День, когда закончилась война. Вторая мировая в письмах и воспоминаниях

Кому писать последнее письмо

Рой Армстронг, бывший канадский военный, рассказывает о высадке в Нормандии — морской операции, которую в 1944 году провели США, Канада и Великобритания

...Предыдущей ночью нам сказали, чтобы мы написали свои последние письма домой. Я был молод и только недавно женился. Я был очень молод. К кому вообще нужно обращаться в таких письмах? К матери, к жене, к отцу? Я написал им всем. Это невыносимо — писать такие письма.

Во время Нормандской высадки, в которой я участвовал, канадская армия продвинулась дальше всех, а прямо за ней размещался канадский полевой госпиталь. Вы когда-нибудь видели, как его обустраивали? Четыре санитарных машины ставили впритык друг к другу, а в центре оставалось небольшое пространство — операционная. В каждую машину помещались по четыре раненных. Их оперировали и увозили, а на место уехавшей санитарной машины вставала другая.

Один раз я видел там человека, который, как мне сначала показалось, молился. А между сложенными руками у него было отверстие, в которое помещалась сигарета. Оказалось, он не молился — немцы срезали кожу с его ладоней и сшили их вместе. Знаете, зачем? Чтобы он больше никогда не смог оперировать. Он был врачом. Порой немецкие солдаты делали и такие вещи. Источник

Надо было остаться дома

Англичанка Эмили Брэйдвуд рассказывает, как в 1941 году вопреки воле родителей присоединилась к женской сухопутной армии, чтобы работать в тылу

Мне было 19 лет. Я прочитала в газете, что в женскую сухопутную армию срочно нужны 10 тысяч девушек, и написала по указанному адресу. На собеседовании женщина в шелковом платье спросила меня, не думаю ли я, что, работая в тылу, мы будем мирно кормить цыплят и радоваться хорошей погоде. «Я с трех лет работаю в поле», — ответила я, но это ее, кажется, не впечатлило. Уходя с собеседования, я думала, что провалила его. Как же я обрадовалась, когда мне пришло письмо, что меня приняли! Когда я сказала об этом отцу, он прямо-таки вскипел от злости: в те дни вообще не было принято покидать семью. Но я сказала: «Папа, ведь идет война. Я хочу помочь». Я объяснила, что буду получать шиллинг за каждый час работы и работать 48 часов в неделю. Деньги всегда были важным аргументом для отца. Но он только снова рассердился. Мама тоже выглядела очень расстроенной. Я же с нетерпением ждала своей первой самостоятельной поездки <...> Я столкнулась с суровой реальностью в первое же утро: в 6:30 утра за нами в деревню должен был приехать грузовик. Было еще совсем темно, мне было холодно, и я уже чувствовала себя очень уставшей. Чтобы умыться, пришлось проломить корку льда, которой за ночь покрылась вода в тазу. На ферме мы вышли и увидели перед собой гигантское поле сахарной свеклы. Ее всю надо было собрать и не просто свалить в кучу, а аккуратно разложить. Мой плащ потрескивал от холода, в поле было так мокро, что мы почти утопали. Когда мы дошли до конца второго ряда, я с трудом могла разогнуться. Тогда я подумала, что папа был прав – мне надо было остаться дома. Источник

Ваш сын сгорел в танке

Американец Ларри Лантоу был танковым командиром. После того, как два его брата погибли на войне, из Европы его отправили домой в США, чтобы он тренировал солдат

Я служил с сентября 42-го года по июнь 46-го. После того, как я прошел базовое обучение, я пошел в офицерскую школу, а потом прибыл служить во Францию — офицером запаса в танковой роте. В ней изначально было 16 танков, но, когда я туда приехал, их было всего семь: за неделю до этого больше половины из них рота потеряла в сражении. Самым страшным орудием немецкой армии были 88-миллиметровые пушки. Их разрабатывали, чтобы из них можно было сбивать самолеты, а потом приспособили для того, чтобы воевать против танков. Они производили разрушительный эффект, мы потеряли много людей из-за них.

Самым тяжелым делом для меня было писать письма семьям солдат, которые погибли. Их родные всегда хотели узнать, как именно это случилось. Не будешь же в таких случаях говорить «ему оторвало голову» или «он сгорел в танке». Источник

Мы не были монстрами

Карл Вегнер вспоминает, как служил в немецкой гренадерской армии. Он — один из немногих немецких ветеранов, кто соглашается отвечать на вопросы журналистов. Он считает, что солдаты, которые сражались на стороне нацистской Германии, были честными бойцами и тоже достойны уважения

Лично у меня группа крови была выгравирована на жетоне, когда я попал на войну. Но как-то я познакомился с одним парнем, у которого она была вытатуирована на ноге. Он сказал, что всем новобранцам сделали татуировки во время учений, и поэтому какое-то время никто из них не мог ходить и у многих случилось заражение. Может быть, это сделали в порядке эксперимента. В любом случае, этот эксперимент становится бессмысленным, как только кому-то отрывает ногу.

В нашем отряде было девять человек: среди них унтер-офицер и пулеметная команда. В бою от этого числа обычно оставалось всего четыре или пять человек, и оставшимся нужно было отвечать за пулемет. Отряды, которые оставались без пулемета, использовались для атак или контратак, но с нашим отрядом такого ни разу не случилось, это я помню точно.

В голливудских фильмах немецкие солдаты — это обычно идиоты, которые постоянно отступают и гибнут под огнем. Но это неправда. Мы были хорошими бойцами и хорошо сражались. Я бы хотел хоть раз увидеть это в кино. Мне приятно после стольких лет молчания рассказать о своей службе в армии. Благодаря телевидению я уже начал верить, что мы действительно были какими-то монстрами. Даже мои дети стыдятся того, что я воевал. Но мы просто были молодыми ребятами и пытались сражаться за свою страну. Да, под началом злого правительства, но мы тогда не знали никакого другого. И все-таки я с гордостью говорю, что был гренадером, и я не лягу в могилу, чувствуя себя голливудским монстром. Источник

Я перестал верить в бога

Август Вебер начал служить в немецкой армии, когда ему было 22 года — в 1942 году. Его отправили в Данию на учения, а потом он стал связным Восточного фронта и попал в Россию

Учения в Дании запомнились мне как прекрасное время. Нам разрешали покидать бараки, если мы выходили не в одиночку. Помню, датчане в кафе смотрели на нас очень недружелюбно. Сегодня я понимаю, почему. Но тогда не догадывался. Нам не говорили, что они враги. Нас учили, что они — наши союзники. Хотя на самом деле Дания была оккупированным государством. А потом я стал солдатом и поехал в Россию. Так тяжело, как там, мне еще никогда не было. Мы ехали в маленьких вагонах, внутри они были выложены плиткой. Был февраль, и было очень холодно, а мы ехали все дальше и дальше в глубь России. Это был 43-й год. Потом, летом, стало полегче.

Я не могу назвать себя сильно верующим человеком. Вот мои родители такими были, и меня растили в религиозной среде. Я каждую ночь молился перед сном. Но на войне я как-то утратил эту религиозность: мы все видели слишком много страданий, чтобы думать, что нами управляет бог. Он бы не позволил всему этому случиться.

Я был связным, и однажды, когда я выполнял задание, меня ранили. Я должен был вернуться с передовой в батальон и передать сообщение. Но тут начался артиллерийский обстрел. Я и все, кто был вокруг, легли на землю, и прямо в тот момент, когда я припал к земле, я почувствовал, что что-то как будто бы застряло у меня в спине. Я попытался встать и понял, что не могу вдохнуть. Кое-как я прошел 50 метров, потом еще 100. Дышать я не мог. В итоге меня донесли до батальона, и к этому времени я был уже почти мертв. Когда я очнулся в полковом перевязочном пункте, оказалось, что у меня два ранения: в легком и в бедре. Источник

В плену меня приняли любезно

Дэвид Дэнчфилд, британский военный летчик, в своем письме в газету The Telegraph рассказывает, как вражеская армия сбила его самолет и как он попал в плен

… Я терял высоту: теперь мне нужно было поддерживать скорость около 290 миль в час, чтобы сохранить свой самолет, который и так был не в лучшей форме. Но где-то через 6 минут после столкновения я опустился на высоту около шести тысяч футов, а датчик температуры был уже почти на красной отметке. Я увидел «Блейнхемы» (британские бомбардировщики), летящие где-то в тысяче футов надо мной, они как черти неслись домой.

Я понял, что мой самолет уже не спасти, поэтому отсоединил шлем и приготовился к прыжку. Я встал на сиденье и нажал на штурвал так, чтобы меня выбросило, но ничего не вышло. Раздался звук, который я хотел услышать меньше всего. За ним последовали дым и языки пламени. Я отпустил штурвал, и самолет устремился носом к земле. Я вылетел из него, как пробка из бутылки. После этого помню только небо и снег. Я увидел, что купол парашюта полностью раскрылся, и мне стало спокойнее.

Я приземлился и спрятался в кустах, таких низких, что даже смешно. Но выбирать не приходилось. Я вспомнил, что мне так и не довелось справить малую нужду с самого утра. Только я приступил к делу, как увидел двух человек в униформе на расстоянии около 250 ярдов от меня. Закончить свое дело мне пришлось лежа. Они все-таки заметили меня, приблизились, и один из них сказал: «Для тебя война закончилась!» Раньше я думал, что так говорят только в кино.

В весьма дружеской атмосфере мы проследовали к их «Форду» и проехали около 400 ярдов к месту, где дымились остатки моего бедного «Пи». Увидев, что от него осталось, я обрадовался, что решил покинуть самолет. Потом мы направились в аэропорт, который располагался примерно в 10 минутах езды. Там меня привели в какое-то сооружение, хотя оно выглядело скорее как стог сена. Из лачуги неподалеку вылезли около дюжины пилотов Люфтваффе, они по очереди поприветствовали меня, встав по стойке смирно. Конечно, мне пришлось ответить им взаимностью. В те времена мы весьма уважали друг друга, это была привычка, оставшаяся с Первой мировой.

Меня приняли очень любезно и даже приставили ко мне англоговорящего гида-пилота — он восстанавливался после того, как ему пробило барабанную перепонку. В комнате для экипажа меня познакомили с летчиком, который меня подбил. Его звали майор Осо, и он был одним из самых успешных стрелков. Потом я узнал, что погиб в 1944-м. Мы с ним поболтали пару минут, и я подписал карандашом его портсигар, чтобы потом он сделал на нем гравировку. На портсигаре было еще шесть английских имен, наверное, после боя во Франции в сороковом. Затем майор Осо повел меня на экскурсию по аэродрому. В магазине одежды Осо купил мне новый немецкий сапог на правую ногу (свой я потерял, когда покидал самолет). И потом до тех пор, пока мы не покинули Бад-Фаллингбостель в 45-м, я ходил в разных сапогах!

После этого в комнате для экипажа я встретил Лейтенанта Хилла из 65-й эскадрильи. Его отряд единственный досюда добрался  Когда мы остались наедине, он показал нарывающие осколки снарядов на своей спине. Он не знал, что случилось с тремя остальными отрядами эскадрильи, но особенно не надеялся на то, что они уцелели. Потом, когда война закончилась, лейтенант Хилл стал самым известным антикваром в Лондоне, и в 2008-м году его бизнес продали за миллионы.

Мы провели остаток дня в комнате отдыха, которая была достаточно комфортной. Постоянно приходили немецкие головорезы и сообщали об очередном подбитом самолете ВВС Британии. Под конец их насчитали 19, но где находились остальные пленные, нам не сказали. Но мы не верили в то, что только мы остались в живых — кто-то еще должен был уцелеть. Потом нас перевезли в казармы пилотов — они находились в большом деревенском доме в 10 минутах езды от аэродрома. А на следующий день мы разъехались по лагерям для военнопленных в Германии и Польше… Источник