Николай Цискаридзе: Я сошел со сцены и не собираюсь возвращаться

– Ненавижу зубных техников, парикмахеров и фотографов, – говорит Николай Цискаридзе. Дело происходит на лестнице Вагановской академии. Звезду русского балета попросили посидеть на подоконнике какое-то время спокойно, «как будто нас тут нет», – но ему уже явно надоело изображать неподвижную задумчивость.

Я догадываюсь, что и стоматологов с парикмахерами Николай Максимович, скорее всего, недолюбливает за то, что они требуют оцепенения и покорности. Все это не в его характере. 

Осенью 2013 года Николай Цискаридзе прибыл в стены Академии русского балета имени А. Я. Вагановой, чтобы занять здесь должность ректора – с шумом и толками. Явился, как нежданный претендент на престол в каком-нибудь романтическом сюжете, так подходящем для балета. И действительно ввел свой стиль управления. Предыдущие ректоры не имели театрального образования. Николай Цискаридзе взял в свои руки и «светскую», и «духовную» власть – хозяйственное руководство и художественное – и с азартом принялся за перестройку АРБ.

Сегодня, два с лишним года спустя, мы встречаемся на Зодчего Росси – посмотреть, что из всего этого вышло. Николай с учениками только-только вернулся из Японии, с гастролей. Он-то был там множество раз, но в качестве ректора, вывозящего свою школу, съездил впервые. Показали японцам традиционного ученического «Щелкунчика», одиннадцать спектаклей подряд. На вопрос, не хотелось ли самому выйти на сцену, Цискаридзе смеется: «Какой я Щелкунчик. Я уже дедушка».

– Одиннадцать спектаклей – это ведь довольно много для таких школьных гастролей?

– Да, такое у детей впервые. И «Щелкунчик» целиком – это само по себе серьезно. Но сейчас наступил момент, когда я уже полностью ручаюсь за уровень учеников. И все прошло очень хорошо.

– Есть какая-то следующая веха, вершина, которую вы хотели бы взять? Еще куда-то поехать со школой...

– Это не вершина. Это будни, – отвечает ректор.

Мы, к его облегчению, наконец заканчиваем с фото и выходим с лестницы в коридор академии. На стенах повсюду портреты выпускников за весь последний век. Если поискать, можно найти и Ваганову, и Павлову («Нюра» – с нежностью говорит Цискаридзе, как про знакомую), и действительно ставших его наставницами Семенову с Улановой... А вот Спесивцеву и Рудика Нуреева украли. «Диспарю!» – восклицает ректор, имея в виду, очевидно, порядки при прошлой власти.

Он вообще все время вполне открыто подчеркивает, что при нем началась новая жизнь: «Все, что вы видите в школе, – это все я». Про каждый угол ему есть что сказать: в старой котельной надо устроить бассейн, хотя с этим сложно – памятник архитектуры, необходимо заключение от Росэкспертизы. Вот тут были квартиры педагогов и работников Мариинского, которые расселили только недавно. А вот Ломоносовская лестница – она еще не доделана, «а раньше здесь вообще все было, как в блокаду...» Когда-то по лестнице поднимался император. Теперь ее снова используют для торжественных случаев и для дней приема поступающих.

– Это уже я придумал. Тут сразу такое количество детей, мамаш... Не люблю, когда учебный процесс чем-то прерывается. А школа настолько огромная, что в других частях это не мешает работе.

Это чистая правда: академия – действительно гигантская сеть коридоров, растянувшаяся вдоль всей улицы Росси. Если б не наш Вергилий, с непривычки заблудиться легче некуда. Всюду одинаково ухоженные классы. Куда ни придешь, откуда-то издалека доносятся звуки рояля. И везде постелены ковровые дорожки с узором.

– Ковров у нас на шесть миллионов лежит, – рассказывает Цискаридзе. – Я подбирал цвета и узоры сам. Мне приносят на утверждение, гляжу – написано: «Ковры “Ника”». Я спрашиваю: «А почему вы так назвали?» Мне говорят: «Мы хотели назвать в честь вас “Николай”, ведь это ваш дизайн. Но стало неудобно, и назвали “Ника”». Я говорю: «А вы знаете, что попали в точку? Меня ведь так называют. У русских “Николай” сокращается до “Коля”, у грузин – “Ника”».

В одном из залов – огромный портрет Марины Семеновой работы Альфреда Эберлинга, по завещанию художника попавший в академию. На картине балерина в пачке разговаривает по телефону.

– Ее называли «Семенова говорит со Сталиным». Потом – «с Молотовым», «с Хрущевым», потом просто «говорит по телефону»... Марина Тимофеевна этот портрет ненавидела, мечтала, чтоб был пожар и он сгорел.

– Вы мемуары не собираетесь писать?

– Ой, нет. Как говорила Раневская: это будет книга жалоб. Без предложений. Рассказать всю правду... она слишком некрасива. Та же Семенова мне сказала: «Колька, я знаю, ты мальчик умный, когда-нибудь книжку будешь писать. Романтизируй меня!»

Настоящий храм, православный, тут тоже есть. Небольшой, но весь увешанный антикварными иконами.

– Вообще-то исторически храм находился на пятом этаже, у мальчиков, а мы восстановили его здесь, на третьем. Но сделали все точно. И ученики сюда ходят. Конечно, те, кто хочет, – никто не неволит. У нас очень много иудеев и мусульман, есть неверующие дети.

Другой мемориальной областью оказывается, конечно, музей на первом этаже. Здесь, по словам Цискаридзе, раньше были разруха и сплошное воровство, а после того как он сюда пришел, богатства стали приумножаться: то и дело дарят экспонаты для музея.

– Вот платье Кшесинской – это подарил священник, отец Варавва, он дружил с ее сыном. Костюмы есть, а бриллиантов нам, к сожалению, не передали. А вот костюм Нижинского для «Видения розы» – видите, оборвали почти все лепестки за сто лет. И «Синий Бог» по эскизу Бакста. Никто, кроме Нижинского и меня, в этой роли не выходил. Я отдал его сюда. Сейчас делаем для него короб, потому что тоже все норовят что-нибудь оторвать.

Началась перемена. Навстречу попадаются дисциплинированные балетные дети. Все здороваются, девочки делают книксен.

Здесь им быть до позднего вечера: обычные предметы, классика, исторический и характерный танец, потом репетиции... Проход в интернат с утра, после того как дети зашли, закрывается – «чтоб не сбежали», усмехается Николай.

– Знаю поименно почти всех, кроме, может быть, самых младших, – говорит Цискаридзе. Он бросается в толпу, общается со всеми сразу, шутит со встречными педагогами по-французски, заводит разговоры с учениками.

– Привет, Маша. Ты ела? Я проверю! А у тебя как дела с ногой? – это уже к другой девочке.

– Ходила к врачу, сказали – небольшой разрыв и воспаление. Делаю лазер, физиотерапию...

– А ударно-волновую не делали? – живо интересуется Николай.

«Что ты такая грустная?» – спрашивает еще у кого-то. «Болею». «А я – нет. Не сдаюсь!» – гордо заявляет Цискаридзе. И, помолчав, как бы сам себе: «Да я вообще всегда был бомба!»

В кабинете какие-то разыгравшиеся дети орут благим матом, пока нет педагога. Цискаридзе подходит, заглядывает в дверь:

– Ты с ума сошла – на парту влезать? Девочки! Какие же вы девочки, вы бандиты!

– Вообще вам сильно пришлось дисциплину ужесточать? – интересуюсь я, когда учащиеся уже умиротворены.

– Я ничего не ужесточал. Просто знаю, что такое для меня «нормально». Есть вещи, которые мне категорически не нравились. Почему дети на уроках одевались во что попало? Я стараюсь всему уделять внимание. Даже в интернат хожу – проверяю, как они убирают кровати... Они чувствуют, что я не просто злой дядя, который сам ничего не знает. Я много раз им показывал, что знаю любое произведение, которое они читали. Им это нравится.

– А когда вы только пришли? Передалась ученикам вся эта конфликтная атмосфера?

– Передалась, потому что их старались настроить против меня. И они очень переживали. Для них вся ситуация была довольно тяжелой.

– А вы что сделали, чтобы с этим справиться?

– Ничего специально не делал. Они там в Большом не давали десяти копеек за то, что я тут два часа продержусь… А я просто пришел – и стал работать, не обращая внимания ни на что. И вдруг в какой-то момент все привыкли и тоже стали дело делать. Всё, пошла жизнь своим чередом.

Прохожусь по классам один, чтобы посмотреть, каким именно чередом. Говорили, что новый ректор много внимания уделяет историческому и характерному танцам. Где-то развеваются красные юбки; танцуют под «Болеро» Равеля. Рядом – урок исторического танца, разучивают прекрасную и печальную павану XVI века.

Чтобы внушить зрителю самый расслабленный элегический настрой, необходимы жесткость, собранность, энергичность. Остальным, как здесь выражаются, «говорят спасибо».

– Я слышал, что лучших учеников у поручня ставят в центр. Почему так? – спрашиваю у Марии Александровны Грибановой, заведующей кафедрой методики классического и дуэтно-классического танца. У станка под ее началом колышутся сиреневые нимфы, совершенно из Эдгара Дега.

– Потому что если вы смотрите на всех – то скорее будете глядеть в центр, редко голову поворачиваете. Поэтому там лучшие – как в витрине. То же самое будет и на сцене.

– А друг другу завидуют?

– Конечно. Разное бывает. Многое зависит от родителей. Когда мамы интеллигентные, дружат – и девочки дружат. Бывает, что приходит мамочка и говорит: «Моя лучше всех, и никто мне не докажет, что это не так. Почему у той выше оценка?» Начинается свара… Я сама все время на созвоне с родителями. «Почему ты, Катя, не ешь мяса? У тебя нет сил! Пусть мама позвонит!» И буфетчица мне: «Да-да, она только воду пьет и яблоки ест! Хорошо, что вы ее заставили».

В другом зале у мальчиков ведет классику педагог Ольга Васильева. На полу уселись первоклашки, смотрят, как старшие работают у станка.

«Локти наверх! Талии прогните! Ноги натянули! Натянули! Еще сильнее! Еще – пальцы! И-и-раз!» Отцепляет им руки от поручня, тянет вверх. Как будто учит летать.

Ради меня устраивают передышку и представляют мне худенького мальчика. Это Слава. Говорят, что подает надежды, и даже Николай Максимович вроде бы утверждает, что это будет звезда.

– И какие ощущения от Японии? Успел что-нибудь увидеть?

– Мы все время заняты были. Николай Максимович только сводил некоторых учеников в японский храм. Достаточно интересно было.

– А как он вообще с вами общается, строго?

– Да. Вопросы очень умные задает. Проверяет, знаем ли мы каких-нибудь литературных героев, персонажей балета.

– Вот говорят, что ты у него на хорошем счету. Что ты чувствуешь по этому поводу?

– Ответственность. И чуть-чуть страшно.

– У тебя есть кумиры?

– Михаил Барышников и Николай Цискаридзе.

– С тех пор как Николай Максимович стал ректором, мы все время слышим о том, что есть риск потерять своеобразие петербургской школы. Это действительно так? – спрашиваю у Ольги Яковлевны.

– Мне кажется, сейчас такое время, что школы сливаются. Если в XX веке четко было видно: вот Москва, вот Ленинград – то сегодня остались нюансы, а по большому счету все глобализируется. Наши девочки из Вагановской становятся солистками в Большом театре – естественно, они приносят туда свое. У нас тут, наоборот, Николай Максимович немножко внедряет Москву... Все идет вперед, все должно меняться. Но мы, сколько возможно, держимся и стараемся отстаивать то, что присуще нашей, питерской школе.

– Когда вы кого-то хвалите, ругаете – как дети реагируют?

– В этом классе есть здоровое соперничество. Когда кого-то похвалю – другие сразу подтягиваются: «И я сейчас не хуже сделаю!» Не вижу зависти у них. Мы на классике не только батман тандю делаем, но и много говорим о жизни, чести, достоинстве. Стараюсь вырастить их порядочными людьми… В прошлом году у них тоже были проблемы – помните, ребята? Орали, я им двойки ставила... А сейчас они сами учат первоклашек. Да, Гоша?

– Мы сегодня даже зашли к первоклашкам – у них было безобразие, мягко говоря, – рассказывает серьезный Гоша. – Бесились, бегали. Мы их, можно сказать, заставили разогреваться. Я пытался словами им сказать – они не поняли. Пришел Далер и говорит: «Давай, давай!» Он с Сашей работал, я – с Владом. Влад не понимал, как колено тянуть. Я ему объяснил: «Тяни так, чтоб я не смог его согнуть».

Мы прощаемся. Ребята делают почти синхронный поклон под музыку.

- У них менталитет совсем другой, – говорит мне Цискаридзе, когда я спрашиваю его о нынешних учениках. – Но я стараюсь до них достучаться. Иногда смешно бывает: «Дай, – говорю, – свой телефон. Я тебе эсэмэску пошлю». Потому что они гораздо лучше воспринимают замечания так. Они другие, понимаете? Не знают советских мультиков, не знают элементарных сказок, которое знало мое поколение, – а понимают гораздо лучше про Гарри Поттера и хоббитов. И на это всегда приходится делать скидку.

Этим детям наверняка знакомы и поезда, и каменные стены, которые надо прошибать лбом, и та пропасть, которая их отделяет от прежней детской жизни. «И задраны мосты», что называется. Впереди их ждут феи, колдуны и ведьмы – и на сцене, и в жизни. Кто-то превратится и сам в злого гения кулис. Кто-то, возможно, будет создавать волшебство.

Я вспоминаю, как несколько минут назад мальчики, раскрасневшись, взмокнув, послушно тянули ноги, руки в одну, потом в другую сторону. На лицах – не то страдание, не то усердие. Но если у обычных учеников это просто отчаянные усилия дрессируемого человеческого тела, то те, кого уже сейчас называют лучшими, достигают механической четкости в движениях. Их конечности качаются, как маятник. Классицизм, породивший современный балет, вложил в него это требование технического волшебства. Стоит ли этот триумф таких усилий, таких жертв? Кому он в конечном счете нужнее – им самим или нам, смертным, с той стороны оркестровой ямы взирающим на идеал сверхчеловечности?

В рекреации прямо на полу сидят ученицы из старших классов, все в теплых гетрах, в унтах – греют ноги. Поминутно садятся на шпагат, растягиваются. Это уже не дети – в них видно будущих артисток балета. Во взгляде – бесконечная усталость и вместе с тем целеустремленность.

– Вы из какого класса?

– Из шестого. Даша и Олеся.

– Вам два года до выпуска осталось. Скажите, а за это время мотивация меняется? Вы как-то лучше понимаете теперь, чем в самом начале, зачем вам это надо?

– Да, зачем нам это надо? – с иронией спрашивает подруг Даша. – Так, пришли потанцевать...

– Если б знали заранее, как тяжело будет, все равно поступили бы сюда?

Пауза. Сомнение на лице. Потом: «Да. Это уже что-то психическое, мне кажется...»

Время обеда. Иду в столовую. На обед – вкусный гуляш с гречей, крошечные порции салата. Компот. Хлеба не видно совсем. Сладкого, кажется, тоже нет, только какие-то засахаренные или консервированные фрукты. Все вместе недорого – чуть больше ста рублей. Рядом обедают и ученики (не переставая растягиваться, чуть ли не за едой), и педагоги. В какой-то момент появляется и ректор, тоже подсаживается пообедать за соседний столик.

– А какая ваша самая любимая партия? – не отстаю я.

– На диване.

– Это что-то персидское, кажется...

– Я всю жизнь мечтал, чтобы был такой балет, где я только лежу на подушках. А потом выхожу и кланяюсь.

– В роли короля, может, какого-нибудь...

– Я этих королей за свою жизнь знаете, сколько станцевал? Всех. Всё, что только можно.

– И надо было в кого-то серьезно вживаться – ну, по Станиславскому?

– Если ты Золотой Божок – нет, конечно. А если Вишенка – то да. (Смеется.

– Ну хорошо, а в роль начальника как вам было вживаться?

– А я с первой же секунды никого тут не играл, не изображал. Мне было абсолютно безразлично, кто что думает.

– В учебную программу вводили что-нибудь новое, меняли?

– Нет, ничего не вводил. Старался сохранять то, что было. Я готов к диалогу, но понимаю, что сейчас последнее слово за мной. Хочу, чтобы учили по старинке.

– Как вас учили?

– Да. Чтобы вот это советское образование, которое впитало в себя все самое лучшее из императорской России, – чтобы оно непременно сохранилось.

– Я поговорил с педагогами об отношениях между детьми… Бывает дедовщина?

– Конечно, бывает. Она всегда была, если почитать любую книгу про нашу школу. Другой вопрос, как к этому отнестись. Есть уважение к старшему. Есть ранжир – кто куда встанет, кто куда сядет. Это в балете обязательно. А вот когда это переходит меры допустимого, я такое не принимаю.

– Вообще детей надо как-то ограждать от этого театрального жестокого мира ревности, интриг, насилия... от этих джунглей?

– Лучше к ним быть готовым. Потому что – хочешь ты или нет – все равно в них придешь. И если будешь слаб, тебя просто съедят.

– При Николае Максимовиче что-то существенно поменялось в академии? – спрашиваю я Марину Александровну Васильеву, декана исполнительского факультета, которая работает здесь более тридцати лет.

– Нагрузка очень повысилась. Дети теперь все время заняты сценической практикой. Мне даже иногда кажется, что они не успевают учиться по-настоящему. В Консерватории, в «Октябрьском», в Эрмитажном театре, «Щелкунчика» вот повезли в Японию... С одной стороны, они растанцовываются, привыкают к сцене. С другой – теряют что-то в учебе. Мне кажется, что все-таки нужен баланс, чтобы концертная деятельность не забила учебную программу.

– Эта постоянная практика – личное желание Цискаридзе?

– Он такой подвижный, не сидит на одном месте. Это его харизма – он должен все время быть на виду сам и школу пропагандирует такими методами. Но иногда дети просто не выдерживают. Происходит естественный отбор.

– У ваших учеников есть детство?

– Нет. Когда поступают в школу – детство уже кончается. Заняты они без конца. С девяти утра до ночи. Надо быть фанатичным ребенком, тогда что-то получается.

Снова встречаюсь с Николаем Цискаридзе, на этот раз – в его кабинете.

– Я догадываюсь, что вас постоянно спрашивают о конфликте петербургской и московской балетной школы...

– Даже слышать про это не могу! Как же ответить, чтоб уже все отстали с этим навсегда. Я все-таки восемнадцать лет выступал в качестве премьера в Мариинском. У меня даже есть пропуск: «артист Мариинского театра». Если бы мы жили на Западе, я бы во всех своих документах писал: «главный приглашенный солист Мариинского театра». В Петербурге важно подчеркивать свою исключительность. Как правило, о своей исключительности начинают говорить те люди, у которых в Москве ничего не получилось.

– Получается, что Петербург – то же самое, что Москва, только хуже?

– Петербург – добрейшей души город! (Смеется.) Это очень чувствуется, особенно остро – утром на вокзале.

– Кстати, по поводу Мариинского. Помните, говорили, что театр будет претендовать на здание академии?

– Это было придумано людьми, которые всех запугивали, чтобы не потерять свое тепленькое место. И все – неправда. Сейчас у нас с театром шикарные отношения. Я очень благодарен Гергиеву и всем его сотрудникам за такое внимание. Мы не имеем отказа ни в чем. Как и Мариинский, которому, если надо, я всегда иду навстречу. Я и детям пытаюсь объяснить: это Мариинский – счастье и честь выходить на эту сцену. Вы здесь не работаете, а удовольствие получаете. Потому что выйти сюда мечтают миллионы. А вы – счастливые, которые сюда вышли.

– Вы ведь не завершили свою сценическую деятельность?

– Я иногда выхожу в ролях, где не надо много стараться. В Михайловском в «Тщетной предосторожности» у меня танец в сабо, гротеск (помрачнел). Я уже все. Как артист я сошел со сцены. И не собираюсь возвращаться.

– Вам это больно осознавать?

– Я остановил это сам. Сознательно. И начал искать, куда уйду. Понял, что хочу оказаться здесь.

В полшестого вечера репетиция в большом зале. Когда подходишь, прежде всего доносятся топот и командирские окрики. Впечатление такое, что поблизости идут учения на плацу. На самом деле репетируют две сцены из «Руслана и Людмилы». А топочут волшебные девы Наины, которые должны убежать за кулисы. У дев не очень получается: то головы неправильно склонены, то порядок убегания нарушен.

– Встали на линии! Вста-ли! Я просил улыбаться! – кричит ректор. Девы собираются в боевой порядок, выстраиваются в каре.

– Ну что, Маша, сообразим еще раз?

Рояль играет, волшебные девы снова несутся, как кобылицы, с грохотом. Цискаридзе что-то кричит, как ямщик, – чуть ли не «Но, залетные!..» Нет, опять все неправильно.

– Не надо так подпрыгивать! Не надо мне тут изображать старушку в проводах! Да вместе, пупсики, вместе! Молодцы, умницы! Снимаем майку (кажется, это про движение руками над головой). Пошла, пошла! Поняла? Дура! Стоим!

Потом без сил падает на стул.

– Сделайте ну хоть что-то, ну, девочки, действительно – хочется прямо выстрелить в этот момент. Дайте мне парабеллум. Он может спасти отца русской демократии…

Так продолжается довольно долго. Мне неловко маячить у трудовых людей перед глазами зевакой праздным, и я понимаю, что визит пора заканчивать.

Даже на лестнице до меня доносится:

– Ну, девоньки! Помните, как у Пушкина про Истомину? Неужели не помните? Блистательна! Полувоздушна! Смычку волшебному послушна... А какому же смычку, если сама похожа на оглоблю!

Материал подготовил Федор ДубшанС