Вера человека в картину маслом

записали ~ Лика Кремер, Ксения Чудинова

«Павильон Теллурии» – совместный проект писателя Владимира Сорокина, художника Жени Шефа и фонда Михаила Прохорова, который выступил спонсором инсталляции. И хотя Республика Теллурия – мифическое государство, создатели павильона полагают, что его художественная проекция вполне органично умещается в современный культурный и политический контекст.

Прохорова: Забавно, что мы обсуждаем выставку, о концепции которой я практически ничего не знаю. В общем, вполне в согласии с традицией: «Я не видела, но скажу…»

Сорокин: В этом, как я понимаю, и заключена интрига нашей беседы. Я расскажу, что это такое и как все случилось. Дело в том, что после «Теллурии» я уже два года ничего не пишу – даже не хочется на самом деле. Зато после тридцатилетнего перерыва начал снова интенсивно писать картины маслом.  Собственно, роман «Теллурия» дал мне и тему, и концепцию. Я решил сделать двенадцать работ маслом, разных по размеру и стилю – здесь и суровый реализм, и импрессионизм с экспрессионизмом, и поп-арт, и сюрреализм, – а также представить практически все жанры, от портрета до натюрморта. Это художественный проект, путь живописного искусства от XX до XXI века. Есть лишь одна работа – триптих «Теллурический плач по Ленину», – которая может иметь какое-то отношение к России. Все остальное – разговор о лице будущего мира. Делаем проект мы вдвоем с замечательным художником Женей Шефом, который живет в Берлине. В своей части он выступает и как художник, и как литератор – пишет картины, заполненные сообщениями. Для «Теллурии» будет издан каталог, и для этого каталога я придумал новую, пятьдесят первую главу, которая впишется и в контекст романа, и в нашу выставку. В этой главе будут действовать зооморфы – они как бы авторы двух картин.

Выставка разместится в старинном палаццо, предварять ее будет наш с Женей перформанс, но о нем я не буду сейчас рассказывать. Палаццо оформляется как павильон государства Теллурия, над входом будет висеть флаг этой страны.

У выставки есть все признаки тотальной инсталляции. На вернисаже будут живые герои, зооморфы. Идея такая: будто бы это разные персонажи романа написали картины. Ну а сами картины будут выглядеть так, будто принадлежат разным эпохам, – в инсталляции вообще очень важно обозначить временные рамки. И еще там будет специально оформленный интерьер.

Прохорова: И золотые рамы?

Сорокин: Вообще, у меня есть одна позолоченная рамка для сюрреалистической работы.

Прохорова: Чтобы обрамлять металл.

Сорокин: У нас там будут и плотники.

Прохорова: Теллуровые гвозди будут?

Сорокин: Ну... думаю, что это уже слишком. Не поймут-с!

Прохорова: Я пошутила.

Сорокин: Если еще вбивать в голову гвозди…

Прохорова: Это как раз переосмысление метафоры – есть же пословица: хоть кол на голове теши.

Сорокин: Скорее материализация метафор. Когда вышел «Лед», я пошел в парикмахерскую. Стригла меня девушка-студентка, которая только что прочитала роман. И она меня спросила: «Скажите, пожалуйста, а вот правда, что если этим ископаемым льдом ударить в грудь, то сердце заговорит?» Я говорю: «Ну, надо вам попробовать». Так что если будут желающие на вернисаже попробовать теллуровые гвозди, надо подумать, как это устроить.

Прохорова: Это надо для избранных, для VIP-персон.

Сорокин: Может быть, кстати, к Прохорову обратиться...

Прохорова: …поспособствовать разработкам, что ли?

(Смеются.)

Сорокин: Думаю, политически ангажированные зрители будут разочарованы, наш павильон не даст им никакой почвы для дискуссии, потому что речь идет о будущем мире, а не о России, с нынешним лицом которой, в общем, более или менее все ясно.

Прохорова: Ну, вообще-то идея биеннале заключается вовсе не в демонстрации лояльности / нелояльности или достижений народного хозяйства. В любом из национальных павильонов выставляются художественные проекты, которые выбираются экспертами вовсе не по степени их духоподъемности или политической ангажированности. И российский стенд, по идее, не должен рапортовать о величии нашей державы, иначе получится подмена смысла биеннале. Надо отдать должное, на предыдущих выставках, которые делали российские кураторы, не было ничего похожего на поддержку имперских идей. И все же я рада, что проект «Теллурия» будет находиться не в официальном выставочном пространстве, а в самом городе (кстати, такое часто бывало: много проектов российских художников выносилось в пространство города). Хорошо, что делается свободный проект. Художников никто не загоняет в прокрустово ложе политизированного контекста, ведь «Теллурия», с моей точки зрения, – это не узконаправленная критика нынешнего режима, а философское произведение, размышляющее о современном мире и его трагическом сценарии развития. Или, наоборот, это история конца одной эпохи и начала новой цивилизации?

Сорокин: Вообще, в «Теллурии» разговор идет о дроблении мира. На художественной выставке воплощается множество идей, а наша – возвращение искусства к человеческим слабостям и к человеческому размеру. Это тоже в некотором роде дробление. Под слабостями я имею в виду, например, веру человека в картину маслом. Последние десятилетия мы свидетельствуем перепроизводство идеи современного арт-пространства как воспринимающего и демонстрирующего, а автора – как некой суммы технологий. То есть рукотворность как таковая в большинстве случаев изгонялась из выставочного пространства, картина маслом стала постыдным архаизмом. Вещи не делались руками автора, зато использовались заводские технологии или применялись какие-то технологичные решения, как, например, у Джеффа Кунса. А живопись как таковая – личная, человеческая – занимала все меньше и меньше пространства, испарялась. И вот нам захотелось вернуться к живописи и подчеркнуть, что это важный жанр человеческого размера. В этом смысле выставка аполитична, и ее сила в том, что она, условно говоря, должна показать преимущество живого, теплокровного ягуара перед машиной «ягуар». Весь разговор об этом.

Прохорова: Я рада это услышать, особенно из ваших уст. По правде говоря, я всегда любила живопись, не говоря уже о ранневозрожденческих фресках, но немного стыдилась своей слабости. Мне казалось, что если меня интересует современное искусство, то моя приверженность идее руко­творного мастерства (craftsmanship) – признак глубокого консерватизма. Но если это одобряет великий писатель, то я чувствую себя намного комфортнее. Кстати, смешно! Я подумала о стремительной архаизации официальной эстетической жизни. Она может привести к тому, что в официальном павильоне также появятся картины маслом, но в совершенно другой живописной манере, – зато приемы странным образом окажутся схожими. Или, напротив, художники попробуют с помощью самых высоких технологий высказать очень архаичную идею. Вы же собираетесь заняться возвращением?

Сорокин: Да. Одна из работ, кстати, так и называется: «Вечное возвращение». Читать дальше >>

Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.

В начало >>

Прохорова: Будет любопытно, как выстроится этот эстетический диалог. Сейчас в одном московском музее проходит выставка герасимовцев: салонная советская живопись выставляется как некая альтернатива современному искусству. Вот и представьте: у вас – картины маслом в палаццо, а наследники Герасимова – в официальном павильоне. Впрочем, я просто шучу, надеюсь, куратор грядущей биеннале не обидится на меня за зубоскальство (все стали в последнее время такими ранимыми).

Сорокин: Герасимов все же работал в жанре социалистического реализма, а у меня его, кстати, нет. Что такое соцреализм? Чистый идеологический антиквариат. У нас же попытка в век высоких технологий, в век потери авторства попытаться нащупать человеческий размер сегодняшнего дня. И еще, разумеется, речь идет о неких новых антропологических мифах и страхах. Во что превратится человек?

Тема этой биеннале – «Все судьбы мира». Но книга «Теллурия» – это все-таки не столько попытка предсказания, сколько разговор о сегодняшних европейских страхах, среди прочих – дробление мира. Любопытно, что идея дробления, в свою очередь, разделяет людей на тех, кому это близко, и тех, кому нет.

Прохорова: Мне кажется, что дробление может стать фундаментальной реконфигурацией социального и политического пространства мира. В конце концов, Европейский союз есть не что иное, как попытка создания новой общности на основе раздробленной многокультурной реальности (что из этого эксперимента получится, другой вопрос). Но нельзя отрицать, что страх дробления существует, а в России этот страх особенно острый. Он связан с процессом полураспада империи, страшно болезненным, вызыва­ющим огромную фрустрацию, что позволяет власти так легко провоцировать коллективную истерию. В России очень сильна имперская идентичность, и на этом легко играть. Эти фобии во многом обусловлены тем, что у нас нет другой исторической перспективы, кроме государственной истории. Иными словами, мы смотрим на мир глазами императоров и диктаторов, принося в жертву собственные интересы и чаяния во имя воспаленных амбиций правящей верхушки, на деле не укрепляющей, а разруша­ющей страну войнами, репрессиями, завоевательными походами, экономическими авантюрами и т. д. Посему для меня как историка культуры очень важен набирающий обороты со второй половины ХХ века антропологический вектор развития социальных наук и художественной мысли: возвращение в человеческое измерение, смена исторической оптики.

В свое время «Новое литературное обозрение» вместе с Гете-институтом проводили серию публичных лекций о состоянии современного научного знания о человеке. Мне особенно запомнился разговор о тайнах человеческого мозга. Оказывается, главная интрига заключается в том, что, несмотря на все усилия ученых, детальное знание о функциях отдельных частей мозга, до сих пор не удается обнаружить тот мистический центр, который управляет миллиардами процессов, происходящих в сознании. Как работает этот сложнейший организм без центра? Исследователи сделали такой вывод: природа дает нам пример куда более совершенных форм организации жизни, чем те, которыми до сих пор оперирует человечество. Для меня это оптимистический разговор о будущем. Мы просто плохо себе представляем потенциальные иные способы личных и общественных взаимосвязей. Мы пока не можем помыслить себя без царей, президентов, властных вертикалей, т. е. пресловутого теллурового гвоздя, вшибаемого в сознание и порождающего социальные фантазмы. Так, может быть, мы стоим на пороге не деградации, а открытия более совершенных форм миропорядка? Я верю, что у художников есть дар предвидения. Не в том смысле, что они, как гадалки, прорицают будущее, а в том, что они безошибочно высвечивают болевые точки нашей реальности. Более того, они создают пул социальных метафор, конкуренция между которыми во многом и предопределяет наше будущее.

Сорокин: Я бы добавил, что, коли говорить о России, она всегда отличалась удивительной непредсказуемостью и развивалась во многом вопреки предсказаниям. Не стоит пытаться что-то угадать, но стоит фантазировать о будущем. И эти фантазии помогают нам лучше увидеть настоящее. «Теллурия» – все-таки разговор о сегодняшнем мире, о его фобиях и нереализованных возможностях. Вот оказалось, что к генной инженерии, о которой фантазировали очень давно, люди не очень готовы. Обратите внимание: в 1960-е годы была волна фантастических книг о человекообразных роботах, о роботах-помощниках. Но человечество не пошло по этому пути. Хотя, собственно, почему бы и нет?

Прохорова: Японцы до сих пор пытаются изобретать умные машины.

Сорокин: Да, пытаются, но очень робко. Возможно, потому, что тропоморфные роботы пугают людей. Мы боимся утратить собственный образ, поэтому развитие антропоморфной робототехники такое несмелое.

Прохорова: Это очень заметно и в массовой культуре – вокруг засилье сериалов и комиксов о том, как более совершенные машины захватывают власть над человеком.

Сорокин: То же самое с идеей дробления мира. Возможно, фантазии о новом средневековье и разделении мира на средневековые княжества, напротив, еще больше сплотят человечество в идее глобализации.

Прохорова: Когда мы говорим о средневековье, то подразумеваем европейское средневековье, совершенно не учитывая традиции и социальные практики других культурных ареалов. Если же оставаться в европейской системе координат, то средневековая политическая и культурная дробность мира компенсировалась глобализующим эффектом церкви. С ослаблением позиций последней возникли новые сверхъ­единства в виде империй и национальных государств. Если миру снова суждено раздробиться, то какая сила может выступить в виде цементирующей составляющей? Новая религия? Не интернет же, в самом деле! Интернет – это лишь новая информационная технология, но никак не новое мировоззрение.

Сорокин: В книге у меня это чудесный металл, который дает возможность реализовывать желаемое. Он и есть как бы квазирелигия. Но это фантастический роман, не руководство к действию. И если говорить об этике средневековья, то там был один момент, который во многом определял географию, – право сильного. И для меня, безусловно, отголосок средневековья – когда можно, если никто не помешает, захватить чужую территорию. Религия в этом вопросе совсем не помеха, на­оборот, ею эта этика поддерживается и окормляется. Средневековье – это и великое переселение народов. Которое сейчас, по-моему, снова начинается. Словом, все разговоры о новом средневековье не на пустом месте. Я уж не говорю о религиозном мракобесии.

Прохорова: И в Америке набирают обороты фундаменталистские религиозные течения. Увы, это мировой тренд; мир находится на очередном цивилизационном повороте, что, конечно, вызывает у людей страх. Недаром говорят, что привычное зло воспринимается легче, чем неведомое благо, которое подчас радикально меняет правила игры, весь способ существования.

Сорокин: В нынешнем году я это почувствовал. Это действительно есть, и это очень опасно. Вообще, завораживает, что высокие технологии абсолютно никак не воспитывают человека. Они этически не развивают человека. Развивают лишь тактильно: можно пользоваться айфоном, жить в умном доме и иметь средневековую ментальность и этику.

Прохорова: Я иногда перед сном смотрю телеканалы типа Discovery. И на днях была совершенно потрясена: археологи и антропологи утверждают, что за последние пять тысяч лет мозг человека уменьшился на десять процентов. То есть навыки, необходимые первобытному человеку для выживания, были намного разнообразнее, и они развивали ум. Так что если эта информация достоверна, то она прекрасно иллюстрирует ваш тезис.

Сорокин: В общем, хотелось бросить вызов сумме технологий. Я одно время перестал ходить на вернисажи, поскольку казалось, что это уже чисто коммерческий процесс, а не искусство, простите за банальность. Кураторы заняли место художника, художник лишь заказывает на фабрике изготовление работы, а на вернисаже критики просто убивают свое время, хихикая и потягивая вино. Было ощущение, что пропал сам факт художественного события.

Прохорова: Кстати, о художественных и культурных событиях. Прошлым летом был книжный фестиваль в ЦДХ, на котором случился большой скандал. Минкульт решил ввести там цензуру, вырезав из программы два спектакля, которые собиралось организовать интернет-издание Colta.ru. Детский спектакль «Душа подушки» в постановке Театра кукол имени Образцова и спектакль по пьесе «Травоядные» Театра кукол из Карелии. В первом заподозрили пропаганду гомосексуализма, во втором – нецензурную брань. Мы в знак протеста отказались выставляться. Ходят слухи, что в этом году по случаю Года литературы книжный фестиваль пройдет на Красной площади и будет представлен в декорациях 1950-х годов, которые, с точки зрения организаторов, символизировали перемены в литературе и культуре в целом. Если это так, встает вопрос: почему выбраны пятидесятые, а не шестидесятые, которые однозначно ассоциируются с оттепелью? Не знаю, видимо, отталкивались от Фестиваля молодежи и студентов 1957 года.

Сорокин: И вы участвуете?

Прохорова: Честно говоря, книжный фестиваль на Красной площади для меня предпочтительнее бесконечных военных парадов. Подобная акция, несомненно, повышает статус книги и чтения в целом. Я бы не прочь поторговать книгами в самом центре Москвы, но меня смущает эта вязкая ностальгия по мифическому советскому прошлому, этот нескончаемый идеологический бал-маскарад. Интересно, где будут выступать писатели: на Лобном месте? Получилось бы очень символично.

Сорокин: Прилепин, Проханов, Поляков.

Прохорова: Эдакое ООО «ППП». Поистине российская жизнь ярче любого вымысла.

Сорокин: Жизнь жестче вымысла.С