Эдем, Наталья Тюрина

Когда Ольге Ивановне Ташковой исполнилось двадцать шесть лет, она перестала ждать от жизни сюрпризов и решила выйти замуж за человека без рук. Вернее, руки-то у него были, и даже были все десять пальцев, и ногти на них, всегда одинаково длинные и грязные. И все в будущем муже устраивало Ольгу Ивановну, кроме этой грязи под ногтями.

Избранник ее был уже не молод, но и не стар, имел широкую спину, придающую ему внешнюю стабильность, которая усиливалась низким его ростом. Не весел, зато и не вертопрах, хорошо зарабатывал и был нерасточителен. Нет, ничто в нем не вызывало в Ольге Ивановне сомнения, кроме чистоты рук, и тогда она решила, что просто не станет их замечать, и весь свой быт с Шарлем, а именно так его звали, устроит таким образом, как будто бы он был безруким инвалидом. Заставить его отмыть грязь под ногтями она не могла, но надеялась, что со временем мужа победит. Ведь Шарль был французом, а Ольга Ивановна – русской красавицей с длинной косой и силой воли. Выросла она не в богатом демократическом обществе, где все свободны жить, кто как хочет, а в обществе бедном и военном. А в армии главное, помимо дисциплины, соблюдать гигиену. Наличие блох и грибков приравнивалось к неподчинению приказу и наказывалось. Школьные дни начинались с осматривания ушей, рук и голов. Каждый школь-ник знал, что из-за грязных портянок и грибка на ногах можно проиграть войну. Блохастых отсылали домой, грязные руки отмывали на месте. Два раза в год дети приносили санитару школы спичечную коробочку с калом для проверки на глистов. Больных в класс не допускали, чтобы не заражали товарищей. Ольга Ивановна маленькой еще по собственному желанию записалась в санитары. Санитарами были те дети, которым давали белую, с красным крестом повязку на руку и ставили у входа в школу, чтобы осуществлять досмотр других детей. Одноклассники Ольги Ивановны очень ее боялись и уважали. Она же чувствовала себя царицей, имеющей власть казнить или миловать. Такой режим развивал в школьниках, помимо нетерпимости, брезгливость, и в части брезгливости Ольге Ивановне не было равных. Она никогда не пользовалась общественными туалетами и мучилась от этого животом, не любила сопливых детей, мыла с марганцовкой овощи и фрукты и страшно не любила ходить на ужины в гости, потому что не доверяла чужим домашним работницам, не говоря о самих хозяевах. С мужчинами она не строила из себя неприступную крепость, как полагается приличным девицам, а, напротив, вела себя по-гусарски незатейливо... Непривычные к такой прямоте господа потирали руки и радовались, что попали на женщину не только интересную во всех отношениях, но и темпераментную. Однако то, что они принимали за легкость нрава, было не чем иным, как в буквальном смысле проверкой их на вшивость. Просто в интимной обстановке Ольге Ивановне легче было понять, насколько новый ее знакомый чистоплотен, и выясняла она этот вопрос без обиняков. Оттого, что молодая женщина расставалась с почитателями ее прелестей быстро и не объясняя причин, за ней закрепилась репутация «пожирательницы мужчин».

Впервые Шарль увидел Ольгу Ивановну на выставке. Она всем отличалась от толпы зрителей и сама похожа была скорее на экспонат – яркий, большой и немного вульгарный. Глядя на нее издалека, Шарль подумал, что мог бы влюбиться в русскую красавицу. Ее репутация его не только не смущала, а льстила ему. Он полагал, что, заведя взбалмошную жену, по которой сохли многие мужчины, завоюет у них авторитет, и, не мудрствуя лукаво, сделал Ольге Ивановне предложение вскорости после того, как их друг другу представили.

Для начала Ольга Ивановна переименована Шарля на германский манер в Карла. Ольга Ивановна была поклонницей немецкой литературы и музыки Вагнера, а Шарль был оппортунистом и подумал, что стать Карлом было выгодно не только ради хорошего настроения жены, но и из соображений политико-экономической обстановки в Европе. Германия доминировала, и ее нужно было слушаться. Вероятность оказаться под началом немецких руководителей была велика, да и вообще сентенцию о невозможности сидеть на двух стульях, по мнению Карла, выдумали лентяи.

У Карла был сад.

Несмотря на свою работу, отягченную публичностью и требующую от него часто быть в светских местах с накрахмаленными манжетами, Карл постоянно ковырялся в земле и ездил за тридевять земель за различной рассадой и цветочными луковицами, чтобы посадить их в саду своего дома. Именно из-за сада руки Карла были невыносимо грязны. Все его заработки и, главное, вся энергия уходили если не на поиск и покупку нужных кустов, то на книги по ботанике и альбомы с фотографиями всевозможных парков мира, которые он читал и рассматривал, пока не захрапит в садовом кресле-качалке или покуда не падет на главу его проливной дождь. Он разговаривал с листьями и цветами, мог целый час, застыв, как варан, смотреть на палку бамбука, случалось ему спорить с деревьями и даже кричать на саженцы. На людей, не знающих, что растения умеют говорить, Карл производил впечатление сумасшедшего. На работе он был добросовестным кадром и выполнял все, что ему поручали. Но к вечеру он начинал нервничать, как человек, боящийся опоздать на поезд, вполуха слушал сотрудников, раздражался без причины и ни на чем не мог сконцентрироваться. Он не шел – летел домой, а там с шумом распахивал дверь веранды и врывался в сад. В ту же секунду движения его замедлялись, как будто он попадал в банку с маслом. Он закуривал и начинал долгий разговор со своими зелеными друзьями. При первой же возможности Карл Портье совершенно отказался от карьеры и вышел на пенсию, чтобы полностью посвятить себя растениям. Ему было совершенно все равно, что и как происходило внутри его дома. Собственно, в доме он бывал редко, и любые разговоры об обустройстве зала или спален его не просто не интересовали, а выводили из себя. Когда-то в молодости он купил себе мебель, страшно неудобную, какую любят нотариусы и в которой нельзя было даже толком посидеть с приятелем и поговорить о политике. Потому в дом к Карлу никто не ходил. Обеденного стола у него тоже не было, а стулья были железные и тяжелые. Оттого, что в доме не было никакой жизни, постепенно все покрывалось пылью, и домашние работницы, понимая, что вряд ли кто-то увидит обветшание, переставали что-либо мыть и убирать. И даже если Карл замечал плохую их работу и недобросовестность, он никого не увольнял, потому что боялся любых изменений в быту и все новое считал заранее плохим экспериментом. Как человек, не любящий перемен, он в принципе скептически относился к поиску жены. Он очень любил своих мать и сестру, и никакая женщина не могла подменить собой эту любовь. К тому же троих любить он уже был не в состоянии. Карл был давно совершенно сформировавшимся холостяком и не умел подолгу заигрывать с женщинами, лишь редко в нем просыпался ловелас, как в сломанной лампе неожиданно появляется электричество, прежде чем она погаснет снова на неопределенный срок. Он мог бодро начать с дамой разговор и даже коснуться ее плечом, но вдруг на середине ее реплики – зевнуть, посмотреть на часы и сказать, что время спать уже давно пришло, после чего удалиться.

До замужества Ольга Ивановна плохо говорила на языке мужа, и Карл решил, что она не станет особенно ему докучать разговорами. Он женился на ней, в общем, от нечего делать и еще для того, чтобы кто-то менял воду в цветах, которые он срезал в своем саду.

Супруг ничем не мешал Ольге Ивановне, и потому замужество ее никак не расстроило. Поначалу жизнь с безруким даже развлекала ее. Главной и единственной ее задачей в совместной жизни было не дать Карлу до чего-либо дотронуться его грязными пальцами. Первое табу она наложила на свое лицо. Карл имел невыносимую привычку хватать жену за щеку и теребить ее, что-то приговаривая при этом о своих чувствах. Возможно, Ольга Ивановна была просто предрасположена к прыщам, но ей казалось, что после каждого такого проявления нежности физиономия ее покрывалась угрями и пят-нами. Сначала она просто отворачивалась от него, но очень скоро переселилась в другую спальную комнату. Карл исчезновения жены из кровати как будто не заметил и на близости не настаивал. Это могло бы задеть молодую Ольгу Ивановну, но чистота кожи была ей важна больше мужниной страсти. К тому же Карл уж очень сильно храпел по ночам. Сложнее ей с ним было за столом. Нарушая все правила гигиены, Карл постоянно перебирал все куски хлеба, все булочки и все рогалики, прежде чем положить себе в тарелку что-то одно. В солонку и в сахарницу он запускал всю пятерню. Если на столе стояла корзина со сливами, Карл брал себе ту, что поглубже лежит. Ольга Ивановна по четыре раза на дню перемывала фрукты, высыпала в помойку сахар  и в конце концов стала прятать все по шкафам. Карл обожал, как готовит жена, и любил обмакивать хлебный мякиш, а с ним и все пальцы, в ее отменные соусы, и сколько бы ему ни налили соуса в собственную тарелку, ему было вкуснее смаковать из общего блюда. Ольга Ивановна перестала накрывать на стол и ввела в доме правило раздачи еды по тарелкам, как в столовых пионерских лагерей – каждому своя порция и никакого самообслуживания. Любая попытка мужа подойти к кастрюле и положить себе добавки пресекалась. Она научилась угадывать по его глазам все, что он намеревался делать, до чего собирался дотронуться, и опережала мужа, подхватывая чашки, ложки, открывая перед ним дверь, нарезая ему хлеб или наливая воду из графина. Ольга Ивановна всегда держала наготове гигиенические салфетки на случай, если расторопность ее подведет и Карл нарушит строгую санитарную изоляцию. В этом случае она бросалась протирать все столы и ручки и на целый день теряла хорошее настроение. Карл очень дивился подчеркнутой предупредительности жены, но, зная, что она женщина с фантазиями, не пытался отыскать в ее поведении никакого злого умысла. Ее болезненная чистота была ему так же безразлична, как пыль на его кровати.

И все бы было в жизни Ольги Ивановны спокойно и похоже на пустой полигон, если бы не появился однажды в ее доме садовник, которого Карл пригласил на работу, чтобы сажать цветы с ним вдвоем и с большим смыслом.

Садовник был положительным, крепким и трудолюбивым молодым человеком. Редкого для садовника воспитания: он знал свое место, но вел себя с достоинством, предлагал помощь, не навязываясь и останавливая разговор о погоде и последних новостях до того, как Ольге Ивановне приходило в голову, что нужно бы пойти что-нибудь почитать. Ольга Ивановна считала, что она относится к обществу творческой и интеллектуальной аристократии, и ей хотелось говорить об умном, принимать у себя писателей или, на худой конец, художников, вести активную социальную жизнь и иметь мнения, которыми бы интересовались журналисты толстых журналов и хроникеры теле- и радиопередач. Ей не было никакого дела до того, что и когда нужно сажать, как рыхлить или полоть, и чем больше муж и садовник хотели привлечь ее к своему аграрному творчеству, тем больше они ее разочаровывали. Выращивать перед окнами гортензии казалось ей страшной бабской глупостью и уж точно не мужским занятием. К тому же все средства мужа уходили на навоз какого-то редкого качества и непрекращающиеся перестройки сараев для садовой утвари, к которым садовник придумывал все новые и новые улучшения. То он их разбирал, то строил заново, чтобы потом перекрашивать в синий или в зеленый цвет. Уже не только ногти, но и сами руки Карла стали чернее тучи и огрубели, как у колхозника. Ольга Ивановна уже стала думать, что не для того выходила замуж за иностранца, чтобы жить в этой постоянной грязи.

Тогда она начала искать новое жилье. Утром, ни свет ни заря, она бежала в газетный киоск покупать журналы с объявлениями, обошла всех агентов по недвижимости и дни напролет проводила в осмотрах чужих квартир. Она мечтала жить у Сената, иметь огромный зал с пятиметровыми потолками, куда бы слетались элегантные люди подивиться на ее наряды и ум. Мечтала ходить по сухому, без лака, старинному паркету, выбираться из дома в кафе Левого берега, чтобы почитать на людях хорошую книгу… Словом, жить так, как живут герои в черно-белом французском кино шестидесятых годов. Карл смеялся над ней и говорил, что она, как все иностранки, имеет неправильные представления о французской жизни и вдобавок не имеет никакого вкуса. Про себя он еще думал, что эта женщина, которая должна была бы быть довольна, что не живет в русском лесу с медведями, возомнила себя графиней, и это обстоятельство было ему особенно неприятно. Хоть и женатый на русской, он, как и большинство французов, был шовинистом и считал другие народы дикарями. Вслух он ничего об этом не говорил, но раздражение его росло, и Карл все больше находил интереса в общении с садовником, этим простым парнем из бывшей французской аристократии, который, следуя исторической логике, стал работать прислугой у потомков бывших разночинцев. Вместе они сажали тюльпаны, пили вино, пололи, копали, ездили на распродажу редких цветов, пили коньяк, посещали соседние сады, за которыми садовник ухаживал по совместительству, стригли деревья, пили сидр, оказывали помощь столетней пальме, которую кто-то посадил по ошибке тут, в холодном для нее климате, потому что была на пальмы мода в 1900 году, но она уже больше века чахла и оживала снова, пили кальвадос... им было хорошо.

Шло время. Карл перестал ужинать дома. Чаще всего один, а иногда с садовником, он ходил в рестораны по соседству или покупал себе готовое блюдо в кулинарии и ел в саду. Он не поддавался на разговоры о переезде и лишь изредка просматривал объявления домов, если в них были сады. И только один раз он согласился на уговоры Ольги Ивановны поехать и прицениться к роскошной квартире на площади Сен-Сюльпис. Выбор его пал именно на эту квартиру, во-первых, потому что была она расположена квадратом вокруг большого патио с магнолиями, а во-вторых, потому что принадлежала она крупному владельцу дорогого винного домена, а такие люди, по убеждению Карла, в плохих домах не живут. Ему нравилась сама идея жить в доме винодела, как будто бы одним своим присутствием он продолжал его дело, а дело его, конечно, после садоводства, Карл уважал и даже подумывал иногда, не купить ли ему какой-нибудь пивной завод в провинции.

Квартира оказалась слишком темной оттого, что магнолии, доходившие до второго этажа, занимали собой все пространство патио и бесстыдно лезли в окна. Но, конечно, не это было проблемой для Карла. Обстановка внутри показалась ему слишком купеческой, слишком много мулюр и колонн, и вензелей, и ковров, слишком мягких, и диванов слишком широких, и все напоказ. Нет, он в такой обстановке жить не мог! Не скрывая своего разочарования, Карл вышел из квартиры и отправился в патио курить сигару. Ольга же Ивановна продолжала быстро ходить по комнатам, и выражение лица у нее было такое, словно она пытается решить сложный математический ребус. За ней, еле поспевая, почти бежал юный агент. Он твердил, что квартира редкой красоты и цена ее непомерно низка оттого, что винодел разводится и торопится продать совместное с женой жилье. Ольга Ивановна кусала губы и с надеждой смотрела на агента, как будто тот должен был ей подсказать способ уговорить мужа переехать. Несмотря на глупое лицо, словарный запас ребенка и отсутствие какого бы то ни было представления о цене денег и способах их зарабатывать, молодой человек обладал собачьим чутьем. Он сказал Ольге Ивановне, что если она сомневается по поводу слишком густой тени от магнолии, то есть хороший и надежный метод деревья извести: стоит только полить их несколько раз соленой водой, и они сдохнут. Ольга Ивановна, конечно, возмутилась, но червь знания проник в ее голову. Отныне она имела способ избавиться от сада, а значит, и от грязных ногтей мужа, от старого дома, садовника и всего того, что она не сумела одолеть в своей жизни.

Карл больше ничего слушать о переезде не хотел и убеждал жену, что у них есть все для счастливого конца. Ольга Ивановна конца не хотела. Она совершенно дичала и стала злой. Оттого, что ей не удалось окружить себя модными писателями, она перестала интересоваться умной литературой. Тогда она превратилась в активного члена гражданского общества. Днями напролет сидела в фейсбуке и обсуждала судьбы человечества с другими его, человечества, членами. Ей надоело выметать землю из дома. Она совершенно больше не следила за собой, и все больше сама походила на колхозницу. Карл же, помимо сада, стал увлекаться биржевыми играми, и поскольку все ему в жизни удавалось, он разбогател. Несмотря на свои грязные руки, он начал пропадать в ресторанах. Жене говорил, что именно там он решал свои самые важные дела. Сам по себе всплеск молодости мужа не вызывал в Ольге Ивановне большую, чем усмешка, реакцию. Ведь она была подписана на журнал «Психология» и хорошо понимала, что мальчишество это было временным. Напротив, она очень надеялась, что благодаря бирже муж забросит сад и она переедет-таки к Сенату, где в распоряжении Карла будет весь Люксембургский парк, а она сможет в конце концов вынуть из гардероба несметное количество нарядов, которое все эти годы копила. Но Карл сада своего не бросал, а нанял к садовнику двух помощников, и с утра до вечера в доме у Ольги Ивановны тарахтели электрокосилки, и только к закату ее оставляли в покое потные работники. Карл был очень счастлив от своей райской жизни. Щеки его полнели и румянились. Он светился изнутри, как уличный фонарь. Ольга же Ивановна тускнела и ветшала. Всю свою сознательную жизнь Ольга Ивановна была уверена, что никогда не умрет, что она бессмертна. Но вдруг стала в этом сомневаться. Райский воздух был ей не на пользу.

Тогда она пошла и купила два пуда соли.

Она сидела над огромными мешками с солью и улыбалась оттого, что представляла, как будут с каждым днем вянуть хризантемы, потом кусты и, наконец, опадут листья с яблонь. Как она скажет мужу, что наверняка какая-нибудь бактерия развелась в земле или в воздухе, что вот и пчелы не летают в последнее время. Она входила в роль сочувствующей жены и думала, как будет гладить Карла по голове и приговаривать, что всякое в жизни бывает и что на саде жизнь не заканчивается.

По ее плану, она должна была дождаться отпускного сезона, когда и муж, и садовник с подмастерьями уедут куда-нибудь, а она раз и навсегда разрешится от своего несчастья. Каждый год Карл на месяц отправлялся в отпуск в Сахару. Ольга Ивановна такой отдых без удобств не признавала, и Карл всегда уезжал один, поручая супруге следить за исправностью автоматического орошения. Месяца было вполне достаточно, чтобы при двухразовом в день поливе соленой водой с садом можно было покончить. Ожидая близкую развязку, Ольга Ивановна даже помолодела и похорошела.

За несколько дней до отпуска два пьяных рабочих приволокли в сад с десяток здоровенных берез. Карл и садовник суетились вокруг них и перешептывались, поглядывая на окна кабинета Ольги Ивановны, где она сочиняла открытое письмо министру культуры. Вид у них был словно у молодых родителей, незаметно подложивших под елку подарок и теперь с нетерпением ожидавших, когда же чадо его обнаружит. Они нарочно громко говорили, смеялись и кашляли, неестественно повернув головы в сторону распахнутого окна Ольги Ивановны. Не заметить огромные стволы с разлапистыми корнями, конечно, было невозможно, но она театрально отвернулась от окна и принялась с большим старанием выписывать буквы своего письма. Но мысли не шли к ней в голову, она забыла, зачем и с каким воззванием хотела обратиться к министру, и думала уже только о невероятной грязи, которую развели в саду два дурака, и о той, которую они разведут еще в доме, когда придут выпить по стакану после своей работы, такой бесполезной и бессмысленной.

И они вошли в дом. Не разуваясь, как обычно, и превратив в постоялый двор только что вымытую столовую. Они решили сделать Ольге Ивановне приятное и принялись накрывать полдник. До нее доносились отрывки фраз о том, что в России много берез и что теперь ОНА будет счастлива и оставит Карла в покое. Она слышала, как хлопали дверцы шкафов и холодильника, звенели бокалы и столовые приборы, и злость раздувала ее все больше и больше. Из окна смердело биологически чистым удобрением, которое проповедовал молодой садовник, на запах слетелись мухи, и, наверное, они уже ползали по колбасе, грубо нарезанной Карлом, который, конечно, рук не помыл. И чем громче мужчины смеялись и разговаривали, тем больше Ольге Ивановне было не по себе. Уже сильно хмельной, Карл кликнул ее к столу, и она окончательно вышла из себя. Дом был большой, но это не давало права мужу вести себя как в лесу или орать, как пьяный егерь. Она не откликнулась на его приглашение и изо всех сил хлопнула дверью своего кабинета. До вечера она сидела у себя, не в состоянии ни писать, ни читать, но потом, голодная, все же вышла в зал.

Обычно строгий, Карл был возбужден и весел. Красный и разомлевший от вина, он полез к Ольге Ивановне обниматься и сообщил, что на будущий год их сад станет русским лесом. Еще он сказал, что нашел очень дорогого ландшафтного дизайнера, обошедшегося ему в «бон бон». Тот предложил создать в саду искусственные холмы, чтобы было как в Москве. Карл сказал, что Ольга Ивановна могла бы придумать холмам названия, и полез к ней целоваться. В ужасе она оттолкнула его и, назвав лягушатником, велела обозвать холмы БРАТСКИМИ МОГИЛАМИ. Мужчины рассмеялись и нашли ее идею замечательной, а она в ярости опять убежала к себе.

Она хотела поскорее заснуть, чтобы не слышать хохота мужа и садовника. Заснуть, чтобы быстрее проснуться в другом дне, когда дом будет пустой и никто ей не станет мешать разводить в лейках соль. Спать! Спать! Спать!

Она наконец заснула и стала смотреть сон про другой рай.

Наутро Карл жены не видел ни за завтраком, ни в ее кабинете, в котором она имела обыкновение сидеть еще до того, как он проснется. Не вышла она и на обед. Карл часто ужинал один и только ради интереса попросил горничную сходить за мадам.

Умерла она еще ночью от передозировки снотворными, как сказал врач, и потому к вечеру была уже совершенно околевшей.

Карл похоронил ее, как было положено у нее на родине, на третий день, в одном из холмов своего сада.

Все время до похорон он проплакал и велел срезать всю сирень, которой сам укрыл ее могилу. Глядя на густой лиловый ковер, он подумал, что сирень в этом году удалась. В тот же день он улетел в Сахару.С