Хаматова и Черняков вступились за «Тангейзер»
Дмитрий Черняков, оперный режиссер:
Кто потерпевший в этой конкретной ситуации с оперой «Тангейзер»? Кому конкретно принесен ущерб? И в чем он? Кто, посетив оперный спектакль в театре, будет травмирован настолько, что почувствует угрозу своему религиозному сознанию? Я даже не могу это себе вообразить. Для меня это какое-то извращенное преувеличение. Если кто-то искренне убежден в своих верованиях, то что в театральном спектакле может ему угрожать и чем он может оскорбиться? Разве подлинная вера может быть поколеблена чем-то, происходящим на театральной сцене, даже если верующий человек это происходящее не приемлет? Но ведь он и в жизни видит очень много того, с чем согласиться нельзя. Но жизнь нельзя подправить. Почему же можно подправить театр? Ведь театр тоже старается рассказать про жизнь все, не утаивая и не приукрашивая. Разве нельзя доверять зрителям и считать, что они смогут сами во всем разобраться и сами принять решение по сложным вопросам? Разве люди — это потоки немыслящей субстанции, от которой надо что-то прятать и куда-то ее направлять?
Я могу представить и понять чувство униженности и оскорбление от какого-либо прямого выпада против религиозных догматов и святынь в реальной жизни, но в театре или в искусстве такое почувствовать невозможно. Для меня это какой-то досадный и стыдный первобытный подход. Искусство — территория, всегда взятая в кавычки. Она всегда вынесена на дистанцию, и в ней может быть все, даже самое ужасное. Так же, как в наших мыслях и фантазиях, и их ведь тоже нельзя подправить!
Но даже эти размышления не имеют никакого отношения к спектаклю «Тангейзер», так как сам спектакль Тимофея Кулябина вообще вне любого религиозного дискурса, даже больше, чем оригинальный текст либретто Рихарда Вагнера. Новосибирский спектакль рассказывает совсем про другие вещи. В таком раскладе скорее сам великий композитор Вагнер может быть фигурой, к которой можно попробовать прицепиться. Как сказал про вагнеровский «Тангейзер» один из самых уважаемых немецких режиссеров, работающих в оперном театре, Петер Конвичный, это произведение о том, что персонажи в итоге своего пути освобождаются от власти папы и догматов церкви.
Я сам в данный момент репетирую другую оперу Вагнера, «Парсифаль», которая вообще, как предписано автором, содержит сцены религиозной службы, причастия, Страстной пятницы. Но это альтернативное, придуманное, авторское богословие. И это великое произведение искусства, исполняющееся уже около 130 лет повсеместно во всех странах и имеющее огромное количество толкований. И к религиозной теме этой оперы все относятся очень по-разному — от благоговения до критического неприятия этой темы в «Парсифале», как подделки и заблуждения Вагнера.
Вчера на репетиции мы обсуждали, что религиозный ритуал в церкви по определению не может восприниматься критически, он просто всеобъемлюще принимается в отличие от богослужения на театральной сцене, которое всегда будет восприниматься критически. Мы будем всегда оценивать, как это сделано, придумано, сыграно и так далее.
Я вообще не представляю себе автора художественного произведения, который вознамерился бы создать спектакль или фильм с намерением кого-то оскорбить. Такие намерения всегда считываются людьми со стороны. Я по своей театральной работе знаю, сколько раз я что-либо делал в театре с искренними, наивными, даже почти блаженными намерениями рассказать людям о чем-то, а потом получал упреки в цинизме, в издевательстве, в очернении, в пошлости, в пакости и вредительстве. И я, глубоко ошеломленный, никогда не понимал, откуда берется такая потребность видеть сквозь все только вред, порчу и заговор. Откуда столько негатива и ненависти? В конце концов, по-христиански ли это? Разве люди, для которых вера — настоящее и глубокое переживание, способны так воспринимать мир?
Мы же знаем, что всегда и везде найдутся люди, которые будут призывать к стандартизации всего на свете, будут указывать на ошибку и напоминать, как должно быть. Всегда найдется кто-то, кто скажет, что ваша позиция неправильная и не соответствующая его представлению о мире. Но, принимая официально сторону такой маргинальной общественной группы, власть создает очень опасную ситуацию. И страшно представить себе последствия.
Ведь если мы защищаем внутренний комфорт двух-трех гипотетических зрительниц, мы совершаем гораздо более разрушительное действие — против всей страны. Это, наверное, полностью еще не осознается. Наносится удар по всему русскому искусству, которое является такой же российской ценностью, как и религия. Причем не только ценностью, но и тем, чем мы в России можем гордиться по-настоящему, не обманывая себя.
Появление подлинного, содержательного, нового в искусстве так редко, что кажется естественным, что все должны стараться это поддержать и защитить. Но, к сожалению, то, что кажется естественным, человеческим или попросту здравым смыслом, в этом сюжете вдруг отменилось. Я представляю, какую глубокую травму эта история может нанести Тимофею Кулябину лично. И кто из как бы оскорбленных зрителей спектакля будет потом нести персональную ответственность за это, за разрушение работы многих людей, которые делали этот спектакль, вкладывали туда все сердце, страдали над тем, чтобы это обрело завершенную и совершенную форму? А делать театр — это очень непростое ремесло. В театре мало людей, которые могут его делать по-настоящему. И то, что сейчас происходит, это в каком-то смысле первый шаг в сторону истребления российского театрального генофонда! А не является ли это преступлением, за которое необходимо подать иск в прокуратуру?
Чулпан Хаматова, актриса:
То, что происходит вокруг оперы «Тангейзер» и Тимофея Кулябина, можно назвать одним словом: культурная катастрофа. Мы должны это остановить. Нельзя ни оправдать, ни объяснять суд над режиссером, иначе это будет началом расцвета такого дремучего мракобесия, что повлечет за собой последствия катастрофические: для всех режиссеров — молодых и немолодых, тех, кто старается найти новый театральный язык или работает со старыми выразительными средствами, — это станет внятным и конкретным посылом, что надо подчиняться законам публики, которая может вдруг не понять спектакль. Что это вообще значит? Не поняли спектакль — значит, не поняли; пришли домой, обсудили, обругали. Но причем тут прокуратура, суд? Если режиссеры и актеры, работая над спектаклем, каждый раз будут оглядываться, оскорбили ли они чьи-то чувства, русский театр моментально потеряет свои позиции на мировой театральной сцене.
Все это грустно и будет чрезвычайно погано, если это все не остановится. Мне очень жалко, что Тимофей Кулябин вместо того, чтобы ставить спектакль и совершенствовать свою собственную профессию, вынужден заниматься такой мелочной дребеденью. И я не думаю, что с людьми, которые не смотрели спектакль, но вышли на площадь, требуя расправы над режиссером, возможен диалог. Нам нужен не диалог, а образовательная программа, которая объяснит, что такое современный театр, современный язык, вербатим, поиски выразительных средств. Но, к сожалению, я не уверена, что возмущенные люди готовы к подобной образовательной программе.
Когда я позвонила в Новосибирск и узнала, что независимую экспертизу над оперой отменили, зато к делу приобщили оценку доктора богословия Бориса Пивоварова, который возглавляет попечительский совет православной гимназии в Академгородке, я была шокирована и подавлена. К счастью, на сегодняшний день это решение отменено. Хотя, если вдуматься, какая может быть экспертиза? Это не поддается осмыслению вообще. Я уверена, что большая часть спектаклей, в которых я играла, были бы сегодня невозможны: они не получили бы удовлетворительную оценку «строгого экспертного суда». Ужас заключается еще и в том, что при возникновении прецедента само рождение такого спектакля, как «Голая пионерка», участием в котором я горжусь, тоже ставится под сомнение.