Вадим Рутковский: Большие странности большого фестиваля: Канн начинает действовать
Лирика (Вместо предисловия)
Пусть все кругом горит огнем, но отказаться от поездки в Канн нет никакой возможности, даже если ты (то бишь я, ваш обозреватель) безработный фрилансер с ограниченными финансовыми возможностями. Так, как здесь, к кино не относятся нигде. Вот в России объявили год кино — а смысл? Разрисовали состав на одной линии метро — и рады. Французам нет нужды в показухе, у них и без деклараций каждый не то что год, а день — день кино. Мне очень нравится история от корейского режиссера Рю Сын Вана: пришел он в парижский кинотеатр на «Смерть в Венеции», видит среди зрителей панков — с ирокезами, пивом, пирсингом и прочими причиндалами; впадает в панику, представляя беспредел, который будет твориться на просмотре.
Однако нет, сеанс проходит в полной тишине, а по окончании Рю видит, что панки умываются слезами. «Представляете! Во Франции даже панки плачут на "Смерти в Венеции"!» Каннский фестиваль — пик отношения к кино как к святыне, вышак — не только из-за слияния искусства и коммерции, авангарда и роскоши; тут каждый сеанс — часть религиозного ритуала; самые верные служители культа в течение 30 лет занимают одно и то же место в Гран-театре «Люмьер» и помнят все «свои» «Пальмы» (я в благоговении сажусь рядом). С удовлетворением констатирую, что оба конкурсных фильма, показанных в первый соревновательный день, держат марку и претендуют на золото по-честному.
Хроника поминок
«Сьераневада» (Sieranevada) Кристи Пуйю, румына, побеждавшего в «Особом взгляде» в 2005-м со «Смертью господина Лазареску» и впервые участвующего в основном конкурсе, длится почти три часа, фиксируя один долгий семейный обед (впрочем, до еды — почти как в «Скромном обаянии буржуазии» — дело толком не дойдет) почти в реальном времени. По какому поводу собирается большая бухарестская семья и зачем ждет священника, станет понятно ближе к экватору: это поминки, 40 дней после смерти отца. Хотя жанр «Сьераневады», скорее, комедия: метод Пуйю (его, в принципе, практикуют почти все режиссеры румынской волны) — глубокое погружение в будто несымитированную реальность (точнее, Пуйю фантастически имитирует спонтанность происходящего, демонстрируя запредельное режиссерское мастерство), а реальность тем и прекрасна, что, если приблизиться вплотную, непременно рассмеешься. Событий, с одной стороны, минимум (на 173 минуты-то), с другой — миллион. Вот хотя бы пролог: старший брат Лари с женой оставляют дочь на попечение бабушки — парковаться негде, Лари нарезает круг вокруг дома, пока жена раздраженно выговаривает своей матери («говорила, не оставляй ее одну», «зачем ты притащила коляску» etc); в дороге супруги обсуждают необходимость заезда в Carrefour и точность выбора костюма для детского утренника (Лари, конечно, напортачил, не учтя, что цвет платья Белоснежки надо было выбирать по диснеевскому мульту, а не по сказке братьев Гримм). К финалу этого некороткого эпизода, снятого, как и весь фильм, долгими планами, кажется, будто знаешь героев тысячу лет. Уже минут двадцать спустя ощущаешь себя внутри «Сьераневады», среди родных (но не обязательно любимых) людей. Кузен Лари Себа помешан на конспирологии: за 11 сентября и трагедией «Шарли Эбдо» ему мерещатся мрачные тайны (мне кажется, что отсюда и название, перевирающее географическое положение секретного американского полигона, хотя сам Пуйю от рациональных трактовок открещивается) — этот треп и необязателен, и крепко привязывает фильм к настоящему, как, собственно, все диалоги и все события. Вот мать Лари доводит обычно невозмутимого, как слон, сына (он врач, ему положено) расспросом о стоимости компактного велотренажера, старуха-коммунистка заводит остохреневшие всем, кроме нее, монологи о деле революции, тихий мистер Попеску, друг семьи, впадает в изумительный пафос, сравнивая нынешних искателей теории заговора с Галилеем, сестра Себы приводит в дом невменяемую подругу из Загреба, выбравшийся, наконец, из пробок поп служит поминальную молитву, тетушка Оливия устраивает истерику своему блудливому мужу, цыгану и дебоширу, младший брат Лари, солдат, признается, что испытывает страх — не под пулями, на войне, но переключая новостные телеканалы, а на плите уже в который раз подогреваются голубцы и чорба («а знаете ли вы разницу между чорбой и борщом?»). Это — космос в капле воды; камерный фильм, почти не покидающий захламленной квартиры и избегающий любого символизма (даже сталкиваясь с таким «опасным», располагающим к «духовности» предметом, как свеча), оказывается сагой; фильмом-эпопеей, «Войной и миром», где война вынесена за скобки — в ролики на YouTube и повод для досужей болтовни.
Содомия из милосердия
Черт его знает, как правильнее перевести название фильма Алена Гироди Rester Vertical, учитывая содержащиеся в вертикали намеки и на прямую спину гордеца, способного выйти один на один со стаей голодных волков, и на эрекцию (и то, и другое демонстрирует главный герой, режиссер Лео, в поисках натуры и вдохновения забравшийся в живописную лесостепь). Ну пусть будет «Стой прямо», звучит равно и дико, и нагло, под стать картине. Три года назад Гироди представил в «Особом взгляде» свой безысходно гомосексуальный детектив «Незнакомец у озера» (и оперативно дал по этому поводу интервью «Снобу»), почитаемый французскими критиками за шедевр. «Стой прямо», приведший автора уже в основной конкурс, многограннее, хотя и похож на все предыдущие фильмы режиссера. Если говорить совсем по-простому, то Гироди — этакий современный сказочник, создающий параллельный фантазийный мир. Он населен покорными пастухами и бродягами-бунтарями, любвеобильными стариками и отзывчивыми юнцами, в нем свои валюта и законы, им правят наивные тираны; это странно, смешно, всегда замешано на сексуальности, преимущественно гомоэротической. С героем нового фильма, режиссером, отчаянно срывающим дедлайн по сценарию, заказчик расплачивается в евро, валюта и городские пейзажи портового города узнаваемы, но от реализма фильм далек примерно так же, как прошлогодний каннский затейник номер один «Лобстер». Пересказывать сюжет без возможности передать пластические и стилевые особенности бессмысленно — получается какой-то порочный абсурд: Лео, обычно западавший на молодежь своего пола («хочешь сниматься в кино? приходи на пробы!»), заводит неожиданный роман со смачной пейзанкой — пастушкой Мари, она рожает ему ребенка, после чего, прихватив детей от предыдущего партнера, покидает семейное овцеводческое хозяйство.
Отчаявшись вернуть подругу (даже лесной оракул — или добрая ведьма — не в силах помочь), Лео, как может, привыкает к роли отца-одиночки, отвергает сексуальные притязания тестя, однако соглашается на секс с живущим в том же ареале тревожным стариком, фанатом одного молодого вора и группы Pink Floyd (в саундтреке использована очень похожая музыка), и это секс из милосердия: старик уже добровольно принял яд и хочет пережить последние приятные минуты. Помимо этого, в фильме полно провокационных гэгов, но остается он вполне серьезным и причудливым высказыванием о гендерных особенностях и тайне рождения и смерти. А ближайший визуальный аналог — самый знаменитый мужчина с младенцем, кумир Энди Уорхола Джо Д'Алессандро, держащий на руках ребенка, — кадр из «Плоти» Пола Моррисси.
Анекдот (вместо послесловия)
Рассказать обо всех каннских премьерах в одиночку нельзя; мне придется сконцентрироваться на конкурсе и «Особом взгляде», в котором участвует «Ученик» Кирилла Серебренникова. Но открывший серию внеконкурсных специальных показов «Последний пляж» удостоился упоминания в этом репортаже — благодаря неизбитому анекдоту. Фильм — плод сотворчества итальянского новичка Давиде Дель Дегана и относительно опытного греческого режиссера Таноса Анастопулоса — фиксирует один сезон уникального пляжа около Триеста, на границе со Словенией.
Уникальность — в стенке, разделяющей мужскую и женскую половины. По обе стороны преимущественно пожилые люди греют на солнце дряблую кожу («Последний пляж» неожиданно зарифмовался с Гироди, упивающимся старческими телами), вспоминают жизнь между Западом и Тито, травят байки — обычный, в общем, док, качественное, но не самое оригинальное пополнение копилки подсмотренных историй. Но некоторые байки хороши, делюсь лучшей, рассказанной неунывающей итальянской дамой. «Одна вдова каждый день приходила на могилу мужа, а покидая кладбище, шла спиной вперед. Гробокопатели недоумевали и однажды решились спросить, мол, так и так, простите наше любопытство, но отчего вы, уходя, пятитесь? “Все просто, — ответила женщина, — не хочу рисковать. Муж всегда говорил: "Твой зад и мертвого из могилы поднимет”».