Вера

Воспользовавшись рекомендацией престарелого издателя, чьих четвероногих питомцев опекала за океаном, Вера устроилась в один из самых известных в мире журналов об архитектурных сооружениях, фасадах, интерьерах и хозяевах, который в те годы только появился здесь.

Деньги стали поступать исправно, сняла просторную квартиру поблизости от кривого переулка, купила автомобиль и сделалась, что называется, успешной и деловой.

Не тревожась сомнениями, она стала проживать молодость вместе с оторвавшейся от одра страной.

Как и любой поживший в западном мире русский, Вера невольно ощущала себя немного иностранной, импортный шик пристал крепко, кругозор необратимо расширился, знание иностранного языка оказалось выше всяких похвал. Однако она не грешила расхожим у подобных презрением к отечеству, выше земляков себя не ставила.

В те времена страна, удивленная цифрами, выручаемыми за ископаемые, которые из-под себя выгребала, стала быстро и хаотично богатеть, поступая с прибылью так, как поступает любой долго голодавший и лишенный бытовых радостей — хапала все без разбору. Журналы тяжелели рекламными страницами, предлагающими роскошные автомобили, многопалубные плавсредства, мебель и целые острова в разных частях света.

Вере и другим сотрудницам от этого пиршества перепадало — за счет работо- и рекламодателей они порхали с показов мод на приемы, летали на ужины в европейские рестораны, нежились у кромки прибоя.

Многие принимали и отвергали завидных ухажеров, а самые хваткие повыскакивали замуж, и весьма практично, чуя, что праздник однажды закончится.

О тех недавних, но бесконечно далеких годах Вера могла бы многое рассказать, но один случай с лихвой заменит остальное.

Знакомый фотограф, которому она часто поручала работу, предложил съездить за компанию на съемки частного дома. Требовалось запечатлеть завершенную стройку, и он позвал Веру присоединиться.

Соль приглашения заключалась в том, что дом принадлежал могущественному вельможе, играющему не последнюю партию в оркестре управления державой. Обычно он сохранял свое бытие в тайне, а на фотосессии, по слухам, настояла его изрядно скучающая супруга.

Этот недвижимый объект был интересен еще и тем, что ранее принадлежал влиятельному магнату и добытчику, но после его опалы был по сходной цене приобретен тем самым вельможей, магнатовым недругом.

Вельможа слыл просвещенным ценителем тонкостей, а потому вопреки тогдашней моде жилой трофей не сровнял, а, подтверждая реноме, взялся за продуманное расширение и переустройство.

Дом и был затеян с размахом, но запросы тогда менялись по много раз за год, и несколько лет, прошедших со дня постройки, оказались вечностью.

Проекты утверждались через супругу, славящийся нелюдимостью вельможа лица не показывал, иногда, впрочем, на стройку наведываясь. Визиты эти отличались рядом достойных описания причуд.

Время от времени к стройке подкатывало несколько тяжелых автомобилей, они останавливались на обустроенном перед парадным фасадом курдонёре, на середине которого специально к приезду складывалась внушительная гора строй- и отделочных материалов. По прибытии гостя гора поджигалась. Едва лишь последние языки пламени гасли, невидимый пассажир велел трогать, и моторы срывались прочь, оставив аромат переработанного филигранными двигателями топлива.

Рабочие поговаривали, что у вельможи такая слабость — смотреть на огонь, пожирающий роскошь.

Как знать, но было известно, что, вопреки расчетам, горючих предметов интерьера: паркета, тканей, обоев, резьбы, мебели, дверей, окон и прочей столярки — наказано доставлять с избытком, а излишки сваливать на газон и всякий раз поджигать при подъезде хозяина.

В один промозглый, еще зимний четверг, когда все было застывшим, серым и безысходным, когда февраль, как изнурительно дотошный любовник, демонстрировал все новые трюки, хотя пора было угомониться, когда даже самому горячему славянофилу в глубине кипучей православно-языческой души хотелось к солнцу и морю, вельможа показал лицо.

По негаданному совпадению случилось это как раз, когда Вера была на объекте вместе с фотографом. Ритуал сожжения поглотил партию вручную изготовленных предметов из дорогих пород, но кортеж не двинулся с места, а минуты спустя, ко всеобщей восторженной жути, из услужливо распахнутой дверцы явился он.

Роста среднего, туфли блестят, что можно, в них глядя, бровки выщипывать.

Глаза смотрят цепкими ягодами, так и норовя закатиться в нутро собеседнику, рассыпать там косточки и прорасти.

На бледных пальцах выступают суставчики, за один зацепилось колечко, размером великоватое, будто на вырост купленное, сообщающее не столько о счастливой семейной жизни, сколько о том, что вельможа женат и все у него как у людей.

Он поприветствовал всех рукопожатием, не чураясь испачканных краской, шпаклевкой или еще какой строительной грязью ладоней. И с мужчинами, и с женщинами поздоровался, с маляршей-хохотушкой Ниной, с озлобившимся от постоянных сожжений краснодеревщиком Зурабом, с насмешливым от волнения фотографом и с Верой.

Прошелся по комнатам, и стук его каблуков отверделой натуральной кожи о замысловатый узор отзывался в сердце каждого радостью и благолепием.

Цокал молча, не вздыхал от досады, от восторга не чмокал. Задержавшись в хозяйской ванной на втором этаже, долго разглядывая белоснежный, на двоих, резервуар с гидромассажными, обрамленными золотом отверстиями, очень тихо спросил:

— Это дерево?

— Прошу прощения? — Прораб, который оказался за старшего, покраснел. Архитектор не был предупрежден о визите, а то бы непременно лично встретил еще у ворот. Теперь прораб улыбался так счастливо, будто желал в жизни единственно — разобрать каждое рожденное тонкими губами слово.

— Это дерево? — повторили губы тише прежнего.

Но прораб ухватил-таки звук, стряхнул по луженому грохотом перфораторов и стуком молотков ушному каналу в башку, мозгом обработал и поперхнулся слегка.

— Это натуральный фаянс, джакузи, — преодолевая замешательство, ответил прораб и тут же исправился: — Двухместная ванна с гидромассажем.  

Испугался, что сказал «двухместная», не слишком ли интимно, и название добавил итальянское, которое выговорить не смог, и смешался совсем.

— Я про это.

Вельможа кивнул на бухгалтершу, жену прораба, по случаю расчета оказавшуюся в тот день на объекте.

— Это моя жена, — ответил прораб, не испытывая даже ужаса перед совершенно, если разобраться, безумным вопросом, а узрев вдруг какую-то великую пустоту, которая вот-вот его поглотит.

Сам же объект вопроса, бухгалтерша, вся сжалась, вспомнив, как в школе дразнили доской. Еще она подумала, что сейчас обязательно изнасилуют, после чего сожгут в центре круга у парадного входа, смешав с пеплом цельных ножек и гардинных карнизов. Справедливости ради следует отметить, что подобных намерений ни у кого из присутствующих, включая Анатолия Геннадиевича, личного телохранителя, не мелькнуло.

— Какая красивая женщина! — зажмурил глаза вельможа и беззвучно затрясся.

И прораб, испытавший вдруг огромное счастье, тоже затрясся и отчего-то тоже беззвучно. И прочие поняли — шутка.

И от камушка вельможной шутки по лицам пошли круги. И некоторое время все немо тряслись, не тревожа деликатную тишину грубыми звуками.  

— Вы хорошо поработали, всех приглашаю на ужин, — заявил, отсмеявшись, вельможа.

Прораб с женой, малярша с краснодеревщиком и прочие поджались: похвала похвалой, а ужин — совсем другое дело. Нежданная гастрономическая близость с человеком столь высокого положения пьянила и пугала одновременно.

— Нам и переодеться не во что... — обожающе произнес прораб.

— Со мной можно, — будто благословил вельможа и махнул едва заметно перстами. Все, завороженные, последовали за ним, и всех рассадили по пассажирским, кого к нему, кого к охране.  

Вера оказалась, конечно, на одном с ним заднем сиденье. Сбоку наваливалась малярша, которую впустили с царственной брезгливостью. Вера понимала две вещи: человек этот не любит не то что женщин, а вообще всех людей не выносит и самого себя, вполне серьезно, от стада людского отделяет. И если судить по улыбке, по благосклонному обращению с работягами, по приглашению этому абсурдному, ему удалось убедить себя, что он человек только обликом и анатомией, в остальном же отдельный, соль земли, из космоса засланный, божественным лучом помеченный.

Еще стало ясно, что он пьян.

Не в зюзю, но сильно навеселе. Коньяком шибало, как шибает духами от кавказского франта.

Между ним и Верой возникло специфическое притяжение, которое теоретически могло привести к развитию и вообще много к чему, потому что Вера не была в ту пору связана обязательствами, а у него прошла тяжелая кулуарная встреча, на которой в очередной раз стало ясно, что изменить ничего не удастся и можно только смириться и себя не забывать, пока идет масть. И правители здесь не вершат свою волю, куда им, просто нрав населения удовлетворяют. Да и супругу скучающую давно хотелось с шеи сдернуть... От всего этого вельможа не то чтобы загрустил, существом он был тонким, но не сентиментальным, а оледенел как-то, и оттаять хотелось очень.

Но ничего не случилось. До ресторана — французского замка, обустроенного в бывшем швейном цеху, доехали в полном молчании, нарушаемом изредка нервным смехом малярши.

Видавшие виды лакеи, нисколько не удивившись вывалившему простонародью, проводили ораву через весь зал, сквозь любопытные взгляды, к укромному столу в алькове за портьерой. Веру потешил тот факт, что к ней у обслуги сразу же сложилось особенное отношение.

Опытный метрдотель склонился, готовый внимать. Вельможа вкатил в его ухо словцо, и официанты зашустрили.

Над столом меж тем повисло молчание, отягощаемое робкими улыбками и ерзаньем.

Малярша со страху высказалась, что штукатурка-де здесь не очень, она бы вывела поровнее.

Прораб перебил, мол, так положено, вроде как под старину, и посмотрел искательно на вельможу, но тот его никак не поддержал, а разглядывал внимательно отполированные ногти на своей левой.

Подкатили тележку с хлебом и тележку с напитками.

Пока каждому предлагали выбор из булок, обсыпанных различными семенами, сырной трухой, сушеными травами и еще черт-те чем или вовсе ничем не обсыпанных, распорядитель снова склонился, косясь на сосуды с многолетними и выдержанными. Чего изволите? И вельможа изволил. И распорядитель наполнил дутый, тончайшего стекла бокал чем-то тягучим и ароматным, что медленно сползало со стеклянных стенок, и подал почтительно.

Вельможа опустил в бокал нос, втянул, взор его помутился, он отпил и смежил веки, и рукой белой махнул.

Тележка, позвякивая драгоценным грузом, покатилась вдоль ряда гостей, и все они как один просили налить «то же самое», только малярша, пискнув, что все как в Анапе на дегустации, осмелилась поинтересоваться, нет ли сладенького. И ей тотчас с нижней полочки извлекли портвейн года, когда маляршины родители только сыграли свадьбу на окраине Николаева, на которой сама она была представлена пятимесячным животом под платьем невесты, о чем и сообщила всем присутствующим, вызвав бурные ахи и вскрики «дорогой, наверное».

— Вы понимаете, кто я? — вопросил вдруг вельможа, очнувшись от глотка. Вопрос его прозвучал неожиданно еще потому, что голос вельможи был громким голосом нетрезвого человека. К тому моменту некоторые пообвыкли, стали прихлебывать поактивнее, а прораб и вовсе хотел было плеснуть себе добавки, но официант опередил и подлил сам, уже из другого, указанного освоившимся прорабом, флакона.

— Конечно, понимаем! — закивали с готовностью гости, и только Вера молча улыбалась, но не было в ее улыбке насмешки.

Вельможу этот ответ, казалось, устроил, и он снова сосредоточился на проглатывании раритетной жидкости, кроша костяными пальцами податливый хлеб.

Строем явились официанты. Так входит в камеру приговоренного расстрельная команда. Числом официанты равнялись гостям, у каждого в руках по оловянной тарелке, накрытой тускло поблескивающим колпаком. Официанты замерли за спинами гостей, вызвав некоторое волнение, как бы не пристукнули сзади. По кивку метрдотеля они разом подняли колпаки, обнаружив дымящееся мясо.

Ошеломленные гости схватились за вилки, но вельможа снова заговорил.

— Нет, вы не понимаете, кто я, — слова он произносил отчетливо, но скорость, с какой они покидали его рот, с каждым слогом снижалась.

— Кто я — и кто вы, — он оглядел стол глазами, которые вдруг оказались не спелыми ягодами, а давленой забродившей вишней, рачительная хозяйка успела сделать на ней три настойки, уже ни вкуса, ни цвета, ни аромата, и впору нести на компост, где склюют куры, после чего станут валяться в грядках, глупо кудахтая.

Нетерпеливая малярша тем временем успела сунуть в рот отжатый вилкой, не отрезанный, как полагается, кусок мяса. Взгляд вельможи, ползающий по рукам и тарелкам, упал на початого маляршей оленя и застыл.

Перегнувшись, он схватил этот отжатый кусок своими не чувствующими жара пальцами. Сок и жир брызнули на рубашку, на лицо ему и малярше. На официанта, стоявшего на почтительном расстоянии, тоже попало.

— Вы не понимаете, кто я! — заорал вельможа, потрясая стейком. — Всё вокруг — это я! Законы, которые завтра утвердят, придумал я! Слова, которые скажут по первому, второму, третьему и всем прочим каналам, написал я! Вы даже не догадываетесь о существовании книг, которые я прочитал! Вы даже не представляете, кто приходит ко мне на поклон!

Я спас Россию, а вы чернь!

Он разорвал оленя надвое, обдав себя и сидящих поблизости новой порцией брызг, и швырнул половинки малярше.

— Жри!

Не оборачиваясь, он потянулся и пошарил рукой за спиной.

Официант услужливо спросил, чего господин желает, но господин, не слушая, схватил первое попавшееся горлышко, поднялся на нетвердые ноги, пальцы его скользнули по бутылке, на которую он оперся. Бутылка упала, и многотысячной цены жидкость полилась на ковер. Официант бросился поднимать и закупоривать, а вельможа схватился за другое горлышко, вытащил пробку и стал расплескивать по стаканам.

Коньяк заливал скатерть и колени. Бутылка опустела, он изловил другую и остаканил тех, кому не досталось.

Все замерли, но вельможа, глаза которого совсем скатились к полу, внезапно пить раздумал и, не попадая в рукава, полез в пиджак, хорошо официант подоспел, справился, вытер ладони о его фрак, сунул в пустоту тотчас подхваченный ловкой рукой один комок, другой, третий... Купюрные жмыхи были мгновенно расправлены, бегло пересчитаны взявшимся откуда ни возьмись мэтром и его кивком одобрены.

Возле портьеры вельможа задержался. Он принялся вытаскивать из всех своих закромов банкноты, вернулся к столу и давай награждать.

Все брали с почтением. Вера тоже поблагодарила.

Не от радости наживы, а из жалости.

Очень ей вельможу жалко стало, и он, поняв это спутанным, но трепыхающимся еще умом, замялся возле нее и улыбнулся глупо, зло и обреченно. И стало заметно отсутствие бокового зуба.

Он желал что-то сказать, но вместо этого поднес к ее лицу кулак и посмотрел прямо в глаза, впервые. Так они друг на друга некоторое время глядели, а потом он кулак отнял, Веру по макушке потрепал и сгинул за портьерой, на этот раз навсегда.