Ода на выход из берегов Патриаршего пруда

Уже через несколько недель все эти матерчатые заборы, которыми уставлен московский центр, окончательно исчезнут, и вам представится новый город. Поскольку, как кажется, основное после работы занятие городского жителя — гулять небольшими коллективами, потребляя по ходу пути разнообразные полезные и вкусные продукты питания, бабье лето в Москве ожидается роскошным. Мы купили козу, мы продали козу, мы обсудили козу — строители Собянина уйдут громить что-то другое, мы еще подуемся, а потом двинем привыкать, и, право слово, Григорию Ревзину большинство простит. В конце концов, современный архитектор без отношений с властью — импотент, уж лучше Хуснуллин в заказчиках, чем какой-нибудь Всероссийский банк поддержки судостроения.

Это для абстрактного горожанина Собянин — человек презираемой власти, а для приличной части московских обитателей он — глава корпорации, вне которой нет приемлемых способов существования, ведь есть специалисты тыловой службы ФСИН, водители скорой и учителя, не говоря уже о создателях порталов электронного правительства: орда сменится, а мы нет. Поэтому мы пойдем прогуляемся и решим, что это — нет, не хорошо (хорошо было бы, если бы все было по-нашему), но приемлемо и даже ничего. Остальное дополнят рестораны — как и в Ленинграде пять лет назад, власти Москвы наконец отказались от бесконечного коррупционного оборота нежилых помещений на первых этажах, и недвижимость заработала: где был бутик убогий, там будет развеселая часть Европы, там будет место, где вы каждый день встречаетесь с друзьями. Революция в домашнем хозяйстве уже свершается, конкуренция делает свое дело, скоро обед в плохом кафе будет стоить примерно столько же, сколько приготовленный дома — за чем же дело стало? Свободу женщинам, пусть на кухне трудятся профессионалы.

Недавняя дискуссия в «Афише» о том, как жители Патриарших прудов должны реагировать на неожиданное внимание неместной публики к некогда аристократическому району, есть, вообще говоря, ожидаемое и вполне предсказуемое последствие того, что мы по разным причинам презрительно именуем «урбанизмом». Если строятся широкие дорожки и к этим дорожкам подводится общественный транспорт, то по всем этим линиям метрополитена к дорожкам будет подвозиться население, которое, выходя из метро, будет делать то, чего от него ожидают, то же, что и вы, — гулять небольшими коллективами, потребляя продукты питания.

Было бы странно предполагать, что генерал-губернатор пятнадцатимиллионного города, затеявший отлить в граните новый центр Москвы, имеет в виду нужды той миллионной части жителей, которые по какой-либо причине решили тут проживать или хотя бы работать. Нет, он, вы не поверите, в этом смысле истинный демократ. Фестивали варенья и печенья им. Мальчиша-Плохиша на этих стогнах адресованы, разумеется, не спесивым выпускникам филфака, не архитекторам и не прочим несчастным, кто по какой-то причине, как и остальные 140 миллионов минус незначительные величины, не заработал себе на чудовищную подмосковную виллу. Новый центр города строится для жителей Бирюлева и Чертанова, а то и Новой Москвы. Кроме того, он строится для гостей столицы, которых с удешевлением авиационных перевозок становится в городе все больше. Наконец, «Победой» и S7 в Москву прилетают не только жители Воронежа и Краснодара, но и иностранцы: трехзвездочных гостиниц и беззвездных хостелов центре Москвы уже больше, чем люксовых бутик-отелей. Поэтому там, где раньше был эксклюзивный француз из Парижа, теперь встречается даже и потомок алжирских черноногих из лионского пригорода. Ему тоже интересна загадочная тысячелетняя Москва.

И все они по гранитным плитам шагают туда, где море огней — на старые добрые Патрики. И производят там совершенно такой же кошмар, как вы еще вчера видели в центре Дублина, в Марселе, в Порту, в Риме, в Нью-Йорке, да даже и в Стамбуле, который нам теперь разрешили. Славно мы там тогда потусили, помнишь, спрашивает в четыре утра у соседа одержимый мигренью владелец квартиры в Гранатном переулке, вздрагивая всякий раз, когда этажом ниже соединенная бригада бирюлевцев, саратовцев и испанцев разом стучит пивными кружками о московский стол. Славно, отвечает сосед. У него в подъезде целуются семеро, и он не понимает, как число целующихся может быть нечетным, — а потом вспоминает 1988 год и подъезд в доме Булгакова, студенческие годы, и понимает: может быть что угодно. Но почему у меня в подъезде — я что, Булгаков? И пьеса, понимаешь, старик, не пишется, и денег уехать в Лангедок ее дописать — нет: кризис.

Собянин, положим, человек пропащий. Что бы он ни делал, те, для кого он на самом деле все это делает, просто не интересуются, кому сказать спасибо, да и вообще не привыкли говорить спасибо — вы много говорили спасибо мэру Парижа? Им сейчас руководит испанка, потомок анархистов, бежавших от Франко, мы как-то дивно с ней говорили минут сорок, она сверкала черными очами и притопывала от возмущения ногой, впрочем, с левыми не так просто говорить, они слишком склонны к демагогии и осваивают моду на популизм куда лучше современных правых.

Те, кто способен это оценить по достоинству, никогда не простят Собянину именно то, что он — Собянин: оленевод, манси, путинский генерал, чиновник, плиточник. Наша демократия — для нашего круга, а не для пятнадцати или ста сорока миллионов, не говоря уже про семь миллиардов. Говорите, Крым — ваш? А зато Патрики — наши. Здесь однородный социальный круг. На Пречистенке еще однороднее, но там, простите, только миллиардерам по карману. А тут был тихий спальный район для принцесс и принцев Госплана, здесь народные артисты ходили в булошную с авоськой, и даже чеченцы притихали в своих «кайенах», когда по району проходила легенда, Василий Петрович Хороватько, преподаватель вокала в Гнесинке. Это он учил петь всех этих «на-на» и «оляля» из телевизора, который мы не смотрим.

А теперь Хороватько вынужден беседовать с какими-то гопниками, которые пьют пиво и смотрят на звезды, как умеют, прямо на собянинской плитке у него под окнами. И внуки Хороватько, успешные и состоявшиеся люди, проживающие частично в Нью-Йорке, частично на Рублевке, а частично в городе Радужном Ханты-Мансийского автономного округа, потому что нефть сама из-под земли не потечет, ничего не могут с этим поделать. Зачем вообще все это было нужно, если дагестанский застенчивый юнец может, получив от папы перевод из Махачкалы, упиться до беспамятства и орать что-то на своем гортанном языке из окна недешевого джипа на Бронной под магнитолу?

Мы целовали Бафомета в зад, мы вступали в «Единую Россию», мы вкалывали на предвыборных и составляли концепцию развития народных промыслов Минпромторга до 2045 года только для того, чтобы понять наконец простую вещь: деньги — не главное в этой жизни. Главное — социальная иерархия. Главное — чтобы то, что положено человеку, было ему положено. Патрикам положена тишина. Нельзя вот так взять и прийти сюда, где люди ходят по липовой аллее в раздумьях с детства: с кого делать жизнь? С поэта Мандельштама? С заведующего магазином мебели Армазяна? С диссидента Буковского? С теледеятеля Эрнста? Ведь все такое вкусное.

Нет, конечно, давно пора уже дойти до этой мысли: престижное потребление должно осуществляться не абы как, не просто так, а в строгом порядке. Мало ли у кого деньги, надо еще посмотреть, где и у кого он их украл. Существует же в клубах фейс-контроль, но отчего-то столик в «Аисте» напротив синагоги может забронировать любой поц. И купить квартиру на Ермолаевском — тоже. А приехать и топтать ногами нашу землю — вообще любой киргиз. Вы видели, что они вытворяют? Так вообще можно?

Хорошо уже то, что эти речи говорятся с апелляцией именно к демократическим институтам, к местному самоуправлению. И хотя вся эта — гораздо большая, чем вы думаете, — кодла спесивцев все же склоняется к тому, что лучше бы позвать городничего и договориться с ним по-тихому, чтобы он выписывал горячих всем этим несостоявшимся в пользу состоявшихся, это не имеет значения. Городничий тоже поклонник ролевых игр, он играет в генерал-губернаторов XIX века — консервативных, неярких и деловитых. Он понимает res publica даже слишком буквально, ибо ему не очень важно, что вы там думаете. Ему нужен город именно для тех, кто радостно будет орать: «Мань, смотри, какие тут чашечки, умереть какие цветочки!» под витриной бутика Wedgwood. Их в любом случае большинство, и это их город. А кому не нравится — есть Тель-Авив или Рига.

И у меня к нему, если честно, претензии совсем другого свойства. Это совершенно неважно, что он — член «Единой России»: нам ли не знать, что никакой «Единой России», в общем, не существует, она исчезнет, яко небывшая, в тот момент, когда кому-нибудь удастся здесь создать то, что может считаться настоящей политической партией. Это даже интересно, что он манси — в конце концов, это один из только двух известных мне народов, использующих в фольклоре концепцию нелинейно движущегося времени. Наконец, меня не очень интересует, правильно ли спроектирована ливневая канализация в центре Москвы и стоит ли она ровно столько, сколько за нее заплачено — увы, я понимаю, что меня слишком легко обмануть, я не знаю, сколько она должна стоить. Но вот то, чего я не понимаю. Кто, когда и почему решил, что в Москве следует заниматься именно «урбанизмом», развитием города путем его перестройки? Нет, я понимаю, что со времен Хрущева никто в Москве ничем больше толком и не занимался — город уже очень давно уничтожен этим увлечением.

Но почему именно дороги и тротуары? Есть как минимум две отрасли, полностью находящиеся в ведении города и гораздо более важные, — это образование и здравоохранение. Какого черта весь урбанизм в городе сведен к устройству тротуаров и прочих коммуникаций — почему в мэрии уверены, что человек есть существо, призванное в свободное от работы время лишь передвигать ноги в сторону жратвы и выпивки? На те деньги, которые ежедневно поглощает московский стройкомплекс, в Москве не создашь города, в котором есть политические свободы, в котором хотят жить ученые, в котором предприниматели не считают себя сукиными детьми, крадущими народное благосостояние, — здесь дело не в деньгах. Но мы могли бы иметь вместо всех этих плиток по крайней мере современные школы в Москве: нищая Грузия во времена реформ тоже увлекалась дурно понятым урбанизмом, но вот с чем там было в порядке — так это со школами. Здесь бы хватило денег также и на больницы — в городе гораздо больше проблем именно с ними, тогда как велосипедные дорожки могли бы и подождать.

В общем, то, что мне непонятно в московской власти, — это основание для ее цинизма, с которым определено, что человеку нужны только хлеб и зрелища. Я при этом понимаю, что основания для этого население Москвы, конечно, дает. Но ведь всякий все воспринимает в меру испорченности окружающего его общества? Весь этот «урбанизм» есть просто сведение людей к желудку и глазам. Человек есть двуногое без перьев, выпивающее и катающееся на велосипеде — простите, я о людях думаю нечто иное.

Впрочем, у такого разговора не может быть второй стороны. Зато есть что сообщить рассерженным жителям Патриарших прудов. Всякий бирюлевец, узнав о том, что есть на свете такое волшебное место, где Аннушка отрезала голову Берлиозу, а Ахмет Косой из Грозного подрался с Сергеем Шнуровым из Питера, где олигархи и фотомодели пьют под ресторанными зонтиками божественный нектар, делает именно вам неоценимую услугу: он повышает стоимость вашей недвижимости. Чем больше гопников, тем выше цены.

Не в деньгах счастье, говорите? Так продавайте к чертям свои хоромы и поезжайте куда-нибудь в Ярославскую губернию. Там больше исторических зданий — за вашу четырехкомнатную там можно купить трехэтажный дом XVIII века и отремонтировать его. Там все всех знают, а уж вас точно узнают и полюбят. Там продают в магазинах в долг, правда, в основном водку, но вы привыкнете. Там патриархальные нравы, поэтому там больше ценят социальную иерархию, вы там будете уже не принцессы и не принцы, а настоящие уважаемые люди. Многие ведь так и делают — в Плесе, говорят, уже есть небольшие полукрепостные деревни со счастливой дворней.

И там — тихо.