Заключенный Дахау №118734. Рассказ от первого лица

Киевлянин Василь Володько много лет отказывался от предложений вернуться в Дахау, маленький город недалеко от немецкого Мюнхена, чтобы вспомнить и рассказать историю своего заключения в концентрационном лагере. В 2000 году он наконец согласился, и теперь регулярно посещает мемориальный комплекс. Каждый год в апреле немецкое общество Maximilian-Kolbe-Werk организовывает встречи бывших заключенных Дахау и лагеря Освенцим города Аушвиц, привозит журналистов из Центральной и Восточной Европы, проводит экскурсии в мемориальные комплексы. В 2015 году 90-летний Володько встретился с журналистами в местном хостеле и, одетый в элегантный серый костюм и опирающийся на тросточку, чеканил каждое свое слово. Только сухая констатация фактов: родился, война, рабочий лагерь, гестапо, пытки, ожидание казни, марш смерти.

Бывшие концлагеря превращены в музеи. Освенцим мрачный, безлюдный, и в нем, в отличие от Дахау, многое сохранилось: почти все кирпичные бараки и административные блоки, стоит стена, у которой расстреливали узников, целы камеры и «сауна», где проходила селекция, тоже. Разрушен только главный крематорий, но вида руин и подробных рассказов экскурсоводов хватает, чтобы стало не по себе. В январе здесь, под проливным дождем вперемежку со снегом, под мрачным небом и пронзающим холодом, только и остается, что представлять: если так холодно в пальто и теплых сапогах, то каково было узникам. В Дахау не так страшно — то ли климат чуть лучше, то ли несколько восстановленных бараков не сравнятся с масштабами Освенцима. Сегодня лагерь представляет собой небольшой мемориальный комплекс — от 235 гектаров осталось всего нескольких помещений. Остальные площади отошли городу, и в домах, которые для эсэсовцев строили заключенные, сейчас живут простые бюргеры-немцы. До начала Второй мировой здесь содержались все, кого можно было обвинить в загрязнении арийской расы: коммунисты, социалисты, оппозиционно настроенные священнослужители и другие политические противники, наркоманы, душевнобольные, гомосексуалисты. Во время войны Дахау снискал славу самого страшного нацистского концлагеря из-за жестоких медицинских экспериментов над заключенными: пытки холодом, принудительное заражение малярией, испытания барокамерой и моделирование условий, в которых находятся летчики люфтваффе на высоте 20 километров, и другие. Генрих Гиммлер и другие высокопоставленные чиновники Третьего рейха регулярно посещали лагерь с инспекцией и наблюдали за опытами. Когда 29 апреля 1945 года американские военные вошли в лагерь, они пришли в такой ужас, что казнили лагерную охрану и позволили заключенным голыми руками забить четыре десятка человек. Лагерь был почти полностью разрушен. Для мемориального центра решили восстановить лишь несколько бараков недалеко от входа — для воссоздания условий жизни и работы узников; от остальных остался лишь фундамент. В комплексе выставлены фотографии, уцелевшие вещи и документы, сохранился крематорий с душевой и газовой камерой — помещение с вентиляционными решетками, из которых выходил газ «Циклон Б». Здесь бывает много туристов, и я видела двух девушек, которые делали селфи у крематорных печей.

На встрече, на которой выступал Володько, присутствовал и другой бывший узник, белорус. Он рассказал о жизни в Дахау: «Трупы лежали рядами возле проволочной изгороди, но они не пахли. Тут нечему было разлагаться — от нас так или иначе оставались одни кости. Мы закапывали эти трупы, а чувствовали только запах ветра». Воспоминания узников чаще всего связаны не с условиями их заточения, и даже не с такими бросающими в дрожь подробностями, как специальные помещения, где людям дробили челюсти и выковыривали золотые коронки, но с мертвецами. Обнаженные, костлявые, обтянутые кожей — столь унизительная пародия на человека, что, раз увидев ее, не забудешь.

Василь Володько родился 22 октября 1924 года в селе Широкая Долина в Полтавской области (Центральная Украина). За его плечами все круги ада: немецкая оккупация, принудительные работы, заключение в гестапо, тяжелая работа в лагерях Саарбрюккена, концлагерь Нацвейлер-Штрутгоф и Дахау и марш смерти во время эвакуации. Вот его история:

Все детство я провел на природе — с землей, лугами, лесом, козами да картошкой. Родители занимались сельским хозяйством, и жизнь протекала тихо и мирно, в мечтах о дальних мирах. Мне было 17 лет, когда началась война, я только-только получил аттестат средней школы. В Полтавскую область война пришла 13 октября 1941 года.

В этот день началось что-то непонятное — стояли строем и ехали на грузовиках красноармейцы, гражданские ходили с противогазами. Звучало незнакомое и страшное слово «война», по всему селу были развешаны плакаты «Родина-мать зовет!». Стекла окон были крест-накрест заклеены, как будто перечеркивая в домах радость. А ночью с самолетов летели светящиеся бомбы и освещали село адским светом. Я хотел пойти в армию, но меня не взяли — из-за возраста и низкого роста. Потом область оккупировали и немцы объявили о принудительной регистрации жителей. Сразу начались проблемы с продовольствием и светом: магазины обслуживали только немцев, получить продукты можно было на рынках, где цены увеличились в пять-шесть раз, а продукты были ужасными. По всей Украине был введен комендантский час: с шести часов вечера до пяти утра запрещено было выходить на улицу. Я попал в подпольную организацию «Патриоты Родины» и прилежно выполнял задания: писал антигитлеровские листовки, распространял плакаты «Ох и будет морда бита Гитлера-бандита», собирал медикаменты и бинты. И во время оккупации немцы припомнили мне это: 8 июня 1943 года меня арестовали и отправили на принудительные работы в Германию. Так я оказался в лагере в городе Саарбрюккен, где добывал уголь в шахте.

Территория лагеря была огорожена колючей проволокой. Но все-таки это был не концлагерь, а рабочий лагерь, охрана была не так строга, как в Дахау или Освенциме, а в некоторых местах ограда была сделана не из колючей проволоки, а из сетчатой. У ворот в деревянном бараке было специальное отделение, где дежурили полицейские с овчарками, по периметру дежурили охранники, но обычно это были люди пожилые, потому что большая часть мужского населения была на войне. Мы с товарищами смогли пролезть через проволоку, но не знали, куда идти дальше в этом чужом городе, и нас быстро поймали. Чтобы у нас больше не возникало мыслей о побеге, комендант приказал высечь нас — по 25 ударов каждому. Жизнь там, как и в любом другом лагере в Германии, не имела ценности: однажды в лагере упал узник, а эсэсовец встал ему на грудь и несколько раз подпрыгнул. Узник уже не встал.

Тогда дни сливались в одну сплошную темноту. В какой-то момент я попал в гестапо. Меня посадили в камеру предварительного следствия. Размеры ее 50х60 см и два метра высотой. Ни сесть, ни тем более лечь в таких условиях было невозможно. Ни еды, ни воды не давали два дня. Потом я оказался в Нойе Бремм, лагере гестапо на окраине Саарбрюккена, который местные называли «Ад Саарбрюккена». Рано утром была команда: «Подъем!» Мы должны были вскочить и аккуратно застелить кровати, чтобы ни складочки не было. Потом мы выбегали через дверь, а надзиратель бил каждого палкой по голове – так они нас, заключенных, считали. Далее мы быстро бежали к умывальнику, где нас поливали то горячей, то холодной водой. Нас били и пытали за малейшую провинность. Когда я в первый раз посетил этот лагерь уже после войны, я не мог даже вспомнить, где находилась столовая, но когда подошел к пруду, то непроизвольно присел на корточки, скрестил руки за головой и несколько раз прыгнул вперед.

В центре лагеря был большой пруд, он изначально был запланирован как пожарный резервуар, но нас заставляли вокруг него бегать. Нужно было мгновенно выполнять команды: «Бегом!», «Ложись!», «Встать!», а потом прыгать вокруг бассейна по-лягушачьи. Тем, кто был уже без сил и падал, привязывали на спину несколько кирпичей и заставляли прыгать дальше. Тех, кто уже не мог подняться, просто бросали тонуть в этот пруд. А еще мы должны были ходить вокруг пруда утиной походкой, которую немцы называли Entengang. И это продолжалось, пока кто-нибудь не выбивался из бешеного ритма, а если никто не выбивался, то немцы убивали кого-нибудь выборочно.

Я всегда вспоминаю это время, когда беру в руки хлеб. Еда в Нойе Бремм, как во всех лагерях, почти не содержала калорий и питательных веществ, а порции были такими маленькими, что я потерял 30 килограмм за первые недели заключения.

Тогда по всему лагерю ходил тиф, и больше всего от него полегло французов. Хотя они получали самые лучшие посылки от Красного Креста, по восемь килограммов в месяц. Наши ребята завидовали, но французы не делились. Хотя сейчас говорят, что делились. Помню, несет француз под мышкой посылку, кто-нибудь выбивает, она рассыпается, остальные хватают, что могут. А что делать: выживал тогда сильнейший. Мы тоже воровали посылки — нам, советским пленникам, от Красного Креста никогда ничего не перепадало, потому что советское руководство не поддерживало инициативу Красного Креста об оказании гуманитарной помощи военнопленным. Это был резкий контраст: рядом с советскими узниками, умиравшими от голода, находились пленные, чьи шкафчики были полны еды.

Через полтора месяца, в июне 1944-го, меня перевели в концлагерь Нацвейлер-Штрутгоф, недалеко от французской деревни Нацвейлер. Я никогда не забуду публичные казни. Там стояли две виселицы. Когда кого-то казнили, всех нас выгоняли из бараков, и мы должны были смотреть на повешение. Этим самым немцы давали нам понять, что будет с нами за малейшую провинность. Истощение, голод и месяцы, проведенные в нацистских лагерях, сказывались с каждым днем все больше. Узники-старожилы посоветовали мне попробовать попасть в транспортную команду, на других работах я бы долго не выдержал. Так я оказался во внешнем лагере, где узники в старом заброшенном тоннеле цементировали площадки для установки производственного оборудования. Работать приходилось по колено в воде, и после наших работ здесь должны были создавать ракеты. Через два месяца у меня опухли ноги и открылись раны. Меня вернули в главный лагерь в госпиталь. Через две недели отправили на работу добывать сланец, из которого немцы производили топливо. Было холодно, и мои раны открылись вновь. Я не мог дальше работать, а всех, кто был уже непригоден к труду, отвозили в концлагеря. Так меня эшелоном и повезли в лагерь смерти Дахау.

Меня признали непригодным к работе и поместили в карантинный блок — там заключенные ожидали своей очереди в крематорий. Мне дали номер 118734. Я ждал, когда за мной придут. Но, как это ни странно, меня спасла эпидемия тифа, которая вспыхнула в лагере в 1944–45 годах, когда ежедневно от болезни погибали сотни узников. Из-за этой эпидемии тифа крематорий не справлялся с уничтожением тел, так что мы, жители 25-го блока, дотянули до конца апреля. Режим был жестокий: подъем в пять утра, построение, перекличка. В бараке, рассчитанном на 500 человек, жили 2000 человек — поляки, французы, сербы.

Самоубийств было много. Люди не выдерживали, бросались на проволоку под током, вешались прямо в бараках. Немцы особенно не любили русских и итальянцев: считали предателями. Им выстригали на голове полоску волос, на построении могли крикнуть: «Русо? Итальяно?» Сорвут шапку, увидят полоску — и давай лупить. Когда американцы подходили к лагерю, руководство отдало приказ эвакуировать пленных. Никто из нацистских лагерей не должен был попасть в руки победителей; 26 апреля 1945 года наши колонны из тысячи заключенных потянулись на юг. Шли мы в основном ночью, днем спали. Мы пили из луж, так как ни еды, ни воды нам не давали, и многие погибли от переохлаждения, голода и изнеможения. Это был один из маршей смерти. Двигались мы на юг к озеру Тегернзее, там же нас и освободили американцы.

Я прошел фильтрацию. Нам сказали, что транспорта, чтобы вывезти бывших узников в Советский Союз, нету и нужно будет идти пешком. Мне кажется, никто не стал ждать, все, кто был в этом лагере, решили идти. И вот так в сопровождении нескольких военных мы растянулись колонной и пошли дальше на восток. Когда подошли к польской границе, там опять нас остановили. Правда, там всех погрузили на американские грузовики и через Польшу провезли в Украину. Дорога была долгой, но долгожданной.

На границе всех, кто мог сам передвигаться, забирали в армию. Меня отправили домой и посоветовали не вспоминать о том, где я был, и никому об этом не рассказывать. За рассказы о концлагерях наказывали, вплоть до тюремного заключения. Вернуться к обычной жизни оказалось непросто. Ночью вскакивал с постели, кричал. Родная мать меня боялась. И даже когда учился в Политехническом институте во Львове, был на учете в неврологическом диспансере. Тяжело приходилось.

Я стал плотником, заочно учился, в 1952 году окончил институт и всю жизнь проработал на строительстве автодорог, мостов и аэродромов, два года работал в Молдавии и десять лет в Казахстане. С 1964 года живу на даче недалеко от Киева, женился, родилась дочка. В 2000 году впервые приехал в Дахау. Если честно, сначала было не по себе от воспоминаний. А теперь уже полегче — привык. Да и мы все, бывшие узники, друг с другом познакомились — у каждого своя история, поддерживаем контакт.

Человеку свойственно забывать плохое, но до конца простить все, что мы пережили, я не могу. И до сих пор не жалею, что развешивал тогда эти антигитлеровские плакаты.