полотенца, но ужас в их глазах остается. Среди них есть дети. Мальчишечка, на мой взгляд, лет десяти стоит в конце очереди. Он стоит один, обмотанный рваным шарфом, у него огромные карие глаза. Когда он замечает мой взгляд, я ободряюще улыбаюсь ему. Он колеблется, потом выходит из оцепенения и улыбается мне в ответ. Через полчаса мы вытаскиваем еще теплые тела наружу. И мальчишечку тоже… Я твердо намерена ото всего внутренне отгородиться, и меня удивляет, насколько быстро мне это удается. Я возвожу вокруг себя броню и запираю на замок свои чувства и мысли, точнее сказать, даю им течь бесконечным потоком. Ну, не совсем бесконечным, иногда мне приходится сосредотачиваться на выживании, выживании и еще раз выживании. Меня удивляет, насколько равнодушной я стала к чужой боли и смерти. Я механически таскаю еще теплых мертвецов с искаженными лицами. Некоторые в рвоте и испражнениях, широко распахнутые глаза; мать, обнимающая ребенка… Мы вытаскиваем их наружу и кладем на настил. Мертвые уже ничего не чувствуют, я экономлю силы, не переживаю за них, просто таскаю. К тому же истощенные узники и дети не так уж тяжелы. Мужчины из Sonderkommando3 уносят тела, смотрят, есть ли у тех золотые зубы, выдирают их, а затем трупы отправляют в крематорий. Я вижу и чувствую всех этих мертвых людей, но одновременно я их как бы и не вижу. Одна из моих «коллег» видит их по-настоящему и через четыре дня, испуская стоны, лишается разума. И ей уже нет никакого дела до того, что ее саму отправляют в газовую камеру.
Разница между днем и ночью колоссальна. Ночью я сплю глубоким сном и бесконечно далека отсюда — там, где нет никакой колючей проволоки, всех этих криков и мертвых вокруг меня. Утром все начинается заново, будто в загривок мне впивается страшный зверь и я никак не могу стряхнуть его с себя.
Когда после двух месяцев работы у газовых камер среди мертвых тел я обнаруживаю свою племянницу, все разом рушится. Моя броня перестает быть непроницаемой. У меня перехватывает дыхание, я понимаю, что больше на этой адовой работе не выдержу. Меня охватывает бешенство, я как камикадзе иду на офицера и заговариваю с ним на его чертовом немецком языке. Я сообщаю ему, что больше здесь не могу находиться, и требую, чтобы меня перевели работать на один из лагерных заводов. Он разражается бранью, но отправляет меня — к моему собственному изумлению! — прямиком на один из пресловутых «объединенных заводов».
Первые три месяца я работаю на огромном прессе и нескольких тяжелых токарных станках, вытачиваю детали для ручных гранат. Даже несмотря на долгие смены, это намного проще и не так тяжело, как работа у газовых камер. Радует даже сама монотонность процесса, которая позволяет думать о других вещах. И это дает новые силы. Работая в дневную смену, я знакомлюсь с двумя молодыми бельгийками — Рашелью и Мартой. Я видела их и раньше, мы живем в одном бараке. На работе нам запрещено разговаривать, а если мы вдруг обмениваемся словечком, нас облаивают охранницы, но ночью в бараке мы свободны. Мы становимся подругами, меняемся с другими женщинами местами и теперь спим — одна над другой — на трехэтажных деревянных нарах. Иногда мы подолгу не засыпаем, рассказываем друг другу о наших семьях и возлюбленных, ругаем охранниц. Болтаем допоздна, пока кто-нибудь из соседок не попросит нас замолчать. Все здесь хотят спать крепко, чтобы набраться сил для завтрашнего дня или хоть на время забыть о том, где они находятся. И, понимая это, мы и в самом деле смолкаем.
В ночной тиши ко мне часто приходит мальчик, которому я улыбнулась перед самой его смертью. Он улыбнулся мне в ответ, хотя в его карих глазах была взрослая печаль. Я предала этого ребенка? Мы были поставлены там, чтобы успокаивать людей до самого последнего мгновения, хотя сами прекрасно знали, что они будут отравлены газом.
И улыбнувшись, я скрыла свой малодушный трусливый обман? Или то была улыбка ребенку, напоследок подарившая ему хоть немного добра?.. Когда ребенок приходит ко мне по ночам, я надеюсь, что это была именно такая улыбка. Я лишь хотела подарить ему капельку добра, и эта капелька добра вызвала его улыбку и мимолетный свет, на секунду вспыхнувший в его уже погасших глазах… Коротенькая вспышка радости в его уходящей короткой жизни… Убитый мальчик все приходит и приходит ко мне, а потом я засыпаю.
____________________
1 Карл Глауберг — немецкий врач, проводивший медицинские опыты над людьми в концлагерях во время Второй мировой войны. Он попросил у Генриха Гиммлера дать ему разрешение на массовую стерилизацию женщин для своих опытов. Гиммлер одобрил это предложение, и в 1942 году Глауберг был переведен в Аушвиц, где искал легкий и дешевый способ стерилизации. Он вводил жидкую кислоту в матку без наркоза, после чего у женщин удаляли яичники и отправляли на исследование в Берлин. Иногда он применял стерилизацию рентгеновским излучением, которая нередко заканчивалась летальным исходом испытуемых.
3 Зондеркоманда (нем.). Аушвиц частично обслуживался заключенными, которых периодически убивали и заменяли новыми. Особую роль играла так называемая зондеркоманда. В нее входили заключенные, которые доставали тела из газовых камер и переносили их в крематорий.