Быть русским

— Мама — это не имя. Это просто слово. Твою маму как зовут?

— Джульетта.

— Я тоже мама, но мои дети уже выросли. А зовут меня Ира.

Но Луи все равно пишет «маму» с большой. Русский — сложный язык.

— Гласные мы можем тянуть, вот так: а-а-а-а! А согласные — к, п, т — не можем...

— Можем!

И Луи тянет согласные на родном банту: взрывы и клекот. Луи восемь, он из Конго.

Антуан — старший брат Луи. По-русски он не пишет, но прекрасно говорит: учился по боевикам и мультикам. 

— Я немножко скучаю по дому. У нас в Киншасе под мостом живут крокодилы. Для тебя это так же удивительно, как для меня снег. А однажды к нам зашли две белые туристки. Мы собрались со всего района, чтобы их потрогать. Первый раз я видел белую кожу. Сейчас это уже не так поражает...

В обычную школу его не пускают: не отправлять же 15-летнего дылду в первый класс. В России он пять лет.

— Я бы хотел вернуться в Конго. Но наш президент убивает людей, все хотят от него избавиться. В России много черных, все говорят: когда Кабилу уберут, домой поедем. А не уберут — ну ладно, тут еще останемся.

Это Мануэл и Мохаммад. Мануэл дразнит Мохаммада каратистом и Джеки Чаном. А тот его — расистом. Но Мануэл не расист. Просто у него разум маленького ребенка. Врачи говорят, это от стресса. Он приехал в Россию десятилетним и не умел даже считать. Но за полгода освоил программу трех классов. Сейчас ему 16, он прыгуч и смешлив, улыбается постоянно. Даже слово «война» произносит с улыбкой.

— Мы от войны бежали. Там люди умирали. По-настоящему! Вот та-а-ак было страшно!

И показывает руками как.

— Война на нас падала. Бомбы! Из бомб была война!

И показывает, какие были бомбы. Мануэл из Анголы. Гражданская война там шла 27 лет.

Никто не знает, сколько в России беженцев. Официально — около тысячи человек. На самом деле только с Украины бежало полмиллиона. Если повезет — получишь «временное убежище», как, например, 200 тысяч жителей Донбасса.

С таким статусом в России можно работать и кое-как лечиться, но нельзя учить детей. Для этого нужна прописка. Без нее в московскую школу не попасть, даже если ты из Твери или Тулы. А если ты беженец или мигрант, у тебя вовсе нет шансов. Это вроде как против Конституции, но не станешь же судиться с целым городом.

Поэтому два раза в неделю дети-беженцы ходят в «Школу на коленке», совместный проект «Мозаики счастья» и «Гражданского содействия». Тут с детьми занимаются волонтеры: русский, английский, математика — бесплатно.

Раньше дети учились в подвале на Долгоруковской улице. Потом «Гражданское содействие» признали иностранным агентом и подвал забрали. Сейчас детей приютил один московский музей, но особенно это не афиширует.

Это Мирим. Она не из беженцев — из мигрантов. Она надела футболку с волком, потому что волк сильный. Если спросить, что с ней было в московской школе, она закроет глаза, потом голову руками, но так и не сможет произнести целиком слово «б-б-били».

Она любит корейскую музыку, влюбляется в певцов и фантазирует, что это взаимно. Она молчала год. Волонтер Елена помогает ей снова заговорить. Они обе из Бишкека, из одного района даже, но Елена сбежала на четверть века раньше и ей повезло: совсем не похожа на киргизку.

— А кто сейчас русский? Сейчас кровь у всех смешана. Так нет же, белые и пушистые опять выйдут на марш 4 ноября и скажут всему миру, кто виноват… Да, меня тоже называют понаехавшей. Когда кого-то обижают, я ввязываюсь, и сразу — понаехавшая. Но я-то могу за себя постоять. А такая девочка за себя постоять не может.

В Бишкеке Елена работала концертмейстером, а в России ведет азбуку нравственности. Есть в некоторых московских школах такой странный предмет.

А это Анна Тер-Саакова, директор интеграционного центра «Такие же дети». Ей повезло с документами, поэтому она училась в обычной подмосковной школе.

— Когда в Мытищах, в актовом зале объявляли победителей олимпиады по русскому языку и назвали мою фамилию, весь зал ржал. А мне вот смешно, когда говорят: Кавказ, Азия, езжайте к себе! У меня с одной стороны Кавказ, а с другой — Азия, вы уж решите, куда мне ехать, в Степанакерт или в Ашхабад? А то я не понимаю...

Она тут за всех отвечает: и за детей, и за волонтеров. Дети очень разные. Одни уже учатся в школе, но у них проблемы с адаптацией: плохо знают русский, страдают от нападок одноклассников. У других нет документов, но еще есть шанс их получить. У третьих нет никакого шанса: слишком взрослые. Но их можно хоть чему-то научить, чтобы выжили.

— Многие волонтеры не представляют, с чем им придется столкнуться. У нас есть парень, ему 15 лет. Он никогда не ходил в школу. Его надо учить таблице умножения. А он еще к тому же и русский не знает... Часто люди хотят помочь, но не очень понимают, что им делать. Например, напекут кучу пирожков — это же хорошо, угостить всех. Но пирожки будут с мясом, там свинина, а у нас половина — мусульмане…

Я не знаю, как зовут эту женщину. Она из Афганистана, и мы совсем не понимаем друг друга. Она ждет с уроков сына — это его дразнят Джеки Чаном. Он уже очень неплохо говорит по-русски.

Уроки длятся четыре часа. Женщина ложится на стулья и дремлет. Родители редко приходят в «Школу на коленке»: нет времени, работа. Те, что приходят, рассуждают, как все бедные родители мира: мы не жили — пусть хоть дети поживут.

— Я Асифа. Видела, как люди умирают, сидела по несколько недель в подвале, пряталась, голодала неделями. Хотела, чтобы дети не видели этого. И они родились здесь. Но в этом году учительница моего сына сказала ему: ты нерусский. И еще слова неприятные…

— А я Ульяна. Но это не по-настоящему, это для Москвы. По-настоящему меня зовут Ульфатой. Я таджичка, в России пять лет, сына в этом году привезла. Русский он вообще не знал, был белая ворона. Ничего не понимал, шел к доске, а потом не понимал, что ему говорят «садись», — и продолжал стоять. Здесь его с нуля учили, и теперь я сама удивляюсь, как быстро и как красиво он говорит. Я тоже учусь. Буду медсестрой. Меня приняла Москва.

Это Наташа. Она волонтер и никогда не спрашивает у детей, что с ними случилось.

— Был у нас мальчик Рик, он сейчас вернулся в Конго — очень увлекался футболом. Мы ему нашли спортивную секцию и стали туда возить. Он каждый раз очень нервно переносил метро: сжимался, затыкал уши наушниками, не отвечал на вопросы. Это был невероятный стресс для него, подростка. Он будто преодолевал бурную реку, и ему хотелось сделать это быстрее. На эскалаторе он каждый раз бежал, даже наверх, а потом ждал меня.

Наташа преподает русский, но это больше чем правописание. Она учит социализации. Учит быть в обществе.

— Русский — это тот, кто считает себя русским. Считает русский язык своим языком, потому что это чуть ли не самое важное. Бывает, мальчик по религиозным соображениям не общается с девочкой, а ты ему говоришь, что в России, где мужчины и женщины равны, дружить можно. Бывает, уедешь куда-то на две недели, а потом оказывается, что у мальчика, который всегда со всеми дрался и не мог ни с кем контактировать, появились друзья. И когда эти люди уедут, они увезут с собой кусочек России. Что-то не агрессивное, а положительное. Они запомнят не человека в форме, который их куда-то запирает. Они запомнят нашу школу.

Перемена. Русский окончен. Впереди математика. Старшие режутся в настольный хоккей, младшие играют с воздушными шарами. Маленький Луи лопает шарик, и брат говорит брату:

— Да ты охренел!

Волонтер тут как тут:

— Это плохое слово. Его нужно заменить на «дорогой друг».

Дети смеются.