А и Б сидели на трубе

1

А и Б сидели на трубе.

Помните, была такая считалочка?

А и Б сидели на трубе, А упала, Б пропала, что осталось на трубе?

Ответ, как водится, в конце, но сперва не об этом. Это было давно. Еще в конце девяностых годов. Какая-то на свою беду расхрабрившаяся девушка пискнула в присутствии вечно молодой Аллы Пугачевой, которой уже тогда было хорошо за сорок. Пискнула, чтобы сделать той приятно.

— Я выросла на ваших песнях!

— Тебя под них и похоронят! — отрезала Пугачева.

Не знаю, как эту бедную девушку (уже осыпавшуюся, как яблоня, в средний, не востребованный молодыми мужскими руками возраст), но меня так точно. Похоронят. У меня даже недавно период такой был, когда я думал, под какую песню я бы хотел уехать в раскрывшийся, как пасть дракона, траурный пьедестал крематория. На глазах у изумленной моим выбором родни. Решил, что под «Осенние листья». А что? По-моему, миленько! 

Осенние листья шумят и шумят в саду,

Знакомой тропою я рядом с тобой иду.

И счастлив лишь тот, в ком сердце поет,

С кем рядом любимый идет.

Но были у меня и другие варианты.

2

Никто так много не пел и не писал о сцене, как Пугачева и Ахмадулина. Собственно, даже хит всех времен и народов «Миллион алых роз» как раз про актрису. Жил-был художник один. И он актрису любил. А вы думали вас? Фигушки. Ее, вертящуюся там, где-то далеко от нас, всю в блестках, ее, подходящую к окну, как к рампе, и именно ей, уносящейся в поезде (к новым городам, к новым ролям, песням, к новым розам), он подарил эту площадь цветов.

А вы уж рот раскрыли. Возомнили о себе. Дескать, и мне, мне! Я тоже хочу!

Нет. Вам — ничего. Только им. Одной — грузной, рыжей, грубой, другой — тоненькой, похожей на китайскую куколку, с трагически опущенными уголками рта.

А вам — котлеты, перловка и муж в сандалиях на черный носок. На чужой каравай рот не разевай!

Помните?

Сегодня, покуда вы спали, надеюсь, как всадник в дозоре, во тьму я глядела. Я знала, что поздно, куда же я денусь от смерти на сцене, от бренного дела!

Это из стихотворения Ахмадулиной «Ночь перед выступлением». Алла Борисовна его никогда не пела. А вот это — пела. 

Пришла и говорю: как нынешнему снегу

легко лететь с небес в угоду февралю,

так мне в угоду вам легко взойти на сцену.

Не верьте мне, когда я это говорю.

О, мне не привыкать, мне не впервой, не внове

взять в кожу, как ожог, вниманье ваших глаз.

Мой голос, словно снег, вам упадает в ноги,

и он умрет, как снег, и превратится в грязь.

Неможется! Нет сил! Я отвергаю участь

явиться на помост с больничной простыни.

Какой мороз во лбу! Какой в лопатках ужас!

О, кто-нибудь, приди и время растяни!

По грани роковой, по острию каната —

плясунья, так пляши, пока не сорвалась.

Я знаю, что умру, но я очнусь, как надо.

Так было всякий раз. Так будет в этот раз. <…>

Это только начало стихотворения. И Пугачева это стихотворение прогнула под себя, взяла не все строфы (что естественно, песня ведь не стишок, там другие законы), но одну строфу она, конечно, не могла обойти своим вниманием и не присвоить. И правильно. Говорят, что у певиц существует несколько символических способов пения (не путать с техническим). Кто-то поет головой, кто-то сердцем, а кто-то влагалищем.

Так вот АБП поет именно им.

Поэтому в песню и вошло это как рефрен (опять же измененный, с добавленным двустишием из другой строфы, и только в последний раз складывающийся в вариант оригинала):

Измучена гортань кровотеченьем речи,

но весел мой прыжок из темноты кулис.

Кровотеченье. Ни один мужчина не сказал бы так. Хотя, кажется, чего проще. Ведь есть же чахотка. Романтичный платок, обагренный кашлем. Но нет. Только женщина смогла бы так сказать и про такое спеть. Ну так вот одна женщина так и сказала. А другая спела.

Измучена гортань кровотеченьем речи,

но весел мой прыжок из темноты кулис.

В одно лицо людей, все явственней и резче,

сливаются черты прекрасных ваших лиц.

Я обращу в поклон нерасторопность жеста.

Нисколько мне не жаль ни слов, ни мук моих.

Достанет ли их вам для малого блаженства?

Не навсегда прошу — но лишь на миг, на миг.

Но и это еще не все.

Когда говорят «Алла Пугачева и Белла Ахмадулина», все, разумеется, прижимают пухлые ручки к груди и говорят: «Ах, да. Конечно. Какой прекрасный романс в “Иронии судьбы”! По улице моей который год. Вот где была настоящая Пугачева!»

Опять мои поздравления. Настоящая Пугачева не там.

И если про уход друзей знают все, про «Пришла и говорю» — половина, то про настоящий шедевр этого симбиоза — только избранные.

А он того стоит, чтобы о нем знать.

Так дурно жить, как я вчера жила, — в пустом пиру, где все мертвы друг к другу и пошлости нетрезвая жара свистит в мозгу по замкнутому кругу.

Чудовищем ручным в чужих домах нести две влажных черноты в глазницах и пребывать не сведеньем в умах, а вожделенной притчей во языцех.

Довольствоваться роскошью беды — в азартном и злорадном нераденье следить за увяданием звезды, втемяшенной в мой разум при рожденье.

Какое безжалостное отношение к самому себе, к себе самой. Дурно жить, как я жила и как хотела. К чему стремилась и ради чего пошла на многие жертвы. Причем не только самопожертвованные. Вот они — смотрите! — полегли на моем пути, тянут ручки, соскальзывают во тьму. Но я не могла иначе. Я хотела быть чудовищем, им и стала. Потому что только чудовище способно хрипеть, издавать басовитые звуки, потерять голос, а на него все равно пойдут, рассядутся в сторонке, зажмут ладошки между коленок, а потом подбегут на полусогнутых и прошелестят: «Я воспитана на ваших песнях». Ах ты сука! Воспитанная, говоришь? Ну так тебя под них и похоронят.

Потому что самое страшное не видно никому. Потому что только ты являешься терпеливым обреченным свидетелем того, как увядает твоя звезда. Втемяшенная в твою голову, в твой лоб, как проклятие, как вечный укор и самооговор.

А она — увядает!

Ибо все увядает в этой жизни.

Даже чудовище.

«Какая тайна влюблена в меня, чьей выгоде мое спасенье сладко?» — поет Пугачева в программе «Избранное», где все лаконично и даже декораций нет. Только столбы света, музыканты сзади, бэк-вокалистки в черных платьях и она сама всегда в черном.

И только в конце наденет на себя белую пелерину и клоунский парик, чтобы через пять минут их снова отбросить.

Какая тайна влюблена в меня,

чьей выгоде мое спасенье сладко,

коль мне дано по окончанье дня

стать оборотнем, алчущим порядка?

И потом опять ликующим голосом, уходя на коду, повторить эту строчку, рассыпаясь в оркестровой мишуре, уже без вопроса, а с утвердительной интонацией, с нескрываемым восторгом: какая тайна влюблена в меня!

3

Помните, была такая считалочка?

А и Б сидели на трубе, А упала, Б пропала, что осталось на трубе?

Обещанный ответ. Ничего не осталось. Ни тебя, ни меня. Ибо не заслужили. Не нам, не для нас, не в этой жизни. Только им. Рыжему клоуну и черно-белой Коломбине. По грани роковой. По острию каната.

А мы давайте уже пойдем — котлеты с перловкой жрать!

А потом компот.С