Дом Мельникова. История одной национализации

Вокруг дома Мельникова – шедевра архитектурного авангарда 1920-х годов – кипят страсти. Кто бы мог представить, что частное строение в центре Москвы окажется в эпицентре битвы, громовое эхо которой затронет даже людей, абсолютно равнодушных к архитектурному наследию и никогда не слышавших имя Мельникова. Суть конфликта, развернувшегося в одном из староарбатских переулков, сводится к вопросу: кто имеет больше права на «наследие»? Живые наследники или государство? Кто в состоянии лучше обеспечить сохранность хрупкого шедевра русского авангарда, ветшающего на глазах, – пожилая дама, внучка архитектора, Екатерина Каринская, ограниченная в средствах и правах, или Государственный музей им. Щусева, на балансе которого оказалась половина дома Мельникова? И как примирить в этой истории «частное», «личное», «семейное» (все-таки до последнего времени это было частное домовладение!) и государственное, историческое, со всем комплексом ответственностей, обязательств и отношений? «Сноб» предложил высказаться обеим сторонам этого конфликта. Автор статьи Марина Хрусталева не скрывает, что считает г-жу Каринскую незаслуженно обиженной стороной. Но есть и другая точка зрения: она высказана в ответах на вопросы «Сноба» директором Музея им. Щусева г-жой Ириной Коробьиной, а также бывшим префектом Центрального округа Москвы г-ном Александром Музыкантским, который с самого начала был подключен и участвовал в решении проблемы многострадального дома Мельникова.

Дом Мельникова – шедевр мировой архитектуры. Он входит во все учебники и альбомы по архитектуре ХХ века. Все современные звезды архитектуры со студенческой скамьи знают его план наизусть и мечтают в него попасть.

Дом Мельникова – один из немногих частных особняков, построенных в центре Москвы за советские годы. Он стал для Константина Мельникова вершиной творчества и башней из белой кости, где архитектор прожил сорок пять лет, две трети жизни, отлученным от практики. Этот дом получил мировое признание уже в начале тридцатых, пережил войну и бомбежку, был восстановлен и бережно сохранен вплоть до мельчайших деталей. 

ДАВИД

В 2000 году, в апреле, еще не защитив диплома, я пришла работать в Музей архитектуры им. Щусева. Пришла, забыв о мыслях работать за деньги, не ища никаких других вариантов. Пришла, потому что в музей пришел Давид Саркисян. Человек-фейерверк, не имеющий ничего общего с музейной тоской, архивной пылью, рассохшимися полами, заштабелированными фондами. Он дружил с Рустамом Хамдамовым, он снял «Анну Karamazoff» и «Товарищ Коллонтай и ее любовники», он изобрел лекарство от Альцгеймера, он никогда не спал. Давид сидел в пустом кабинете, за столом Щусева, и к нему непрерывным потоком текла Москва. Шли с жалобами, с идеями, с просьбами и с угрозами. Он принимал всех, всех слушал, со всеми шутил, и тут же, прямо из воздуха, рождал проекты, разрешал проблемы, связывал судьбы. Он ворожил, а мы слушали – мы, новые молодые сотрудники, пришедшие в музей «на Давида», как на приманку. Он никого не уволил, он начал ремонт, и нам пока не было места в старых отделах. Мы сидели за длинным столом вдоль стены его кабинета, который потом превратился в тотальную инсталляцию «Кабинет Давида». Сложно поверить, что там помещалось еще пять человек. 

ВИКТОР

И однажды пришел старичок. Щуплый, с палочкой, в чистой белой рубашке и серых брюках, с прямой спиной и сосредоточенным вниманием на лице, слепой, но не упускающий ни одного звука. Это был Виктор Мельников, художник, сын Константина, величайшего архитектора русского авангарда. Это было – как встретить на улице Одиссея или апостола Павла. Хотя чего не бывает…

И Давид немедленно принял участие в его судьбе. Ссудил денег, пообещал сделать выставку, разобраться с ЖЭКом и нелепыми последствиями реставрации девяностых годов, вывести негодяев на чистую воду и дать правде восторжествовать.

Он мгновенно влюблялся в людей и обожал стариков. «Я геронтофил», – говорил он с неприкрытым самодовольством. В его драгоценной коллекции были Лиля Брик, Жанна Моро, Мариолина Дориа де Дзулиани – несчастная любовь Бродского. Последние вхутемасовцы – столетние Лидия Комарова и Кирилл Афанасьев, которых он опекал до последнего дня. Я благодарна ему за вирус этой бесценной геронтофилии, лучшего способа продлить связь
времен.

Так я попала в дом Мельникова. Я знала о нем все, что можно было прочесть, но не мечтала оказаться внутри. Подойти к забору, нажать на кнопку звонка, проникнуть в эту частную жизнь без приглашения казалось немыслимым. «Сходите к Виктору, отберите фотографии для открыток», – сказал мне Давид, и это было абсолютным, нежданным, незаслуженным счастьем.

Виктор был ласков со мной. Он знал всех по голосу, он впускал в дом тех, кого считал нужным, но всегда был настороже. Я общалась с ним много раз на протяжении пяти лет, и я уверена, что он был практически слеп. Достаточно слеп, чтобы не видеть лиц и не различать букв. Поразительно, как легко и непринужденно он при этом ходил пешком от Кривоарбатского до Воздвиженки. Поразительно, что до последних дней он писал пальцами на холсте свою белую живопись. Белое на белом, но при этом не рациональный Вейсберг, а скорее Моне, Руанский собор и виды Ла-Манша, только выбеленные до предела и все равно мистические и живые.

Он пустил меня в дом. Глупо писать, что это было – как в храм. Но это было как в храм, и это каждый раз было так. Вы входите в узкий портал калитки, защищающий от дождя, пока ключ не откроет замок. Шагаете по деревянным мосткам на крыльцо. Входите в дверь, надеваете тапочки – целый ворох был там всегда, для любых внезапных гостей. Вам показывают с гордостью стеклянную дверь, которая, вращаясь, закрывает и прихожую, и столовую попеременно. Вы входите в эту столовую, где стол с резными ногами под домотканой скатертью, киот у шестигранного окошка, выходящего на закатный луч, и портрет
Константина Мельникова, архитектора, в белой круглой шапочке францисканского монаха.

Вы видите весь этот скромный продуманный быт: длинную кухню с холодным шкафом в спрятанной ромбовидной нише, крошечные кабинетики сына и дочери с желтым и голубым треугольниками на потолке, гардеробную, общую для всей семьи, где после незаконченной реставрации девяностых сыплется с потолка штукатурка. По узкой винтовой лестнице с головой Аристотеля у нижней ступени вы идете наверх, и из этой готической ужины вы попадаете в свет – свет гостиной, четырехметровый витраж которой сейчас опирается на прогнившую балку.

Вы еще не можете осознать, куда вы попали: стоите под низким «лбом» другого цилиндра, под мастерской. Но еще один шаг – и вас ошеломляет это пространство, немыслимый объем воздуха в прозрачном стакане. И все кружится вокруг вас: кульман Мельникова, супрематическая печка, сложенная отцом и сыном во время войны, элегантные полки, вырастающие из склона лестницы, фикусы, латунные воздуховоды, модерновый бельгийский ковер цвета увядшей розы, купленный на триумфальные деньги в Париже. Вы пьете этот свет и этот воздух, солнце дробится в листьях клена за витражом, вы вспоминаете сотни набросков Мельникова, который искал, как мантру, конфигурацию этого дома, и понимаете, что ему и не нужно было больше ничего строить. Он построил шедевр, и вы в нем, и это навсегда будет с вами.

А потом вы проходите в «золотую спаленку», прошитую сотами окон. Мельников, автор «Сонной сонаты», считал, что сон исцеляет от всех недугов. И еще, как профессор Преображенский, он был убежден, что есть нужно в столовой, а оперировать в кабинете. В спальне Мельникова только спали, но спали все: муж, жена, сын и дочь. Футуристические скругленные топчаны, разделенные ширмами, вырастали из пола, и вся комната целиком была покрыта золотистой венецианской штукатуркой авторского состава. В спальне не было никакой «движимой» мебели, ничего лишнего, только священный ритуал совместного сна. Когда дом восстанавливали после военных ранений, когда дочь уже вышла замуж, а сын совсем вырос, топчаны не восстановили. Родители поставили себе неширокую ампирную ладью-кровать. Я думаю, тот, кто проспит на ней ночь, постигнет суть вещей и поймет смысл мира.

А потом вы поднимаетесь в Мастерскую. Вы видели ее на множестве фотографий и все равно останавливаетесь, потрясенные. Вы пробуете пространство маленькими шажками, погружаетесь в эту «просолнечность», как в свет Фавора, вы медленно привыкаете к чувству, что архитектура может менять вас изнутри. Когда-то сквозь эти ромбовидные окна были видны кресты соседних церквей, сейчас все обстроено новым элитным жильем. Но вам это неважно.

Вы постепенно начинаете замечать кисти Виктора, голову Аполлона, белые холсты вдоль стен, желтые потеки под крышей – дефекты гидроизоляции девяностых. Чувствуете ногами упругость половых досок – ячеистая конструкция перекрытий держалась восемьдесят с лишним лет и поплыла волной только недавно, когда выкопали котлован на Арбате.

Вы осторожно поднимаетесь по узенькой лесенке на капитанский мостик и поражаетесь, как меняется перспектива. Вы как будто возноситесь в космос, и мольберт, и Виктор, и Аполлон кажутся маленькими с этой смешной высоты. Вы толкаете дверь на крышу и выходите на помост. Как на Эверест. Или на Арарат. Вы одни в этом мире, и нет ни печали, ни зла, ни гордости, ни обиды… Читать дальше >>

Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.

В начало >>

КАТЯ

Екатерина Викторовна Каринская. Катя. Высокая, сухая, с растрепанной гривой седых волос, в сильных очках. Я знаю ее с тех пор, как в музей пришел Виктор. Она не жила с ним – он был очень крут в быту. Она приезжала к нему каждый день, готовила, мыла полы, разбирала счета, писала под диктовку письма в инстанции, выслушивала его нотации и упреки. Как будто ей не было сильно за шестьдесят. Катя всегда называла его «папа», а деда – «Костя». Она могла встретить словами: «Я утром вошла, а Костя смотрит на меня и как будто идет вперед» – это об импрессионистическом портрете отца, поставленном Виктором в гардеробной, напротив входа. У них у всех в этой семье были мистические связи: у отца с сыном, у внучки с дедом. Они разговаривали, они задавали вопросы, и дом отвечал.

Елена Мельникова, сестра Кати, утверждает, что тоже помогала отцу. Может быть, я не видела. Я ни разу не встретила ее в доме.

А Катя была. Виктор сдавал, и уже Катя прибегала к Давиду, рассказывала о делах, советовалась по судам – споры Виктора с сестрой Людмилой тянулись до ее смерти, споры Кати с сестрой Еленой не кончились по сей день. И Давид помогал Кате, Виктору, дому.

Это была и есть непростая семья, но Давид любил страсти и бился за справедливость. Он устроил шоу из завещания Виктора, узнав от того, что Елена пыталась переписать дом на себя. Сейчас нет ни Виктора, ни Давида, и уже нельзя точно сказать, кто больше горел этой идеей – отдать дом государству. Осталась статья-свидетельство Григория Ревзина и тонны судебных решений, признавших ту дарственную на Елену утратившей силу.

Катя никогда ничего для себя не просила.

В декабре 2005 года Клементина Сесил, моя коллега по MAPS, поручила мне взять у Виктора Константиновича интервью для ее публикации о наследии авангарда в журнале Всемирного фонда памятников ICON. Это было последнее его интервью.

Мы просидели часа полтора за резным столом, под абажуром, и портрет Константина участвовал в разговоре. Виктор говорил тихим голосом, говорил с уважением и восторгом о папе, с горечью о чиновниках, с трепетом о своем искусстве. «Он все-таки уже устал», – шепнула мне Катя. Я выключила диктофон, Виктор взял меня за руку и сказал: «У меня есть такая песенка, я всегда ее пою за работой. Я хочу тебя научить». Он прочел мне восемь коротких строчек, из которых я помню только два слова. Бесконечность и Безупречность.

«Мы, художники молодые, воевали за то, чтобы Москву сохранить, – рассказывал Виктор Константинович. – Новая Москва чтобы строилась рядом, а Кремль, Москворечье и холмистая Москва чтобы оставались. Мы боролись, и в 1963 году было устроено собрание в Союзе архитекторов, зрительный зал был наполнен художниками, а на возвышении – архитекторы, которые ратовали за свою работу. И вдруг выходит представитель из Кремля и заявляет, что на Флорентийской конференции Москву вычеркнули из уникальных городов.

А сейчас ее выламывают напрочь. И вот застроен наш дом гигантским окружением, чтобы убить его совершенно. Но, вы знаете, они не сумели этого сделать: папа обладал удивительным совершенно ракурсом впечатления, Богом ему данным. Это не объектив фотоаппарата, который берет малую часть. Понимаете, я вот сейчас слепой, но я вижу вот эту точку, эту точку, не глядя, и вот эту точку. Это колоссальный объем в пространстве получается, необычайное явление. И когда тут приходят и хотят снимать, я говорю: “Смотрите собственными глазами. Это гораздо больший охват, чем потом вы получите на изображении фотоснимка”.

Да, папа как ушел интересно. Он, много лет в Измайлове отдыхая, был вполне рабочеспособным. И вдруг попадает в Боткинскую больницу. А у нас было такое правило, что доктора вначале спрашивали, сколько лет. Папе было в начале восемьдесят пятого года. И было разрешено эксперименты делать с новыми лекарствами, вдруг поможет. И влили ему новое средство, и состояние его уже было такое, что организм не справился. И его, с мировым именем, положили в Филевскую, самую глухую больницу. И я, и сестра (сестра днем, а я ночами) четырнадцать ночей дежурили с папой. У меня даже есть альбом, в котором я каждый раз рисовал его. И он за три дня при полном ясном сознании таял. Организм не справлялся. И за три дня до конца он вдруг говорит мне такую фразу: “Мы с тобой могли еще так много сделать!” Он не израсходовал себя, представляете.

И я видел, как он, в один из последних предутренних моментов, выдохнул свой дух и оставил тело. Все-таки опять продолжается та же самая тема, что дух есть нематериальное явление. Тут же прибежали какие-то молодые, кто дежурил, начали его мять, туда-сюда, не возродили дыхание. Уже души не было, она улетела.

Я потом подумал о слове “воздух” – целый воз духа, без которого мы жить не можем, даже трех минут не можем прожить. И об этом не говорят, это не развивают, что природа нам дана, и с ней надо обращаться очень нежно, а у нас все наоборот. Мы даже сейчас стреляем в кометы, то есть уничтожаем то мироздание, в котором живет мир. Мечтаем куда-то лететь.

– А сейчас вы работаете еще?

– Представьте себе! Я не знаю, как после этих двух дней, я уже лучше себя чувствую, но очень слабо. Но эта слабость дает целостность большого. Это удивительное явление, совершенно противоположное логике».

5 февраля 2006 года Виктор умер. Он завещал дом Мельникова государству.

Я пошла на отпевание, оставив грудную дочку, первый раз к неблизкому (близкому?) человеку. Было снежно и холодно, сугробы, Бунин, чистый понедельник, лубочный Филипповский переулок. Маленький храм, маленький гроб, тонкая свечка в прозрачных пальцах Виктора, Катя, сестра, их дети и внуки. Зачем я пришла? Какое у меня было право? Что это значит – христианское прощание и прощение для нас, советских детей, выросших за пределами церкви? Я не заговорила там с Катей.

На следующее утро я узнала, что к дому Мельникова, где она осталась в ночь после похорон, приехал ЧОП с собаками. Она не открыла.

СЕРГЕЙ

Это была новость из разряда грома среди ясного неба. Девять дней еще не прошло, а стало известно, что племянник Виктора, Алексей Ильканаев, продал доставшуюся ему от матери половину дома Сергею Гордееву в конце 2005 года. При жизни Виктора. Не ставя того в известность.

Сергей Гордеев был известен большими успехами в том, что сейчас принято называть «перепрофилированием и реструктуризацией промышленных предприятий». Он был самым юным сенатором в Совете Федерации, получив в окормление Пермский край, как говорили, не без протекции самого Кобзона. Зачем этому человеку понадобился дом Мельникова, хрупкий шедевр нелюбимого властью авангарда, было неясно. Первая мысль была – сломать и застроить восемь соток земли на старом Арбате.

Екатерина Викторовна заперлась в осажденном доме. Давид Саркисян назначил с Гордеевым встречу. Они говорили много часов. Давид позвонил мне со словами: «Марина, это страшный человек. Он не ведает, что творит, но не остановится ни перед чем. Он очень умный, цепкий и опасный. Мы должны его переубедить». Давид попросил меня опубликовать подготовленный им пресс-релиз на сайте MAPS. Он не хотел распространять его от имени музея.

Был час ночи, зима. Годовалая дочка спала за стенкой. Я сидела перед экраном, загрузив пресс-релиз на русском и на английском на сайт, и боялась нажать кнопку Done. Я думала, что будет, если утром у моего подъезда появится ЧОП с собаками. Я представляла себе невиданного Гордеева и боялась. И все же нажала.

Первой вышла статья на две полосы в The New York Times, потом в The Moscow Times со ссылкой на первоисточник, потом в «Известиях», в сокращении, со ссылкой на The Moscow Times. Потом Давид Саркисян, Григорий Ревзин и Клементина Сесил много месяцев встречались с Сергеем, рассказывали ему про дом, про музеи великих архитекторов, про попечительские советы и фонды. Ездили с ним в Лондон смотреть дом Джона Соана. Ходили в Королевское общество архитекторов – RIBA. Объясняли, что шедевр такого значения не может быть личной игрушкой одного человека.

Сергей Гордеев создал фонд «Русский авангард». Созвал международный экспертный совет. Заказал английской компании концепцию музеефикации дома. Стал издавать книги по истории русского авангарда. И скупать у наследников архитекторов двадцатых годов архивы, хранящиеся на антресолях и в гаражах.

Другой рукой он оплачивал адвоката, который подавал иски от сестры Елены к Екатерине. Он пытался оспорить завещание Виктора. Он провоцировал имущественные судебные споры. Он хотел получить весь дом.

Катя не пускала его на порог. Она ничего не хотела с ним обсуждать.

Давид Саркисян увещевал Сергея, оплачивал адвоката Кате и готовил бумаги, чтобы сделать дом Мельникова филиалом Музея архитектуры. Он думал, что так сможет дом защитить.

В 2007 году Сергей Гордеев стал сенатором от Пермского края. Он инициировал разработку мастер-плана Перми (компания KCAP), пригласил в город Марата Гельмана, Эдуарда Боякова и Теодора Курентзиса, провел конкурс на реконструкцию Речного вокзала под Музей современного искусства (победил Юрий Григорян) и Пермского театра оперы и балета (победил Дэвид Чипперфильд). Он все делал правильно, он выбирал только лучших.

Параллельно в Москве он реконструировал «Фабрику Станиславского», позже признанную RIBA лучшим международным проектом 2011 года. Он издал целую библиотеку книг по истории авангарда. Он провел десятки судов, но они не приблизили его к дому.

Государство, поднаторевшее в приватизации, с большим трудом шло в обратную сторону. «Национализировать» частный дом в центре Москвы оказалось непросто. Ни Минкульт, ни Москомнаследие не хотели лишней обузы. В конце 2010 года, незадолго до окончания срока сенаторских полномочий, Сергей Гордеев продал большую часть российских активов и уехал жить в Лондон. Свою половину дома Мельникова и архив фонда «Русский авангард» он передал по дарственной Музею архитектуры.

Но Давид этого не дождался. Он умер 7 января 2010 года в Мюнхене от скоротечной лимфомы. Судя по всему, он знал о своей онкологии долгие годы и, зная это, жил на все сто. Я в последний раз видела его за месяц до смерти, на презентации нашей очередной книги в музее. Он был очевидно плох, но шутил и смеялся, звонил Клементине в Лондон. А через несколько дней был уже в реанимации.

Спустя несколько месяцев, после долгого перебора кандидатур, директором Музея архитектуры им. Щусева стала Ирина Коробьина. Читать дальше >>

Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.

В начало >>

КОНФЛИКТ

Здесь не хочется писать долго. Кате сразу дали понять, что музей наконец станет государственным, но без нее. Она – упорная, прямолинейная, непричесанная – не нужна была в этой новой картине мира. Ее попросили на выход. Оборона продолжилась.

Все эти годы со смерти Виктора Катя прожила в доме. Она ухаживала за ним как могла. Чинила что можно. Она принимала гостей. Не было случая, чтобы она отказала мне в ответ на просьбу привести в дом студентов, русских или иностранных, или великих архитекторов мира.

Книга отзывов, лежавшая на столе в столовой, – один из ценнейших экспонатов этого дома, с прочувствованными словами Тадао Андо, Тойо Ито, Рема Колхаса, Томаса Лизера. Некоторые возвращались в дом с учениками и дописывали свои отзывы годы спустя.

Катя жила на пенсию. На ее бесконечные письма с просьбами выделить средства на текущий ремонт и городские, и федеральные власти отвечали: дом еще не отошел государству. Иногда гости оставляли ей деньги. Я ни разу не видела, чтобы она просила. Московские архитекторы из круга Давида продолжали ей помогать после его ухода. Веселая дочь Дуня иногда привозила ей белоголовых внуков, Михаила и Гавриила, «архангелов», овчарку или ручную ворону. Это был живой дом, где все дышало непрерывной жизнью семьи, во дворе цвела яблоня, в подвале сушилось белье,
а на бельгийском ковре цвета увядшей розы валялись дети.

Четыре месяца спустя о cобытиях 13 августа Екатерина Викторовна Каринская рассказывает мне так: «Мы за три часа домчались из-под Углича, с голодными детьми, с собакой Шельмой, на Дуниной старенькой “Шкоде”. И Дуня услышала, что ЧОП уже находится в доме. Они обсуждали за забором, что у них собаки и у нас собака. Они же не знали, что это не собака, а кошка.

Я говорю: “Дуня, уезжай, одиннадцать часов, дети некормленые”. Она выставила на ступеньку “архангелов” и встала с ними в дверях. И чоповцы не поняли, как им отшвыривать детей. И потом их начальник сказал мне: “Если бы не ваши дети, то вас бы тут не было”».

Музей архитектуры пытался выселить Катю из дома в ее отсутствие, изъял ее деньги, уплотнил ее ЧОПом, испортил жизнь ей и мужу. Два месяца она держала осаду. Ей передавали продукты через забор, к ней не пускали гостей и врачей, охранники заходили к ней в спальню каждые пятнадцать минут круглые сутки. Одна музейная девочка, которая проводила опись мемориальных предметов, запостила селфи с тегом «ДОМНАШ».

Сохранивший свою атмосферу дом, который мог бы стать таким же «заповедником жизни», как дом Луи Арагона и Эльзы Триоле или ателье Сезанна в Экс-ан-Провансе, превращался в муляж истории. В мире много таких выхолощенных модернистских домов-музеев: дом Шиндлера в Лос-Анджелесе, дом Зонневельда в Роттердаме. «Я буду сидеть до конца», – говорила мне Катя по телефону. Она еще могла шутить. Таким, как она, уже мало что страшно.

Через два месяца, когда весь «клуб друзей Кати» сидел на Форуме культуры в Манеже, на круглом столе о судьбе другого памятника авангарда – дома Наркомфина, Екатерину Каринскую выставили из дома.

«Было как, – говорит Екатерина Викторовна. – У меня поднялось давление, двести двадцать. В доме было восемь охранников, Лихачева (сотрудница Музея архитектуры. – Прим. авт.), адвокат Жильцов. Они меня доводили, кричали на меня. Говорили: “Или вы уйдете сами, или мы вас отсюда вынесем”.

Я вызвала скорую, после этого Лихачева вырвала у меня телефон. Приехала скорая, а девушка из музея сидит и меня фотографирует. Врачи скорой помощи обалдели: “Екатерина Викторовна, вы на это согласны?” Я говорю: конечно, не согласна. Они на нее рявкнули, она ушла. Мне сделали укол, после него надо три часа лежать, потому что резко снижается давление. Пришел снова Жильцов, сел ко мне на кровать. Потом начали рыться у меня в тумбочке.

И я понимаю, что не могу там больше оставаться, что у меня инсульт будет. Я говорю Лихачевой: “Мне надо собрать вещи, и я уйду”. Она обрадовалась: “Сейчас мы вам принесем коробки”. Я подошла к окну в столовой, смотрю, несут коробки. Думаю, выйду, покурю и начну что-то складывать. Я вышла. А обычно я, когда там стою, не выхожу до конца, в дверном проеме стою. И меня этой дверью – раз, и вытолкнули. Я была в домашних штанах, в ветровке и в тапочках. И они мне выставили коробку с первоочередными документами, поставили под дождь. Там был очень приличный один охранник, он меня выручил. Я там стою, ветер, холод. Он подошел, я его попросила всю одежду из ванной положить в пакеты и осенние туфли. И он мне вынес комбинезон, жилетку, свитер, я на себя это сразу там натянула.

После этого у меня было двустороннее воспаление легких с осложнением».

Екатерина Викторовна и ее муж Николай уехали в пустующую однокомнатную квартиру родственников. Пустующую в буквальном смысле – там не было ничего. Не многие решались звонить и спрашивать, как дела: страшно было обнаружить Екатерину сломленной. Когда все же позвонили, обнаружили, что она больна, полна фамильной своей ироничной мудрости, спит на полу и переживает, что не на что будет посадить гостей, которые наверняка придут на столетие Виктора, 28 декабря. Собрали немного денег, купили в ИКЕА простейшую мебель. 20 февраля, когда я брала интервью, квартира была такой же полупустой, а Екатерина – такой же уверенной, что все это временно и ненадолго.

СЕкатерина Викторовна, я долго думала, как поступить, и решила все же задать вам вопросы, которые многие к вам адресуют. Мне неприятно их даже озвучивать, мне кажется, это неприличные темы. Но, может быть, вы сочтете возможным на какой-то ответить. Прежде всего многие говорят, что вы уже получили в качестве компенсации две квартиры общей площадью сто двадцать квадратных метров на улице Генерала Тюленева.

Объясняю. Две квартиры в Теплом Стане я получила в 1979 году от предприятия, на котором работала, в соответствии с советским законодательством, как многодетная семья. У меня было четверо детей, младшей, Дуне, было два года. Мы на шесть человек получили эти две двухкомнатные квартиры. Никакой другой жилплощади мы не получали. Сейчас там живут мои дети и внуки.

СВы были там прописаны?

Да, я была там прописана, а потом в 1993 году я прописалась к папе. Вообще я не афишировала, но жила почти все время с ним с 1990 года. За исключением двух лет, 2003 и 2004 годы, когда болел мой сын Петя, которого мы потеряли. В это время к отцу приезжала моя сестра Лена.

Мы обе прописались к папе, потому что в 1989 году началась реставрация, на дом надели колпак. Сняли охранную сигнализацию. Дом в лесах – на любой этаж, в любое окно заходите кто хотите. Лет пять дом стоял без кровли над студией. Время – начало девяностых годов, темный переулок, задний двор.

Я настояла, чтобы папа остался жить в доме, чтобы ничего не пропало. Надо было жить на каждом этаже. И мы спали так: папа – на балконе в студии, с топором под подушкой, я – на втором этаже в спальне, а собака Бой – на первом этаже. Отец в это время сильно болел, начинал слепнуть. Ездить в Теплый Стан ночевать, а потом возвращаться я не могла. А поскольку у меня была инвалидность, поликлиника, надо было оформлять пенсию – было проще прописаться на Арбате.

После смерти сына я вернулась к папе на его девяностолетие, 28 декабря 2004 года. Я пришла, папа ко мне подошел и говорит тихонько: «Как хорошо, что ты пришла. У меня большая беда. Дом мне не принадлежит, Лена переписала его на себя. Это катастрофа, надо что-то делать». Я вначале ему не поверила, говорю, ерунда какая-то. Но после праздников пошла, получила выписку – и действительно, собственницей половины дома была зарегистрирована Лена. Я тогда ему сказала: «Я тебе помогу вернуть дом». И вот с этого все началось.

СЧто за история с вашими деньгами, которые якобы изъяли сотрудники музея?

Это наши с мужем накопления, «похоронные», которые он незадолго до этого снял со вклада. Они были в долларах. Было еще несколько евро и фунтов, остались от поездок, когда нас приглашали на выставки.

Я потом приехала, попросила вернуть мне деньги. Мне сказали: «Вы сначала отчитайтесь, откуда они у вас». Я повернулась и ушла. Почему я должна отчитываться перед сотрудниками музея? Я могу отчитаться перед прокуратурой, перед Следственным комитетом, если они меня спросят. Они влезли в мое жилище, взяли мои деньги и через двое суток, 15 августа, подали в полицию заявление о находке. О таких «находках» надо заявлять сразу! Но денег они мне до сих пор не отдают. Говорят, что отдали ключ от банковской ячейки в полицию, в полиции, естественно, спрашивают: кому отдали, где расписка?

Против меня идет организованная травля, с участием Мосгорнаследия и при молчаливом согласии Минкульта. Мне сейчас присудили платить пятнадцать тысяч рублей за то, что я на крыше сделала настил.

Лихачева пишет еще: картины в кракелюрах, мебель в трещинах. Извините меня, мебель с позапрошлого века, а Каринская виновата, что она вдруг потрескалась и облупилась. Мы еще в девяностые годы, когда была возможность, наняли реставратора, который хотя бы поставил мебель. Потому что кресла карельской березы были развалены, буфет столовый был развален, гардероб развален, стол обеденный в завитушках. Насколько у меня хватило денег – я сделала.

СНедавно Музей архитектуры написал на своем сайте, что британская компания Arup приступает к инженерному обследованию дома. Как вам кажется, это полезный шаг?

Я не знаю, как будут подходить английские инженеры к дому Мельникова, построенному по крестьянским меркам, на интуиции. Мы уже прошли одну реставрацию, нельзя два раза наступать на одни и те же грабли. Нужно делать локально, по мере срочности. Сейчас срочно – это главный фасад, фундамент под витражом. А цель какая – пробить, что в доме нужна реставрация. Сколько она будет – десять лет, двадцать – уже неважно. В прошлый раз была почти десять лет. И под этим предлогом вывезти все из дома. Это я так понимаю ситуацию, все к этому идет.

Посмотрите на мастерскую Корина – похожая история. В его завещании тоже было сказано, что иконы должны оставаться на месте. Там была большая коллекция икон в его кабинете. И пока вдова, Прасковья Тихоновна, была жива, так оно и было: там проходили по записи небольшие экскурсии, и все было на месте. Потом решили, что нужно здание ремонтировать. Я там была недавно: огорожена территория, все брошено, ни души там нет, все вывезено. Вот и все.

Самое страшное, что под домом Мельникова грунты проваливаются, и это никого не волнует. Идет вымывание грунта, с каждым годом по нарастающей. И физическая сохранность дома связана с грунтами.

СМожете ли вы представить себе какой-то исход событий, когда вы сочтете возможным вернуться в дом, скажем, в качестве хранителя?

Попытаться восстановить атмосферу в доме – я не знаю, получится ли, справится дом или не справится. Дом нес определенный энергетический заряд. Сможет он восстановить эту энергетику или нет? Может быть, и сможет. Да, конечно, я бы попробовала. Хотя, честно говоря, не хочется. Но надо. Понимаете, из этого дома, из всего этого наследия можно сделать драгоценность, а можно сделать ширпотреб, что сейчас делают.

Сейчас дом приводят к общему знаменателю, как все клубы. Дом оставался один живой. В нем была сохранена атмосфера, сохранялся дух. Сейчас в нем орудуют. Я так старалась, мне так хотелось, чтобы это все сохранялось. Даже какие-то традиции, не относящиеся к самому дому, имеют значение. Когда я приезжала к дедушке, бабушка была против, чтобы он мне давал денежку, когда у меня было уже двое старших. Я выходила, а он говорил: «Осторожно-осторожно, в кармашке». Незаметно от бабушки подкладывал. Потом дедушка умер. Я ухожу от папы, лезу в карман – лежит денежка. Я папе говорю: «Это что?» А он: «Традиции надо соблюдать».

РАЗГОВОР

Я могла бы написать статью про дом Мельникова еще в августе, после пресс-конференции в Музее архитектуры. Но из моей многолетней картины событий в доме выпадал один важный элемент. Я не знала, что думает об этом Сергей Гордеев.

Несколько лет он не приезжал в Москву. Я встречала его знакомых из разных стран – архитекторов, галеристов, личных друзей. Я спрашивала каждого: что он за человек? И как им кажется – вспоминает ли он еще про дом
Мельникова? Мне говорили: «это человек потрясающего таланта, он мгновенно осваивает новые области в мельчайших деталях»; «это визионер и управленец невиданного масштаба»; «у меня никогда не было такого глубоко понимающего заказчика с таким беспрецедентным вниманием к качеству». Мне говорили: он никогда не упоминает дом Мельникова ни в одном разговоре. У него сотня других проектов. Он не тот человек, кто будет держаться за прошлое. Он выкинул эту историю из головы и движется вперед с неумолимостью океанского лайнера. Единственный человек, кто был совершенно уверен, что Сергей Гордеев стоит за всеми событиями, – Екатерина Каринская. Большинство известных мне людей считали это просто старческой паранойей.

Этим летом Сергей Гордеев вернулся и возглавил корпорацию ПИК, став одним из крупнейших девелоперов на рынке Москвы. На события в доме Мельникова он публично не реагировал. Меня удивляло, что он не замечает потока негативной информации, волей-неволей связанной с его именем. После событий в августе я несколько раз говорила общим знакомым, что хотела бы поговорить с ним. Передавала визитку. Ждала звонка. Звонка не было.

12 декабря я встретила Сергея Гордеева в Манеже на Урбанистическом форуме. Он узнал меня, хотя мы никогда не общались. Было видно, что он не хочет со мной говорить. Но он не отказал мне в просьбе ответить на один вопрос. Этот вопрос за последние четыре месяца я повторяла сотни раз. Он был напряжен, но ответил решительно и не раздумывая.

ССергей, у меня к вам всего один вопрос, и я не прошу у вас никаких объяснений. Я хочу, чтобы вы ответили мне только «да» или «нет». Этот вопрос: имеете ли вы отношение, прямое или косвенное, к тому, что происходило в доме Мельникова с августа этого года?

Мой ответ – да. Но и нет. Без объяснений вы не поймете. Тут несколько вопросов. Имею ли я вообще отношение к дому Мельникова? Исторически – да. Был ли я сценаристом того, что произошло? Нет. Финансировал ли я происходящее? Нет. Знал ли я о том, что происходит? Частично да. Одобряю ли методы, которыми это было сделано? Не все. Считаю ли я правильным то, что в доме Мельникова открыт общедоступный музей? Да, безусловно. Теперь любой человек может туда попасть.

СНо я и раньше могла туда попасть!

А я нет! А теперь могу. 

СТо есть вы планируете принимать участие в дальнейшей судьбе дома?

Ну почему бы и нет. Поймите, это не единственный мой проект, я не могу в него глубоко погружаться. Но ко мне приходят советоваться. Я сейчас договариваюсь с ведущей британской инженерной компанией Arup, чтобы они начали обследовать дом pro bono. Там все должно быть сделано правильно.

СНо почему эта ситуация находилась в подвешенном состоянии несколько лет, а этой осенью раскрутилась как пружина? Кто дал этот импульс?

Это был не я. Там был один целеустремленный человек, адвокат. Он решил, что хочет довести это дело до конца.

СОн тоже работал pro bono?

Частично. Ему немного платили – что-то Музей архитектуры, что-то другие. 

ССНесколько лет назад вы создали фонд «Русский авангард», сформировали экспертный совет дома Мельникова, английские специалисты разработали по вашему заказу концепцию. Эта линия будет продолжена?

Нет, конечно, нет. Это все было неправильным направлением. Это не нужно.

СА кто будет делать концепцию дома-музея?

Ну, у Музея архитектуры есть какая-то концепция.

СА вы отдаете себе отчет, что действия сотрудников Музея архитектуры нанесли серьезный репутационный ущерб самому музею, дому Мельникова и вам лично?

Нет, я совершенно с этим не согласен. Почему? Был сделан правильный шаг. Был создан доступный музей.

Мы говорили с Сергеем в декабре 2014 года. Это был частный разговор. Я не имела права включить диктофон. Я спросила в конце, что из этого могу опубликовать. «Все, – ответил Сергей. – Пришлите для сверки».

Я пришла домой поздно, записала по памяти. Отправила ему. Через пять минут пришел ответ: «Все ОК». Читать дальше >>

Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.

В начало >>

ДРУГОЙ ВЗГЛЯД 

Позицию Екатерины Каринской разделяют далеко не все наблюдатели, не говоря уже о непосредственных участниках спора вокруг дома Мельникова. Мы попросили высказаться и ее оппонентов.

Ирина Коробьина, директор государственного Музея архитектуры имени Щусева

СЕсть ли судебное решение по наследственному делу Мельниковых и выделению государством компенсации обеим сестрам (имеется в виду компенсация в размере 1/8 от стоимости имущества, положенная каждой из них как не упомянутым в завещании наследницам первой очереди)?

Пресненский районный суд в декабре 2013 года поставил точку в споре о наследстве Мельниковых. Суд признал право Российской Федерации на 3/4 доли в наследстве Виктора Мельникова и установил неделимость всего наследства. Уникальный памятник «Дом Мельникова», завещанный Виктором Константиновичем в 2005 году Российской Федерации для создания государственного музея, был признан судом особой культурной ценностью, которую недопустимо разъять на части. Суд решил, что дочери Виктора Константиновича – Каринская Екатерина Викторовна и Мельникова Елена Викторовна, как неработающие пенсионерки на момент кончины своего отца, имеют право на обязательную долю в наследстве, но не в квадратных метрах, а в виде денежной компенсации из средств государственного бюджета. Размер компенсации по закону определяется государственной комиссией.

СУчаствовал ли Сергей Гордеев в принятии решений в отношении дома Мельникова после того, как он подписал дарственную в пользу Музея архитектуры? Участвует ли он в судьбе дома сегодня? Планирует ли Музей архитектуры в дальнейшем сотрудничать с ним в связи с домом?

Решения о создании Государственного музея Константина и Виктора Мельниковых и всех действиях, связанных с музеефикацией и обеспечением сохранности памятника, принимались Министерством культуры РФ при непосредственном участии Департамента культурного наследия Москвы. Сергей Гордеев не участвовал в принятии этих решений, равно как напрямую не участвует в судьбе дома уже несколько лет. Тем не менее мы надеемся, что дом Мельникова ему небезразличен, – при его содействии мы заручились инженерно-технической поддержкой по исследованию состояния конструкций памятника и гидрогеологии участка крупнейшей мировой компании Arup. Сейчас наши усилия направлены на аккумуляцию и консолидацию лучших профессиональных сил, готовых участвовать в сохранении, научной реставрации и музеефикации памятника. Очень надеемся видеть среди них и Сергея Гордеева.

СЧто наиболее ценно в архиве Константина Мельникова, который Екатерина Каринская передала в Музей архитектуры на временное хранение после смерти Виктора Константиновича? Что из него смогут увидеть посетители Музея Мельниковых?

Сотрудники Музея архитектуры провели квалифицированную опись архива, предварившую его передачу в музей в 2006 году: было описано состояние вещей, проведена их фотофиксация. Этот архив включает 1078 работ Константина Мельникова и 1301 работу Виктора. По мнению специалистов, наиболее ценной, а точнее, абсолютно бесценной является архитектурная графика К. С. Мельникова – его всемирно известные конкурсные проекты, проекты клубов, гаражей и, конечно же, проект его дома в Кривоарбатском переулке.

По условию Е. В. Каринской, зафиксированному в Соглашении о передаче архива, музей не имеет права его изучать, выставлять, публиковать, реставрировать и т. д., а только обеспечивать хранение. Нашей задачей было создание оптимальных условий для его сохранности, и мы их решили – организовали специально выделенное пространство с идеальным температурно-влажностным режимом. Бесценные материалы станут доступны для культурного сообщества и исследователей, только когда архив будет принадлежать государству, то есть после завершения наследственного дела.

СБудет ли экспонироваться коллекция графики советского авангарда, собранной Сергеем Гордеевым и переданной музею по дарственной? Эти коллекции уже каталогизированы? Готовятся ли они к публикации? Где они сейчас хранятся?

Мы планируем устроить выставку коллекции Сергея Гордеева после завершения реставрации ряда работ. Некоторые работы готовятся к участию в выставках музея, часть работ была опубликована в различных изданиях. Все материалы коллекции поставлены на учет, систематизированы и аннотированы, хранятся в Отделе архитектурно-графических фондов XX–XXI веков и доступны для исследователей. 

СВозможно ли было, на ваш взгляд, избежать конфликтной ситуации, сложившейся вокруг дома Мельникова?

После передачи музею в оперативное управление половины дома мы три года пытались прийти к соглашению с Екатериной Викторовной, но на этапе подписания документов она вдруг забирала свои слова назад. В 2012 году Росимущество разработало проект мирового соглашения, обеспечивающий мирное решение всех проблем, а также защиту памятника, финансовую ответственность государства по созданию музея и его будущему поддержанию и развитию. В соответствии с ним судебные тяжбы должны были прекратиться на условиях передачи всего дома Российской Федерации, которая принимает памятник без всяких условий и обременений, проводит его научную реставрацию с последующим созданием музея. Это соглашение напрямую обеспечивало выполнение воли Виктора Мельникова, завещавшего памятник России для создания государственного музея. Исполнительница завещания Е. В. Каринская, клятвенно обещавшая подписать это мировое соглашение тогдашнему заместителю министра культуры А. Е. Бусыгину, в решающий момент передумала. Мировое соглашение, одобренное и подписанное серьезными государственными учреждениями, она отвергла.

Тогда встал вопрос: кто же все-таки возьмет на себя ответственность за судьбу памятника? Департамент культурного наследия предложил нам, правообладателям, подписать охранное обязательство по памятнику. Понимая, что семейные конфликты ведут его к гибели, мы исполнили свой долг и взяли на себя эти обязательства.

К лету 2014 года сложилась парадоксальная ситуация: музей с правовой точки зрения отвечал за дом, при этом не имел туда фактического доступа, а Е. В. Каринская, ни за что не отвечая, находилась в нем без каких-либо законных оснований и своими действиями (и бездействием) наносила ущерб памятнику. Выполнение принятых охранных обязательств требует от наших специалистов огромной работы внутри дома, с чем Е. В. Каринская была категорически не согласна. Это был беспросветный тупик, выйти из которого помогла только буква закона. Беспристрастный взгляд на сложившуюся ситуацию проявляет главное – Е. В. Каринская неоднократно вошла в конфликт с законодательством, что породило множество проблем, являющихся, по сути, свидетельством ее конфронтации с государством. Это и пытаются представить как конфликт Каринской с музеем. Однако в суд она подает на Управление федеральной миграционной службы, а не на музей. Не музей ее выселил из памятника, а решение суда, которое не имеет срока давности и обжалованию не подлежит.

Эмоциональный градус конфликта вокруг дома и наследия Константина и Виктора Мельниковых искусственно завышается. Важно отделить факты от эмоций.

СКаковы ближайшие планы Музея архитектуры в отношении дома Мельникова? Кого пригласили для проведения геологических и инженерных обследований, реставрационных работ, работ по перевозке, временному хранению и каталогизации мемориальных предметов?

В наших ближайших планах – проведение полноценного обследования дома, его конструкций и исследование особенностей гидрогеологии участка. Сейчас мы устанавливаем взаимодействие с лучшими российскими и зарубежными компаниями.

13 февраля этого года мы подписали меморандум о взаимопонимании с Arup – мировым лидером по работе со сложными объектами, к которым, несомненно, относится дом Мельникова. Будем сотрудничать с ними по обследованию не только самого дома, но и участка, на котором он расположен, чтобы понять масштаб вреда от окрестных строек последних лет, которые зажали дом в каменный мешок.

Александр Музыкантский, префект ЦАО города Москвы (1996–2007)

СКак давно вы познакомились с ситуацией в доме Мельникова?

С ситуацией вокруг этого дома я познакомился в девяностых годах. Тогда в доме шли большие реставрационные работы. (Кстати, финансирование этих работ проводилось за счет бюджета Москвы, хотя дом в собственности города не находился. Сейчас такое совершенно невозможно: сначала – оформление в собственность, потом – финансирование.)

Тогда же познакомился с Виктором Константиновичем и его дочерьми Екатериной и Еленой. Уже тогда ситуация в доме была непростой: сестры ругались с отцом и друг с другом. Вместе и по отдельности они ругались со всеми, кто имел отношение к проводимым в доме работам, от правительства Москвы до рабочих-реставраторов. Тем не менее тогда удалось кое-что сделать. В частности, отремонтировать кровлю, устранить протечки. Однако до сих пор даже не начаты на уровне исследований работы по гидрогеологии. Эти работы нужно проводить срочно, так как гидрогеологическая ситуация изменилась в связи со строительством новых объектов вблизи дома.

СОбсуждали ли вы ситуацию в доме Мельникова с Давидом Саркисяном?

С Давидом Саркисяном был знаком еще задолго до того, как он стал директором Музея архитектуры, знал его достаточно хорошо. Даже как-то ездил вместе с его группой в Италию в гости к Тонино Гуэрре и Лоре. Давид тогда готовил о них телевизионный фильм. Про дом Мельникова говорили немного. Давид одно время носился с идеей создания частного музея, старался привлечь инвесторов. Потом у него появилась идея создания на базе дома филиала Музея архитектуры. Он прекрасно понимал, что для этого нужно преодолеть массу бюрократических и юридических сложностей, и ему одному как директору музея это не под силу, а поддержки своих идей во властных структурах он не получил. 

СИзвестно ли вам что-нибудь о планах превращения дома Мельникова в филиал Музея Москвы, существовавших в середине 2000-х годов? Что помешало их воплощению?

Да, в середине нулевых на короткое время появилась идея превращения дома Мельникова в филиал Музея Москвы. Кажется, ее выдвинул Департамент культуры Москвы и поручил проработку вопроса Музею Москвы. Сотрудники музея побывали в доме, познакомились с ситуацией. Но от этой идеи после нескольких совещаний в Департаменте культуры быстро отказались. Причин две. Первая: все-таки дом – это прежде всего архитектурный объект и представляет наибольший интерес для специалистов-архитекторов. А вторая причина в том, что при том уровне скандальности ситуации, связанной с ее юридической запутанностью и позицией наследников, необходимо проявить волю для ее преодоления. Вот этого настроя ни в Департаменте культуры, ни в правительстве Москвы руководители Музея Москвы не почувствовали.

СКакой идеальный исход для дома Мельникова кажется вам возможным в сложившейся ситуации? Кажется ли вам разумным создание попечительского или экспертного совета или согласительной комиссии?

Идеальный исход уже практически найден. В 2014 году Минкульт принял решение о создании в доме филиала Музея архитектуры (старая идея еще Д. Саркисяна). Нужны последовательные усилия по преодолению организационных трудностей. Нужно перевести дом в нежилой фонд (он до сих пор числится в жилом фонде, хотя в нем никто не живет: фактически – с лета 2014 года, а формально –еще намного раньше, когда УФМС по Москве ликвидировало регистрацию в этом доме Е. В. Каринской). Нужно закончить работу по переводу всего дома как памятника в государственную собственность. Это позволит открыть финансирование и приступить
к плановой работе по выполнению охранных обязательств.

Что же касается создания различных советов, то их уже было великое множество, и всё безрезультатно. И сегодня есть опасность, что, будучи созданным, такой совет превратится в новую площадку по продолжению споров о правах наследства, о статусе дома, о дроблении долей во владении имуществом. Все эти вопросы должны быть решены в рамках стандартных юридических и организационных процедур.

Когда же эта работа будет завершена, можно будет вернуться к вопросу о создании наблюдательного или экспертного совета. Тогда этот совет будет освобожден от решения юридических и административных вопросов и занят только вопросами творческими, которых огромное количество: создание экспозиции, изучение наследства великого архитектора, подготовка публикаций, проведение экскурсий и т. д. К решению этих вопросов, конечно же, должна быть привлечена и сыграть свою роль общественность.С