Быть беженцем. Репортаж из Сербии
1 час. Македонская граница
В Европу два входа: парадный и черный. Я пробовал оба.
— Путин-Путин! Медвед! — кричат на парадном.
Это сербский пограничник рад красному паспорту. Автобан абсолютно пуст.
Черный ход — тропинка тремя километрами восточней. По тропинке ползет змея из людей. Мы разные. Сирийцы светлые, как я. Курды смуглые, с усами. Хазарейцы. Персы. Ассирийцы. Афганские таджики. Какие-то вовсе узкоглазые парни. И еще люди с серой кожей. Это когда долго идешь пешком по пыльной стране.
Потом навстречу выходят дети.
— Френд! — кричат они. — Такси-такси, хандред эвро!
Но до деревни — я знаю — осталось немного. И мы идем. Позади пожилой хазареец. С ним жена и дочка. В Иране в них стреляли. В Турции отобрали еду. В Греции натравили собак. В Македонии избила полиция. А идут они месяц.
Это я узнаю потом. А пока я вижу, как человек спотыкается, падает и остается лежать.
2 часа. Деревня и Антигона
Впереди деревня Миратовице, солнце заходит за минареты. Хрипло, в записи, поет муэдзин. Это Сербия, но в грязных домиках под милой красной черепицей живут албанцы, мусульмане. Старик в ермолке поливает кукурузу. Фермер гонит скот с полей. Люди и коровы выходят на деревенскую площадь.
Там тоже люди — другие. В чистых футболках. Видимо, волонтеры. Кто-то сует кулек: хлеб, сок, яблоко. Никто тут не знает нашего языка. Ни арабского. Ни фарси. Ни урду. Ни дари. Ни моего русского. Зато они улыбаются. Особенно одна девушка. На груди ее имя латиницей — Антигона — и арабские закорючки.
Первыми ее обступают курды. «Гараж! — кричат. — Гараж!» Это «город» на их языке. Были бы арабы, кричали бы «аль-медина».
Волонтеры старательно улыбаются. До города Прешево семь километров. Там лагерь, там кормят и выдают бумаги. До города ходит бесплатный автобус. В автобусе едем мы.
5 часов. Лагерь в Прешево
Раньше тут была работа: растили табак, сдавали на склад. Потом была гражданская война, почти как в Сирии. С прошлого века склад стоял пустой, теперь там лагерь. На первом этаже записывают, кто ты и откуда. Выдают бумагу: право пересечь страну за 72 часа. Отпускают грехи, даже если ты пришел по тропинке — но на исходе этого срока ты нелегал.
На втором этаже кровати. Но туда еще надо попасть. Нас выгружают. Полицейские в масках от заразы, одному не хватило — перевязался шарфиком. Рамки металлоискателей. Тенты. Номера от 1 до 1000. Талоны на еду, врачебный осмотр, бумаги, только потом сон. Ждать долго — часы.
Поэтому я ускользаю, и часть ускользает со мной. Мы идем в «Арнольд» — номера над главной городской качалкой. Единственный отель в радиусе ста километров. Тут за 20 евро ночуют самые богатые беженцы. Вентилятор не крутится, вода не льется. Но есть кровати, и мы засыпаем, не раздеваясь.
13 часов. Албанские волонтеры
— Они пришли в июне, — говорит Валон Арифи, шеф «Молодежного офиса Прешево». — Встали у полицейского участка. Ждали бумаг. А мы — Антигона, Бехар, все мы — там живем неподалеку. Пустили их к себе ночевать. Кормили. Через три недели правительство, наконец, устроило лагерь. А мы стали при нем волонтерами. Тридцать человек. Пять бесплатных автобусов. Работаем с утра до полуночи. Так-то я дизайнер.
Я пытаюсь понять, что в его речи странного. Ах да, он говорит по-английски.
Антигона грузит людей в автобус. Бехар возится с детьми и флиртует с арабкой в модном хиджабе. Англичанин Гарольд раздает воду и яблоки. Он монтирует водопровод в Косово, взял отгул, приехал сюда.
Бутыль воды лопается под автобусным колесом. Курдка падает в пыль и ревет. Боится громких звуков, похожих на выстрелы. Так говорит ее дочь, Мариам. Она немного знает английский, и группа беженцев из Алеппо выбрала ее переводчицей. Когда ее школу взорвали, она училась в пятом классе.
15 часов. Просто албанцы
— Что вы делаете?
— Ничего.
— Где работаете?
— Нигде.
— Как веселитесь?
— Вот — сидим.
— А почему у всех немецкие машины?
— «Вестерн Юнион»!
В лучшем кафе, где коньяк «Скандербег» запивают газировкой, я познакомился с интеллигенцией города Прешево.
Ндерим — безработный экономист, изучал банковское дело.
— Видишь тут хоть один банк?.. Зато брат у меня нашел женщину в Германии, в Аахене. Работает на пивоварне. Кормит всю семью. И так все в Прешево живут. Мы не против беженцев, потому что сами хотим, как они. Жизнь получше. Только у нас пока не воюют.
Дали — безработный монтажер, раньше растил табак.
— Мой был хороший, но по пять евро за кило. А турецкий плохой, но по два евро. Они тут все приватизировали и стали покупать турецкий. Я и пошел на телевидение. В бывший дом культуры, где у волонтеров офис. К нам туда сам американский посол приезжал, в меня охрана из винтовок целилась! Но там уже восемь месяцев не платят. Думаю теперь пойти подметать за беженцами, кормить их. 350 евро в месяц, отличное начало!
— Почему не в Белград? Там есть работа.
— В Белграде хорошо. Сербам. Но не албанцам. Не албанцам.
17 часов. Как забить автобус
Из Прешево в Белград никогда ничего не ходило. Теперь площадь у лагеря вся в автобусах. Билет — 60 евро, если ты нелегал. И 25, если получил бумаги. Чистая прибыль с автобуса — тысяча. Таксисты ту же тысячу имеют с одного человека и везут сразу до венгерской границы.
Я вписался в автобус к Павлу. Он знает только сербский и албанский.
— Има папир? — орет Павел.
Есть ли, мол, бумаги. Нелегалов он принципиально не возит. Площадь черна от людей, но никто его не понимает. Автобус полупуст и не поедет, пока не будет полон.
Что ж, я немного знаю иврит, он похож на арабский, как сербский на русский.
— Аль медина Белград хамеш эсре еуро им аль харта! — зазываю я на жутком суржике.
Так, наверно, и рождаются новые языки. Так я экономлю на билете: теперь я толмач.
20 часов. Сдать экзамен и не умереть
Автобус полон. Путь петляет. До Белграда триста километров. Можно поговорить.
Рами, 22 года, Сирия:
— Я студент, инженер-электрик. Сдавал экзамен. Тут влетает ракета, троих студентов убило.
Джавад, 21 год, Афганистан:
— Я тоже. Пришли, учителя убили, плохие люди.
Фарид, 51 год, Сирия:
— Я аптекарь. Моей аптеки теперь нет. Бум! — и все.
Мухаммад, 34 года, Ирак:
— Мне там делали больно-больно.
Женщина из Пакистана:
— Там плохо.
«Туалета! Туалета!» — приплясывает в проходе безымянный парень. Кажется, из республики Бангладеш.
Водитель тычет локтем в бок — сербский мне уже как родной:
— Переведи ему, что нету туалета. А еще радио сломалось, можешь посмотреть в своем телефоне, как наши с финнами сыграли?
Сербы очень любят баскетбол. Автобус трясет по холмам. Сзади, кажется, кто-то рожает.
22 часа. Билет за 15 тысяч
Дорога в Европу стоит дорого, а беженец платит за все втройне. Афганцы добираются за 10 тысяч евро. Сирийцы в среднем за 5 тысяч. Мустафа — программист из сирийского города Латакия — потратил 15. У него прекрасный английский, докторская степень, двое детей, жена на сносях, не хватает пальцев и шрам на лбу. Ради жены он бронирует лучший белградский отель. Он продал дом, чтобы сюда добраться.
— Друг, — говорит Мустафа, — тут семья из Ирака. Видишь того старика? У них ничего нет. Им еще долго ехать, сын живет в Голландии. Помоги собрать с каждого по пять евро. Я даю пятьдесят.
Мы собираем кое-что и кое-как. Даже водитель кряхтит, но достает свои динары.
И старик в бурнусе плачет над охапкой мятых денег.
27 часов. Вечер в Белграде
Белград бомбили 212 раз. Но НАТО точней ИГИЛа, и в городе мало руин. Он местами похож на Милан (но лучше), на Будапешт (но хуже), тут есть ампир, модерн и отличная крепость, совмещенная с баскетбольной площадкой — все-таки сербы настоящие фанаты. На скамейках целуются. На улицах поют. В кафанах — сербских кабаках, где подают посредственное пиво и лучший в мире кофе, — старики рассуждают про жизнь. В том смысле, что идет она себе и не кончается.
Белград хорош. Окраинная, но Европа. А мы типа варвары. Нас выгружают у вокзала. И я прощаюсь с Мустафой. Вызываю такси по-сербски, экономя ему двадцатку. Дороги расходятся. Он не ищет сладкой жизни, просто бежал от войны, и потому ему гарантирована сладкая жизнь в Германии, как рай за мытарства. Мне — вряд ли. Он отправляется в лучший отель. Я — в привокзальный хостел. У него айфон, я — не могу себе позволить. Еще чуть-чуть — и я начну завидовать. Но я смотрю на его шрамы, и Мустафа обнимает меня, а жена его кланяется, насколько позволяет живот. Договорились зафрендиться на фейсбуке.
37 часов. Вонючие уроды
Кто побогаче — в хостелах и отелях, кто победнее — в палатках и на земле. Беженцы в Бристоле — парке у автовокзала. Беженцы — через дорогу, в сквере у чего-то пятизвездочного. Богато одетая тетка морщит нос:
— Опять эти вонючие уроды!
Мне стыдно. Это сказано по-русски.
В сквере не пахнет. Он вытоптан, но относительно чист. Мусор — пакеты и пластиковые бутылки. Дети фехтуют веточкой. Серб из ближайшей столовой бежит за арабом — тот забыл сдачу. Курды купили ящик колы и мешок батонов, делят припасы на скамейке. Среди палаток бродят местные. Спит совершенно славянского вида дед. Играют в шахматы. Гуляют парочки. Сербы невозмутимы.
— Беженцы? С ними трудно. Но я вам ничего не скажу. Раз вы из России, то все переврете, — говорит женщина с догом.
— Нормальные беженцы. Я тоже был беженец, когда хорваты нас резали, — говорит мужчина в спортивном костюме со стразами.
— Жизнь, она… такая, — говорит старый-старый шахматист.
— Да их же тысячи! — говорит продавец шавермы, щелкая пальцами. — Живые деньги!
38 часов. Чертовы наркоманы
Засекаю подозрительных парней. Смуглые, но не очень — сирийцы, наверно. В руках целлофановые пакеты. Запах знаком. Похоже, сербский клей «Момент» по-прежнему токсичен и хорошо вставляет. Парни шатаются и хохочут. Настоящие варвары. Один сочно затягивается и громко выдыхает:
— Ебене ти матер у пичку!
Все в порядке, это свои, не импортные.
И снова запах, но другой. Из палатки выползает абсолютно черный и счастливый человек. Он из Камеруна и черт знает как сюда попал. Зовут его Чучу, говорит он лишь на ломаном французском, но где-то раздобыл марихуану. Выпускает струю дыма в небо, говорит «бонжур» и уползает обратно в палатку.
И снова подозрительная парочка — на этот раз точно беженки. Шепчутся, что-то там высматривают в телефоне, жмутся к стенам и скрываются в переулке. Я петляю за ними с холма на холм, огибаю разбомбленный дом и вижу — площадь, фургон с мороженым, и беженки, пересчитав мелочь, берут одно на двоих клубничное.
39 часов. Переводчики и пытки
Медсестру зовут София, фамилия — Маньяк, но она добрая. У молодого курда болит колено. Другие курды развлекаются: собрались, закатали штанины, щупают друг другу колени, смеются.
В парке работают сразу три переводчицы. Анна — сербка, но знает фарси. Юсра — марокканская арабка, учится в Белградском университете. Она беременна, и ребенок будет уже совсем настоящий серб, немного, конечно, чернявый, но тут и так у всех турецкая кровь.
— В Белграде люди разные, — говорит Юсра. — Таких, как я, не очень любят.
Третья, красавица Саман, тоже вышла замуж за серба. Она не переводчица, просто урду — ее родной язык, поэтому она работает с пакистанскими и афганским беженцами.
— Видишь того мальчика? Он афганец, показал дорогу американскому военному, просто махнул рукой. За это его хотели взять талибы, семью пытали. А те ребята — хазарейцы. У них там есть террористы, которые у всех проверяют паспорта, и если ты из хазарейского города, стреляют на месте. А вот та женщина из Кветты. Показывала мне шрамы. Ее тоже пытали — она не знает почему.
— А что за болезни у них? Много раненых?
— Обычные болезни. Простуда, переломы, понос. Раненых нет. Они до Европы не доходят.
Медсестра Маньяк мучается с женщиной. Никто не знает ее языка и откуда она. А она не знает, как пользоваться градусником.
59 часов. Театр в Субботице
Дальше легче. От Белграда на север, в Субботицу, а там до венгерской границы всего 30 километров, можно добраться и автобусом, и такси. Что венгры закрыли границу, я узнаю уже в поезде — это обсуждают, матерясь, пассажиры. Тут любят беженцев, лишь покуда они проездом.
В Субботице нет волонтеров. Только маленькая женщина с отлично поставленным голосом. Как ни странно, актриса детского театра.
— Ебене ти матер у пичку! Чертовы глобалисты! — говорит она. — Мы с вами будем говорить по-русски или не будем вовсе.
— Как вы им помогаете?
— Объясняю, что сколько на самом деле стоит, рассказываю про автобус, который хоть идет через пять часов, но зато всего за пять евро. Читаю им новости из интернета. Почему? Потому что помню войну. Помню, как НАТО бомбило наши рынки и больницы. И я ненавижу, когда людям врут. А беженцам все врут. Все на них зарабатывают.
— Ну вот в Прешево албанцы устроили отличный лагерь.
— В Прешево хорошо. Албанцам. Но не сербам. Не сербам.
60 часов. Венгерская граница
Мой таксист — редкий русофил:
— Я Обаму ненавижу. С тебя до границы 30 евро, брат. А Россию люблю. 45 евро — и мы в расчете. Путин, Путин. Медвед! Приехали. 50 евро.
И высадил в чистом поле, как обычно и поступают с беженцами.
На северо-восток - железная дорога. Заросшая крапивой колея. По ней возвращаются люди. Путь перекрыт: солдаты, броневик. Повсюду мусор и венгерские листовки: мол, мы народ гостеприимный, но нелегалов сажаем.
Другая дорога — асфальтовая, упирается в погранпост. Не пропускают вовсе никого. Там тоже солдаты. И беженцы. Молодой араб раздобыл тележку и уселся прямо в нее, демонстративно качая ногой. Большинство семейные. Кто молод и без обузы — пошел искать обходные пути. Еще тут несколько журналистов и бодрый старик на минивэне.
— Я ради дочки. Делаю для нее историческое фото. В учебниках еще прочтем об этом венгерском позоре. Я ведь и сам сербский венгр. Тут Венгрия была. До войны. До той еще, позапрошлой. Страшно стыдно.
Он щелкает ребенка на фоне колючей проволоки.
— Беженцы… Знаешь, вся Сербия хочет бежать. Тут нет работы. Югославская промышленность разрушена. Яблоки теперь растим для вашего русского магазина. «Магнето» или как-то так. А еще умоляем Италию, чтобы делала у нас машины, чтобы наши люди за 200 евро стали роботами на конвейере. У меня-то, к счастью, бизнес. Я рублю тростник и делаю из него крыши. Легкие деньги! Новый год встретил в Бразилии. Знаешь, что тебе скажу? В Бразилии сейчас, наверно, очень хорошо.
63 часа. Черная Таня
В Субботице, налево от вокзала, беженцы заряжают мобильники. За бильярдным столом два пакистанца и сириец гоняют шары. Привычные ответы: иду месяц, потратил 5 тысяч, хочу работать, друг в Голландии, кузен в Германии… И вдруг — злоба:
— Хочешь понять меня? Ты, Европа? Почему ты тогда здесь? Ты приезжай в Кашмир. Там индийские солдаты убили мою семью. Приезжай! Побудь мной!
Его успокаивают. Произносят правильные слова: в Германии мы хотим много и честно работать…
Ясно, что болтовня. Бегут ведь не куда — бегут откуда.
Сажусь, устыженный, за барную стойку. И тут — совпадение, чудо, подарок судьбы.
— А вы…
— Таня, бармен.
— Но вы...
— Из Африки, как видите. Из ЮАР. Отец — серб, работал там инженером. Ну и вот. В Субботице 27 национальностей. Я отлично вписалась. А вы?
— Женя, писатель. Из России. Шел с беженцами. Три дня, 500 километров. Мой эксперимент закончен, их жизнь продолжается. Можно мне кофе?
— Зачем это все?
— Понять их. Повторить их путь. Потом — репортаж. Про них, и про вас, и про нас. В конце намекну, что нет никакой разницы. Что все мы друг у друга в гостях. И так далее. Всякий такой гуманизм.
— Не надо намеков. Лучше сказать прямо. А то люди непонятливые. Я много лет в Европе и хорошо помню последнюю войну. Все тогда были очень непонятливые. А вот и кофе.
68 часов. Быть беженцем
В конце пути я был довольно грязен и основательно оброс. На белградском вокзале — там, где тысячи по-прежнему спят на земле и в палатках, — маленький мальчик сказал по-сербски:
— Иди домой, беженец.
Мама дала ему подзатыльник, но я почесал бороду и действительно пошел прочь. В кармане лежал мой счастливый билет — красный паспорт страны, в которой пока не воюют. Но я все равно по привычке считал часы — сколько там еще в запасе.
Также по теме: