Вадим Рутковский: Один — серый, другой — белый, два «Вишневых сада»
Ставить «Вишневый сад» — почти гиблое дело. Пьеса навязла как эстрадная песня. Впрочем, с современной драматургией все так глухо, что лучше уж лишний раз взяться за Чехова: тиражируют-то его до неприличия, а осмысленных постановок — сколько пальцев на руке. Понятно и отчего за «Вишневый сад» берутся именно сейчас: времена беспокойные, мнительной российской интеллигенцией то и дело овладевают панические настроения — последние дни настают, свободу отбирают, сад продан и вырублен под корень, жизнь прошла, словно и не жили, ничего не осталось, ничего. В прошлом году Лев Додин поставил старый текст свежо, остро, как настоящую новую драму (его спектакль, конечно же, попал в наш итоговый список лучшего за 2014-й), но и он не удержался от того, чтобы в финале пустить своих героев — уходящую натуру — под большевистский расстрел. Чем-то самим собой разумеющимся выглядят объяснительные строчки в программке театра им. Пушкина: «Владимир Мирзоев прочитал “Вишневый сад” как пьесу катастроф. Только рушатся в ней не высотные здания, не транспортные средства, а судьбы людей, родившихся на переломе двух эпох». В унисон звучит преамбула Игоря Яцко на сайте «Школы драматического искусства» — где про предсказанное Чеховым «погребение заживо» целого класса людей. Тем приятнее сюрприз, который преподнесла «Школа драматического искусства».
«Сдается мне, джентльмены, это была комедия»
Спектакль Игоря Яцко — одна из редких и вправду смешных инсценировок пьесы, не лишенная абсурда и клоунады комедия, точь-в-точь как написано у Чехова (вторая и последняя на моей памяти комедия «Вишневый сад» — великий спектакль Юрия Погребничко в театре «Около»). Текст не претерпел никаких изменений, но исполнен как замечательный гротеск и расцвечен гэгами, в нем изначально заложенными. Да, будет здесь и грозный, устрашающий шум прибывающего на станцию поезда, и неумолимый стук топоров, и пресловутый «звук лопнувшей страны» (музыкальный руководитель — Петр Айду), но общее ощущение от партитуры спектакля — озорство и радость. Он с самого начала, когда Лопахин (Кирилл Гребенщиков) с Дуняшей (Алиса Рыжова; в другом составе — Дарья Рублева) говорят будто мелодекламируют, звучит приподнято. В печальной судьбе сада сомневаться не приходится, но что ж с того? В театре, как в дионисийских играх, за смертью бога следует рождение бога; одна история заканчивается — другая только начинается. В финале потешный Фирс (Олег Охотниченко) выбирается из подполья, прямо под ноги зрителям амфитеатра, прихватив с собой старика-скрипача, как меховой зверь забирается зрительницам на колени и произносит свои легендарные слова, словно воркуя — слава богу, никакого «погребения заживо».
Другая сильная оптимистическая деталь этого «Вишневого сада» — отсутствие второстепенных действующих лиц: нет правых и виноватых, людей прошлого и гостей из будущего, есть индивидуумы со своими особенностями и завихрениями, человеческий сад, забавней и прекрасней которого нет ничего на свете. Раневская (Людмила Дребнева) здесь, по праву героини, занимающей в списке действующих лицу первое место, играет буку, сумрачную как Графиня из «Пиковой дамы», вечно «трагическую актрису». Шарлотта Ивановна (Мария Зайкова), напротив, таскает совершенно непристойный фруктово-овощной набор и творит фокусы из всего, включая свои эротические фрустрации. Фирс и Яша (Роман Долгушин) — два лакея, два отчаянных шута, только один шутовскую сущность понимает и с наслаждением ею пользуется, а другой смешит людей пока неосознанно, преисполненный серьезного к себе отношения. Зеркальный дуэт — и чеховские Счастливцев и Несчастливцев, потомок лошади Симеонов-Пищик (Сергей Ганин), чьи проблемы всегда чудесным образом разрешаются, и человек-инсект Епиходов (Евгений Поляков), одно слово, 22 несчастья. Ну а Гаев в исполнении постановщика Игоря Яцко — по мне, так самый убедительный из всех виденных (а их десятка два наберется), с милой склонностью к велеречивым тирадам, впервые не проглоченным или проговоренным наскоро, а явленным во всей своей уморительной внушительности. Сценография Николая Симонова идеально вписана в уникальное пространство зала Манеж — в этом саду из парящих в воздухе прозрачных окон-страниц с белыми абстрактными деревьями хорошо дышится. Своими здесь и ночные нимфы, вздумавшие вторгнуться в ночное свидание Пети Трофимова (Георгий Фетисов) с Аней (Анна Литкенс) — античные духи в основанном Анатолием Васильевым театре всегда желанны.
В доме покойников
Владимир Мирзоев тоже оставляет текст без купюр, но обходится с ним более сдержанно и не стремится рассмешить даже там, где доктор Чехов прямо прописал. Компания моих принарядившихся соседей по залу, обсуждавших, как водится, только сериалы и «Левиафана», среагировала так, как подобные кампании реагируют на все, где есть минимальные отклонения от сериальных стандартов: смесью показного неискреннего самоуничижения «наверное, мы не слишком продвинутые» с исчерпывающим критическим резюме «вынос мозга». На самом деле никакого «выноса», трактовка Мирзоева в целом традиционна, и фраппированной может себя почувствовать только совсем темная публика. Мирзоев не избежал очевидной усталости пьесы; из-за общей хрестоматийности постановки обращаешь внимание лишь на детали, отличающие этот «Вишневый сад» от уже помянутой пары десятков других. Есть ударный фантасмагорический фокус Шарлотты Ивановны (Вера Воронкова) — вдруг падающие с потолка капельницы с кровью, подключение к которым погружает всех персонажей в летаргию воспоминаний. Это сильно. Есть два бескровных мальчика-призрака, что время от времени мерещатся потерявшей семилетнего сына Гришу Раневской и прочим обитателям усадьбы. Это пошло. Есть попытка quickie между Лопахиным (Александр Петров, в нашем проекте «Кино на «Снобе» участвует фильм «Холодильник» с ним в главной роли) и горничной Дуняшей (Анастасия Мытражык). Это нелепо. Есть пластические этюды в широком диапазоне — от жгучей бульварщины под латиноамериканские мелодии и ритмы до церемониальных шествий подобно брейгелевским слепым. Это фирменный Мирзоев.
В этом похожем на покойницкую, подсвеченном мертвенно-бледным светом доме о веревке не говорят, но думают постоянно, и холеные пальцы Любови Андреевны (Виктория Исакова) сами готовы затянуть петлю на шее. Впрочем, Раневская и Лопахин разыгрывают более-менее живой дуэт — она смотрит на Ермолая удивленно, как на говорящее насекомое, дворового мальчишку, отчего-то выросшего в человека с силой и властью, он просто жадно глотает слюну. Другим персонажам придумано меньше. Эту недостачу психологических мотивов призвана компенсировать сценическая экстраваганца — и вот в открывающей третий акт сцене бала герои начинают выделывать коленца под Bumblebeee группы Kasabian. Зачем, почему? Песня режиссеру понравилась? Или, наоборот, это чтобы мы резче почувствовали, что «музыканты пришли некстати»? Автор, конечно, имеет полное право критиков, задающихся такими вопросами, посылать; я и сам могу привести не один пример парадоксального и иррационального использования поп-музыки: вот Андрей Жолдак выстраивал долгий и абсолютно кинематографичный эпизод «Месяца любви» (на минуточку, по Тургеневу, которого Мирзоев тоже ставил, в «Ленкоме») под I Might Be Wrong группы Radiohead — и работало. А здесь — не очень. Ну, ничего, как часто говорят чеховские герои. Не осуждающе, а примирительно. Пусть расцветают сто садов.