Игорь Порошин: Диктатура детей. Теперь и в России

После катастрофы российского самолета над Синаем нам почти первым делом сообщили, что среди 224 погибших 27 — дети. Почему частное выделено из общего? Что эта частность добавляет к основному сообщению? Почему особым упоминанием премирована именно эта группа, а не какая-то другая? Скажем, не пожилые люди. Свое от жизни взяли, их меньше жалко? Но в контексте данного события жизнь не представляется  таким уж бесспорно драгоценным даром, в долгом владении которым и есть счастье. Нет, правда, я пытаюсь найти ответ.

Дети беззащитны? В чем тогда была дополнительная защита 197 взрослых в тот момент, когда самолет разлетался на куски над Синайским полуостровом, и как она их уберегла? Но детей все равно жальче. Мы так устроены. Дети чище, прекраснее нас. Мы знаем это. Мы знали это всегда. Да, дети — это святое. Справедливости ради, к лику святых дети причислены не так чтобы давно. Не больше 100 лет, точную дату не зафиксировать.

Выделять смерти детей в ряду других смертей — на самом деле мелодраматический трюк, придуманный военной пропагандой ХХ века. Враг так подл и жесток, не щадит даже детей. Гибель ребенка — еще и высший символ подлой бессмысленности войн. Дети как заложники амбиций взрослых. Говорить о бессмысленности войн, о том, что в войне не бывает правых и виноватых, тоже стали не так давно. Моралистический эпилог «Анны Карениной» с бегством Вронского на сербо-турецкую войну звучал для современников ошеломляюще. В сущности, почти никто не понял, почему он не завершил роман гибелью Анны.

Мир ребенка ясно, прямо, в ошеломительных подробностях без всех этих метафорических путти в католическом искусстве западной цивилизации открыл, конечно, Диккенс. А окончательно низверг мрачную, жестокую фигуру отца, восседающую во главе стола, Экзюпери своей соблазнительной галлюцинацией — Маленьким Принцем. В христианской догматике чадопочитание считалось добродетелью опциональной. В послевоенном мире она стала первой. Иногда, кажется, единственной. Чем менее опасным с развитием медицины и социальных институтов становился этот мир для ребенка, тем сильнее разгоралось пламя священной войны за права детей.

Поступательно североатлантическая цивилизация уничтожила детский труд, телесные наказания в школах, загнала в самые темные чуланы домашнее насилие, но и там умудряется схватить за руку тех, кто по старинке замахивается на детей. Более того, чадолюбие победило даже то, что во все времена считалось не нашего ума делом, промыслом божьим — детскую смертность и сиротство. Да, можно потерять родных маму и папу, но остаться при этом сиротой в старинном оливертвистовском смысле в лучшем из миров решительно невозможно. В «Щегле» Донны Тартт очень подробно описана современная свистопляска вокруг опекунства, впрочем, не спасающая главного героя от абсолютной потерянности в этом мире.

Сентиментальный французский летчик создал, если разобраться, Новейший Завет. Есть царство Света, рай, населенными детьми, и ад, кишащий теми, кто из него изгнан, — взрослыми. Спасение нам гарантирует служение детям и отказ от честолюбия, властолюбия, стяжательства, социальных привычек, то есть всего того, что построило цивилизацию.

Соединенные Штаты Америки в этом смысле стали вывернутой наизнанку утопией Сент-Экзюпери — это первая в истории империя детей с самой сложно придуманной системой ритуалов и механизмов поддержания диктатуры детей (смотри страстный памфлет на чадолюбивую Америку в «Семейке Адамс»).

Очень долго Россия была если не антиподом, то некой жутковатой тенью складывающейся на Западе филиократической цивилизации. При наличии тех же институтов детства, работающих регламентов опеки, подробно разработанной и бюрократически поддерживаемой системы образования и даже идиотского Дня защиты ребенка, судьба детства в России выглядела скорее печально, чем радостно. А с падением советских институтов в 1990-х стала драматической. По улицам российских городов вновь, как в 1920-е годы, стали слоняться беспризорники, сиротские дома были переполнены, и как они содержались — отдельный кошмар. Он, кстати, пока не отрефлексирован должным образом, не описан в большой форме. Русского «Оливера Твиста» о 1990-х пока нет.

В опереточной по форме общественной дискуссии 1990-е vs 2010-е есть, конечно, важная содержательная основа. Но в том, что касается положения ребенка в первое постсоветское десятилетие, нет решительно никакого повода для ностальгического вздоха.  Если дети — это святое, — так ведь? — следует признать, что мы теперь живем в другом, конечно же, лучшем мире. Не торговые центры и парк машин, а именно детский вопрос показывает, как мы изменились.  

Когда-то Владимир Познер рассказывал в телевизоре, как функционирует институт филантропии в Соединенных Штатах, а мы смотрели на это с отчаянием. Сегодня cлово «фандрайзинг» уже давно живет-поживает в русском языке, да добра наживает. Любой серый цех по производству мебели, прибившийся к железнодорожным путям, опекает ближайший детский сад. Что говорить о больших компаниях.

Любое публичное выступление, посвященное опеке и помощи детям, обязательно заключает в себе конфликтную часть. Выступающий говорит не о том, что надо помогать детям, а как правильно помогать детям. Пусть и в самой эмансипированной социальной среде, но Россия подарила миру изумительный жанр чарити-срача — сетевое состязание в технологиях любви к детям.

Сообщение об одиноко слоняющемся по улице ребенке запросто попадает в топ-5 новостей Яндекса города-миллионника. А судебный процесс, где отец требует лишить родительских прав мать за то, что двухлетний малыш несколько часов провел один дома, превращается в новостной сериал. Сериалы с таким сюжетом, кстати, любимы в Америке. «Лайфньюс» бросает бригаду в Псков, где к бабушке с дедушкой приезжает погостить внук, несколько лет назад усыновленный норвежской парой. Пропаганда, конечно!

Мы умели похваляться своими ракетами, танками, запасами нефти, литературой, балетом и олимпийскими медалями. Но теперь впервые в русской истории чадолюбие стало пунктом патриотической повестки, причем не только государственной, но и персональной, от сердца идущей — мы лучше детей любим. В этом идиотизме, кстати, нет ничего специфически русского. Он, как почти все у нас, импортированный, заимствованный. Знаменитое стинговское russians love children too в свое время прозвучало почти как провокация — да не могут эти медведи любить детей, как люди!

Людоедский по форме закон Димы Яковлева в сути своей — фиксация важнейшей исторической точки. Мы дожили до времен, когда в России, наконец, все дети сосчитаны и только за неумолимыми цыганами оставлено право бросать своих детей на улице. Это как с голодом. Умереть от голода у нас больше никак невозможно. Но, конечно, можно жить впроголодь. Идиома. Метафора. Детские дома остались, но в них стало просторно. Стены покрашены, и айпады вот-вот завезут. Или уже завезли.

Русское общество сегодня настолько озабочено детским вопросом, что впору отойти в сторонку и спокойно констатировать: какой-никакой, но у нас сложился рынок детской опеки со своей конкурентной борьбой. У этого рынка есть своя, сугубо российская специфика и прагматика. Сиротские дома будут стоять на Руси, покуда живо черное пьянство. Тот, кто думает об усыновлении детей, не желает брать детей таких черных алкоголиков. Зато на деток, потерявших родителей по несчастному случаю (чаще всего автокатастрофы), стоят очереди. Эй, американец, куда полез!

Американец, кстати, не случаен. Новая русская чадомания очень похожа на американскую. Это связано с вертикальным устройством общества — его большим, чем в Европе, расслоением и, как следствие, менее, чем в Европе, безопасной средой. Неистовство детопоклонства наблюдается в середине. Боязнь упасть вниз или даже всего лишь соприкоснуться с близким низом и страстное желание забросить своих детей повыше — подальше от низа. Средний класс — это пространство вечного страха за детей, вечного невроза по поводу детей и стратегии самопожертвования — ну пусть хоть дети поживут нормально. Середина русского общества укрепляется, прирастает количеством и качеством жизни, а семьи распадаются еще чаще, чем прежде. Показательно, что еще десять лет назад основной причиной разводов становилось пьянство мужчин. Градус пьянства в России постепенно снижается, черное пьянство потихоньку отступает, доминирующая причина разводов исчезла. Решающей точкой порчи отношений пары все чаще называют рождение ребенка.

Когда в чадолюбии состязаются сообщества в Facebook — это забавно. Когда это соревнование проникает в дома и спальни супругов — это новая цивилизационная угроза. Самопожертвование становится мерилом чувств, попросту оно замещает любовь и неизбежно уничтожает ее. Пропавшая любовь, в свою очередь, дополняет природное родительское чувство, превращая его в водопад чувств. Ведь дети так чисты, так невинны, так трогательны, как котята, не то что это злобное животное по соседству.

Исследованию кризиса семьи в евроатлантическом мире посвящены тома. Но этот кризис в этой цивилизации очень по-разному протекает. Американская дама Памела Друкерман три года назад написала книгу «Французские дети не плюются едой», где Французская Республика провозглашена оплотом сопротивления диктатуре детей. Ее восторженные наблюдения за французскими детьми и их родителями можно было бы списать на бурный социальный темперамент, раздражение и усталость от тягот этой диктатуры в Америке, если бы не другие сообщения, поступающие из Франции, о том, что любить детей можно по-другому.

Я знаю историю русской женщины — она рожала во Франции. Роды были очень тяжелыми, но первое, что спросил врач после того, как она чуть оправилась, было: «А что с вашим половым чувством?» А нянечки на все лады расспрашивали ее: ну что муж, как муж? И хотя вопрос бил в больное место, она по-хорошему изумилась. Это не было бабьим любопытством, это был метод в действии. Это была первая прививка от болезни детопоклонства: никуда не денется от тебя ненаглядный дитятя, это не новая жизнь, а продолжение старой, мужа, мужа не забывай! Не превращай его в святого Иосифа — растерянного, потерянного дурака в сценах поклонения волхвов.

Французский — наверное, его можно назвать и скандинавским — взгляд на ребенка указывает если не путь к спасению от диктатуры детей, то, по крайней мере, к достойной, независимой жизни при этой диктатуре.

Никогда наши дети не были в такой безопасности. Вернее, так: их риски никогда не были так малы по сравнению с нашими. Так что оставьте их в покое и немедленно займитесь любовью, если ваши дети стали плодом этой любви. Образ родителей, занятых своей любовью, — это лучшее, что мы можем им дать. Это то, что сделает их по-настоящему избранными, королями и королевами в будущем мире беспорядочных, мгновенно обрывающихся связей. Скорее именно это, а не поездки на горнолыжный курорт при дефиците бюджета, станет залогом того, что они не отплатят вам неблагодарностью за все, что вы для них сделали. Они все равно покинут вас — это неизбежно, а вам еще жить. И было сказано: «Нехорошо человеку оставаться одному». Цитирую по памяти.

Детопоклонение заложено в код христианской цивилизации, но только сейчас мужчина, муж стал по-настоящему похож на святого Иосифа в сценах поклонения волхвов — растерянный мужчина с краю.