Тимофей Кулябин: Когда режиссер вынужден объяснять прокурору свой замысел — это чудовищно

СВы уже пришли в себя после суда?

Нет. И думаю, меня еще долго все это будет держать. Я в своей, пусть и недолгой, жизни какие-то серьезные стрессы испытывал, но эта ситуация серьезно поменяла мою картину мира. Когда режиссер вынужден объяснять судье и прокурору свой замысел, оправдываться за него, — поверьте, это чудовищно. При этом я бесконечно благодарен и экспертам-религиоведам Борису Фаликову и Владимиру Винокурову, и обозревателю ИД «Коммерсантъ» Роману Должанскому, и адвокату Сергею Бадамшину, которые взяли почти все объяснения на себя. Я бы точно не смог ответить, как они — ни с научной, ни с какой-либо другой точки зрения.

На самом деле я надеюсь, что, имея такой опыт, я буду использовать его в работе. Возможно, когда-нибудь у меня будет спектакль на эту тему. Во всяком случае, я уже знаю, что это такое и, наверное, смогу облечь в какое-то художественное высказывание.

СА внутренне эта история вас как-то изменила?

Нет, не думаю. Я не хотел бы, чтобы это произошло. Ни в худшую, ни в лучшую сторону. Я, скорее, предпочел бы стереть этот файл из жизни, из биографии, но, вероятно, уже не получится.

СЯ часто наблюдал за вами во время судебных заседаний, у вас было максимально отрешенное выражение лица. О чем вы думали?

Я пытался посчитать количество ламп, рассмотреть зал суда, кто как одет. На полном серьезе впускать в себя все, что там происходило, я не мог. Разумеется, я внимательно слушал сторону обвинения, но так как все это, опять же, было поперек сознания, я смотрел на это, как на кино. Чувствовал себя внутри фильма, сюжета которого я не знаю, и чем он кончится, тоже непонятно.

СО том, что конфликт на сцене удивительным образом повторился в жизни, рассуждали многие, в том числе, и вы. До премьеры вы даже сказали, что «Тангейзер» для вас в чем-то автобиографичен.

Это сложный вопрос. На первый взгляд, спекуляция на тему «Кулябин стал Тангейзером», сама собой напрашивается. Тем более, я действительно говорил актерам, когда ставил эту оперу, что во многом она про меня. Но про меня не в смысле «скандального режиссера».

СПочему? Скандал же был.

Да нет, на премьере-то никакого скандала не было. Это из-за суда все обсуждение свелось к теме религиозных табу, к Иисусу Христу, к гроту Венеры. А спектакль не про это. Религиозная тема здесь побочная. Главное — что происходит с Тангейзером. Я ставил спектакль про свою мать. Про семью. Про себя. Про то, с каким трудом происходит работа режиссера. Про истеблишмент, про лицемерие, про работу художника и реакцию окружающих на эту работу.

Обратите внимание, что во время состязания мейстерзингеров Тангейзер неадекватен, он всех оскорбляет. За него вступается Елизавета, по сути она спасает его от смерти, потому что по ремарке Вагнера рыцари уже достали мечи. Но она говорит: вы не имеете права его судить, Бог умер за его грехи, а вы ему — никто. Герой признает свои прегрешения и просит прощения у Елизаветы. У этой сцены в моем спектакле есть продолжение, которого нет в либретто: Тангейзер, глядя на плачущую мать, понимает, как это могло бы выглядеть в его новом фильме. И он начинает издеваться над ней. Он переживает очередное помешательство, перестает понимать, где реальность, а где вымысел.

Это спектакль о том, что, если ты режиссер, ты всегда будешь видеть перед собой только план и кадр. Ты не можешь жить нормальной жизнью. Тем более, если у тебя есть сильный художественный замысел и ничего важнее этого для тебя нет. Ты болен этим замыслом, болен неизлечимо. Тангейзер смотрит на плачущую мать и понимает, что это отличное название для фильма — «Слезы матери». Это трагическая ситуация. Ему снова видятся съемки, он не может остановиться и сходит с ума.

СА как Елизавета стала матерью, а Вольфрам — братом?

Мне казалось, что из-за сумасшествия Тангейзера должен страдать не только он сам. Почему второй жертвой стала мать? Тангейзер дважды в опере слышит имя Елизаветы и дважды меняет из-за этого свои решения. Сначала, когда выходит из грота, а потом, когда едва не погружается в него снова, но останавливается, услышав, что Елизавета страдает. Я подумал, какое женское имя действует на меня безоговорочно? Какая женщина может меня остановить? Я понял, что это только мать — не прекрасная дева, не богиня, не возлюбленная. Так появилась эта тема — и единственный вариант противопоставления Венеры и Елизаветы, который мне сегодня кажется убедительным. Я хотел отрефлексировать одержимость художника с разных сторон и показать, каково близким такого человека.

СНо вы — не Тангейзер?

Я знаю, что такое быть режиссером. Мне это понятно. Я вообще стараюсь ставить спектакли, только зная предмет. Мне нужен был очень близкий и понятный герой. Как известно, непростые взаимоотношения режиссеров с «Тангейзером» начались с самого Вагнера, который во многом напророчил этой оперой собственное фиаско. Ведь после обструкции на парижской премьере Вагнер возвращался к опере и до конца своих дней считал ее несовершенной. И это тоже мучительная тема — конфликт автора со своим произведением. Я понял, что такие же отношения, сама конструкция сюжета, должны быть и у меня.

Но проводить прямую параллель между режиссером Кулябиным и режиссером Тангейзером неправильно. Мы можем говорить лишь о некоем флере совпадения, не более. Принципиальная разница в том, что профессиональное сообщество за меня заступилось. То есть основной конфликт вагнеровского сюжета не состоялся.

СВас удивила настолько широкая поддержка коллег?

Все было так стремительно, я не успел и глазом моргнуть. Сначала прокурорская проверка, потом следственный комитет, тут же постановление о возбуждении дела и сразу назначен суд. Все произошло за два-три дня. И в это же время пошла поддержка — но я не был готов ни к проверкам, ни к суду, ни к открытым письмам. Я бесконечно благодарен каждому, кто написал открытые письма, кто подписал петицию или просто публично высказался в защиту театра. Но важно другое: случился прецедент. Объединились люди разных вкусов, разных убеждений и представлений о театре и заявили о своих правах. Не знаю, была бы такая поддержка, если бы речь шла о маленьком провинциальном театре. Я не переоцениваю свою известность, но мы все здесь, в городе, — на виду, а НГАТОиБ — один из крупнейших оперных театров страны. Резонанса не могло не быть. Мне очень хочется верить, что это была реакция не на статус и ранг, а на сам факт — художника привели в суд.

СПочему вас публично не поддержал отец (Александр Кулябин, директор драматического театра «Красный факел». — Прим. ред.)?

И он, и мама, мы вместе за эти дни пережили очень многое. У нас не было необходимости в официальных обращениях. Мы помогали друг другу, как могли.

СВы были готовы к проигрышу в суде? Для многих он означал бы введение в стране церковной цензуры.

Я не думаю, что одно решение суда как-то влияет на установление цензуры. Оно ничего не гарантирует. Абсолютно. Мы ведь не знаем, повторятся ли такие истории в будущем, когда и где они произойдут. Я надеюсь, что повторения не будет. И мне бы хотелось верить, что дело «Тангейзера» — это не сигналы обществу, а недоразумение, стечение обстоятельств.

СУ вас не возникало мысли, что все произошедшее с «Тангейзером» после премьеры — это лучшее, что с ним вообще могло случиться? Во всяком случае, конфликт художника со средой и дар, как тяжкий крест, теперь описан исчерпывающе.

Не знаю. Должно пройти время. Едва ли от этой ситуации кто-то выиграл. Когда лучшие религиоведы и театроведы страны под протокол объясняют старшему помощнику прокурора авторскую трактовку оперы Вагнера, то все трое, уверен, чувствуют себя заложниками. Все понимают, что этого разговора не должно быть.

СЗападные СМИ рассматривают дело «Тангейзера» как продолжение конфликта государства с Pussy Riot. Вам близка эта точка зрения?

Не знаю, пока не анализировал. Пока есть только сильная моральная усталость. В течение дня бросает то в депрессию, то в эйфорию, причем эйфорию на самом деле дурацкую, ненужную. Например, когда читаешь письма от Табакова, от Звягинцева, выступления известных деятелей культуры, художественных руководителей театров — начинаешь как-то по-другому о себе думать. Этого не нужно.

СЧьи письма стали для вас неожиданностью? По-моему, всех удивил Гребенщиков.

Больше всего удивило и тронуло письмо актеров пензенского театра. Это поддержка от людей, чьи имена не растиражированы центральной прессой, их не принято называть «весомыми», «влиятельными». И именно поэтому в их обращении есть какая-то особая подлинность, профессиональная честность.

СКогда Мездрич заявил, что готов к переговорам с Тихоном и РПЦ, готов выслушать их претензии и урегулировать конфликт с учетом позиции Церкви, многие сочли это слабостью, заведомо проигрышной позицией. Раз уж вам объявили войну — нужно действовать соответствующе. Почему вы не пошли на обострение ситуации? Что мешало открыто назвать конкретных людей мракобесами и радикалами?

Я по-прежнему надеюсь, что это не война. Хотя с самого начала все было настолько нечестно, неправильно и грязно, на нас сразу написали заявление в прокуратуру, не дав даже шанса на диалог — ну, вы сами видели. Но мы все время старались сохранить спокойствие: не провоцировать и не поддаваться на провокации, действовать аккуратно и взвешенно. Оглядываясь, я думаю, что мы прошли этот судебный путь этически верно. Мы ни разу не рвали на себе рубашки с криком «Мы — художники!» и не подстраивались, обещая внести изменения в спектакль без решения суда. Такие конфликты — это пороховая бочка, нужно быть очень осторожным.

СВы бы встретились с Тихоном?

Я думаю, он бы никогда не пошел на это.

СНу, предположим.

Я бы для начала спросил, что он хочет обсудить, в каком формате. Если он хочет обсудить спектакль, то, наверное, для начала его все-таки стоит посмотреть. А вообще я готов общаться с любым человеком — именно как с человеком.

СДаже с тем, кто просит прокурора навести порядок в ваших постановках?

Всем свойственно ошибаться.

СЧто вы почувствовали, когда судья сняла с вас все обвинения?

Эмоционально — ничего. Когда услышал, что Борис Михайлович оправдан, все захлопали, и уже было понятно, что все кончилось, внутри ничего не произошло. Не знаю, это странное свойство человеческой природы, возможно, моей персонально — но вот так. Даже усталость никуда не ушла.

Такое, кстати, со мной однажды было. После репетиции шел по улице, весь замотанный, издерганный, о чем-то думал. Подхожу к месту, где припарковал машину, а ее нет, украли. Стою, смотрю, молчу — и ничего со мной в этот момент не происходит. Рядом были два сотрудника ДПС, подхожу к ним, спрашиваю, куда теперь и к кому обратиться. Параллельно звоню другу, говорю, такое вот дело — машину угнали, а меня, мол, планы были. Он меня даже не дослушал: «Так ее, наверное, за неправильную парковку увезли на штрафстоянку». Проверили — точно. И я снова ничего не почувствовал. И я, помню, подумал, вот какой я человек, а? Это же все-таки машина — ну не джип какой-то огромный, конечно, — но все равно, машина. Это, видимо, уже что-то внутри, какое-то чувство, что в этой жизни со мной уже мало что может произойти.

Вообще, это отдельная большая тема. Я сейчас задумываю трилогию, три спектакля об этом. Если ничего не изменится, то первый из них выйдет через два года. Он будет про меня и про мое поколение — людей, которых сложно чем-то серьезно задеть.

СРешение суда уже по вашему делу тоже так восприняли?

Да. Как будто это не про меня. Но это действительно странно, я еще буду это анализировать.

СИ проигрыш восприняли бы так же? Апелляцию бы не подавали?

Не знаю. Все было так нервно, быстро. Скорее всего, я бы заплатил штраф Российской Федерации — просто ради того, чтобы больше никогда не приходить в суд.

СНа ближайшем показе, 14 марта, вы выйдете на сцену? Кажется, это был бы важный символический шаг — вы остались на своем месте.

Посмотрим. Режиссер выходит на поклон на первых двух представлениях, а после — это уже не очень хороший тон. К тому же я уже не имею влияния на «Тангейзера» — ни я, ни театр, это уже нечто большее. Это явление нашей жизни. Слышали на радио: «Ах, опера “Тангейзер”! Ох, опера “Тангейзер”!»? Это уже частушки.С