«Раньше мы были элитой, а сейчас там ад». Почему взбунтовалась школа «Шанс»

— Когда мне было 11 лет, человек, с которым я жил, умер.

Сейчас Николаю Лябину 22. Он выпускник 2011 года. О том, что сделал и как попал в спецшколу «Шанс», он рассказывает без подробностей.

— У меня есть родители, но они со мной не справлялись. Пока шло следствие, я грабил магазины, вскрывал палатки, прогуливал школу...

На суде полиция пугала детской колонией, но родители Лябина узнали о существовании «Шанса» и написали ходатайство о переводе. Суд согласился.

Раньше школа располагалась в Бутово и была рассчитана на 60 человек — 20 девушек и 40 молодых людей. Лябин приехал туда в 2008 году. В 2012 году школа полностью сменила руководство и переехала в небольшой особняк в Канатчиковском проезде. Лябин говорит, что школа задумывалась как аналог спецшкол в Германии, но после смены руководства все стало хуже:

— Сейчас это полное дерьмо. У них не дают образования, помещения тесные. Человек оттуда рассказывал мне, что там ад, и ему просто повезло, что вышел по УДО.

Отзывов на спецшколу в сети публикуется мало, большинство — хвалебные. Но несколько комментариев резко контрастируют с общим фоном. Пользователь «тимур чечин», 6 июня 2016 года написал (орфография и пунктуация сохранены): «Когда то я учился в этой школе.с 2008 по 09 год... Эта дырявая школа портит детям психологию и юность». Под другой старой статьей о «Шансе» аноним высказался в 2015-м: «Сколько недоговорок... Лучше бы про внутреннюю иерархию рассказали... Вы там были? Курорт там у тех - у кого кулаки больше, для не расположенных к насилию и рукоприкладству индивидов там ад».

По словам Лябина, раньше школа не походила на детскую колонию. В год на одного воспитанника уходило 600 тысяч рублей — об этом Лябин много раз слышал от сотрудников школы. Учеников возили в туры, на конференции, мастер-классы, приглашали лекторов:

— Нас воспринимали как элиту, все думали, что у нас обучают детей с Рублевки. Воспитанники не хотели уходить оттуда: учителя заменяли нам родителей. В самой школе были компьютерный клуб, парикмахерская, в поварской нас учили готовить. Шестиразовое питание. Столярная мастерская, резьба по дереву, по металлу. Форма у нас была сшита на заказ, из Италии. Одевались так, что дети, которые приезжали из неблагополучных семей, боялись лишний раз надеть форменную рубашку…

Несмотря на щедрое финансирование, в школе была дедовщина. Над младшими издевались «старшики» — ученики, назначенные улаживать конфликты между ребятами. Администрация была в курсе, но воспитанники боялись официально сообщить о проблемах, чтобы не получить еще большие. Потом ситуация изменилась.

— Был такой чокнутый Тимур Чечин, мы заезжали вместе. Он грамотно подлизался к ним, поэтому они закрывали глаза на его издевательства над младшими. «Старшики» все знали и сами нередко занимались издевательствами. Но потом мы с Мишей Прохоровым, моим подельником в буквальном смысле, стали смотрящими. В любом коллективе должны быть старшие, помимо воспитателей — они будут как бы внутри, а не над коллективом. Когда мы только приехали, тогдашние смотрящие пытались построить в школе тюремные порядки, чтобы были блатные, порядочные, мужики, козлы. Уже четко были гашеные/не гашеные. Новеньких, приезжих, там чуть ли не в жопу ***. Они пытались выстроить эту систему два года, но мы дали отпор. В прямом смысле, одному старшему *** разбили, всех скрутили, расправа была.

Обыски в школе проводились всегда. По словам Лябина, делали это не воспитатели, а «режимники»: люди, которые следят за графиком, сном, сопровождают воспитанников по территории и на выездах. С ними постоянно происходили конфликты. Лябин считает, что и в нынешнем бунте виноваты именно они.  

— Это охранники типа чопов, но все гражданские, не мусора. Просто люди, которые были набраны по объявлению. Может быть, какую-нибудь палатку раньше охраняли или гараж. Они не имеют права шмонать наши вещи без нашего личного присутствия или в отсутствие профессионального воспитателя.

Лябин до сих пор общается со своими воспитателями и одноклассниками. По его словам, они тоже расстроились, что школа так переменилась, но вспоминать о ней не хотят: все выросли, и стало неловко.

— Сейчас у меня трое детей, я занимаюсь музыкой, играю на гитаре, пианино. Недавно записал трек, хочу участвовать в премии «Муз-ТВ 2017».

Лябин говорит, что он выучился в театральном, получил MBA и подумывает через пару лет выкупить старое здание в Бутово и возродить первый «Шанс».

Судьба Тимура Чечина, с которым Лябин враждовал в спецшколе, сложилась иначе: он сел в колонию общего режима за разбой и угрозу убийством. Суд сначала назначил ему 9 лет строгого режима, но затем перевел на общий и сократил наказание до 6 лет и 3 месяцев: адвокат убедил суд, что Чечин — единственный кормилец семьи, состоящей из болеющей астмой матери, бабушки, несовершеннолетней сестры и жены-студентки, у которых, ко всему прочему, долги по кредиту на полмиллиона рублей.

Психолог, бывший начальник психологической службы УФСИН России по Республике Татарстан Владимир Рубашный уверяет, что больше половины выпускников спецшкол закрытого типа заканчивают как Чечин:

— По официальным данным, 60 процентов выпускников попадают в места лишения свободы. По моим личным наблюдениям и наблюдениям моих коллег, более реальные цифры — 70–80 процентов. А после детских колоний шансов на ресоциализацию — давайте смотреть правде в глаза — нет. То есть спецшкола — это отправная точка, из которой подросток попадает в детскую колонию, а затем в колонию общего режима, если не строгого.

Рубашный больше 20 лет проработал психологом в учреждениях ФСИН. Он убежден, что своей главной функции — адаптации и ресоциализации — они не выполняют.

— Самое главное отличие спецшкол закрытого типа от колоний для несовершеннолетних в том, что они принадлежат не ФСИН, а Министерству образования. Это должно было определить и фундаментальные отличия в работе учреждений, но на практике все складывается иначе.

Спецшколы и не имеют никакого отношения к уголовно-исполнительной системе, но условия содержания от колоний отличаются мало, говорит Рубашный:

«Распорядок дня — по режиму. Территория огорожена забором, свободное перемещение запрещено. Воспитатели здесь не называются надсмотрщиками, но именно эту модель поведения копируют — просто из-за недостаточной квалификации: намного проще быть авторитарным, чем искать индивидуальный подход. Дети, в свою очередь, копируют модель поведения осужденных в колониях: на улицах они часто становились легкой добычей для людей с опытом заключения. Ранее судимые привлекают к преступлениям несовершеннолетних, чтобы, если поймают, свалить все на них. Это приводит к первичной криминальной зараженности — дети приобщаются к субкультуре. В результате в школах формируется точно такая же стратификация: есть условные лидеры, и есть “опущенные” и “чмошники”. Очень часто между детьми происходят драки, те, кто посильнее, занимаются поборами. Администрациям школ, как и в исправительных колониях, это выгодно: дополнительный надзор осуществляют группы более авторитетных подростков — свои силы можно не тратить.

Это проблема всех закрытых сообществ, просто в одних учреждениях с ней работают, а в других такое поведение поощряют. Мы с коллегами неоднократно обращались к руководителям спецшкол с предложениями реорганизовать работу специалистов, в том числе привлекая к процессу психологов и педагогов извне. Нам всегда отказывали: сотрудники закрытых учреждений не любят, когда вмешиваются в их работу, из-за этого они варятся в собственном соку, подвергаясь профдеформации. В результате дети регулярно совершают побеги из такой враждебной среды. Преподаватели, теряя терпение, прибегают к рукоприкладству и насилию — об этом много раз мне лично рассказывали воспитанники спецшкол, в которых я работал, но это происходит по всей стране. Когда совладать со сложными подростками совсем не получается, сотрудники школы прибегают к психиатрии: колют детям препараты, когда на самом деле в них необходимости нет. В школах, конечно, есть свои психологи. Часто это хорошие профессионалы и очаровательные люди с самыми добрыми намерениями. Но вы же понимаете, что один-два-три человека не могут изменить систему. А дети все равно будут с теплом вспоминать и хороших специалистов, и тех, кто их избивал за проступки, потому что даже такие отношения лучше, чем те, которые были у детей внутри неблагополучных семей.

Спецшколы — ошибка, с помощью которой мы должны сделать выводы, что авторитарная, жесткая работа с трудными подростками не изменит их судьбу к лучшему. В первую очередь нам сейчас необходимо минимизировать вред, который дети получают в этих учреждениях. Как это сделать — этим должно озадачиться Министерство образования. И первые, кто должен измениться, — не воспитанники спецшкол, а их администрация и сотрудники учреждения».

Ученики «Шанса», забаррикадировавшиеся в одном из кабинетов школы, на побои и поборы не жаловались. Возможно, было просто некому об этом сообщить: детский омбудсмен Анна Кузнецова обещала поговорить с детьми, но так до них и не доехала. Она сообщила «Снобу», что все-таки планирует визит в ближайшее время: «Все, что касается детей, — это очень хрупко, поэтому важно не навредить, выслушать их и узнать про проблемы. Безусловно, права детей в подобных учреждениях нарушаются. В любой сфере детства мы найдем те или иные нарушения права ребенка, а в этой школе нарушается как минимум право на семью».

Директор «Шанса» Наталья Вайснер уверяет, что претензий к сотрудникам школы у детей нет, они просто требовали мобильные телефоны, которые им не положены по режиму. Говорить со «Снобом» о конфликте, истории и организации школы она отказалась.