Влюбленный Владимир
Перевод: Евгения Соколовская
Она была высокой. Выше, чем он. Широкие бедра. Длинный нос. Никто из его друзей не считал ее симпатичной. Марик как-то сказал, что фигура у Ленки как у кенгуру. А Костик хмыкнул в знак согласия. Но Владимир думал, что она похожа на большую птицу. На цаплю или журавля.
Они встретились летом 1975 года. 22-летний Владимир только что окончил Ленинградский университет. Он пришел на 60-летие Аркадия Исаковича, своего тренера по каратэ.
Лена, в общем-то, не имела никакого отношения к празднику. Всего лишь дальняя родственница Аркадия Исаковича, приехавшая из Москвы и поселившаяся на диване в темном углу кухни. Во время вечеринки этот диван был уставлен едой, которую еще не поставили на стол, поэтому у Лены не оставалось выбора — пришлось присоединиться к гостям Аркадия Исаковича.
Она присела на краешек стула в углу стола, отказывалась от водки, не улыбалась, пристально смотрела в кучку винегрета на тарелке, словно хотела спрятаться в ней. Толстая и пьяная тетя Галя все причитала, что Лена должна поменяться местами с кем-то из мужчин, потому что сидеть в углу для девушки плохая примета: «Замуж не выйдешь!»
В какой-то момент Лена, по-видимому, решила, что с нее хватит. Она встала и сказала, что идет на кухню «принести еще маринованных огурцов».
У нее было раскатистое «р».
Владимир увидел ее на кухне, когда шел в туалет. Она сидела на подоконнике спиной к нему — синее хлопковое платье, светло-каштановые волосы длиной до подбородка, длинные ноги, банка с огурцами в руках. Когда он выходил из туалета, она все еще сидела там.
Он подошел и спросил: «На что ты смотришь?»
Лена покраснела и сказала, что у нее плохое зрение, но, кажется, в окне дома напротив сидит кошка. Он подошел ближе.
Было около шести вечера, солнце еще не зашло, но в дворах-колодцах всегда темно. Ему пришлось прижать лицо к стеклу, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. Он волновался, не слишком ли сильно от него пахнет водкой.
«Видишь? Вон там!» Она убрала прядь светло-каштановых волос за ухо. Ее шея казалась очень чисто вымытой.
Да, там сидела кошка, большая кошка в окне шестого этажа пялилась прямо на них. С беспардонным безразличием.
Они долго смотрели на кошку, потому что ни одному из них не хватало смелости повернуться лицом к другому.
Он позвонил Аркадию Исаковичу на следующий день и попросил Лену к телефону. «Вовка, зачем?» — спросил Аркадий Исакович. Владимир ничего не ответил, только откашлялся. Потом откашлялся снова — на этот раз более напористо. Аркадий Исакович вздохнул и позвал Лену к телефону.
«Да?» — сказала она очень тихо.
«Как долго ты будешь здесь?»
«Еще три недели».
Владимир сказал, что считает долгом коренного ленинградца показать ей город.
Лена ответила, что мама составила для нее список всех важных достопримечательностей. Эрмитаж, Русский музей, Петродворец. «Я не очень-то интересуюсь искусством, — сказала она, — но мама разозлится, если я не схожу. Она говорит, я обязана, раз я здесь».
Они договорились встретиться у входа, и Владимир пришел на двадцать минут раньше. Он надел свою лучшую рубашку, приталенную и удлиненную, сделанную в Венгрии, и очень узкие брюки, из Восточной Германии — он купил эти вещи у своего друга Костика на деньги, которые заработал летом на стройке.
Он ходил по площади кругами, раздумывая, не стоило ли все-таки купить цветы. Он собирался, но потом подумал, что тогда ей придется носить их с собой в музее и это будет глупо. А когда увидел, как она, запыхавшаяся и улыбающаяся, бежит к нему вприпрыжку с трамвайной остановки в том же синем платье, подол заканчивается прямо над коленями, на локте дурацкая сумочка, пожалел, что не купил цветы.
Внутри их заставили надеть войлочные тапки. «Наши полы — произведение искусства», — объяснила смотрительница музея. Они попробовали найти в огромной корзине с тапками те, которые будут хотя бы приблизительно подходить им по размеру. Лена выбрала синие, в цвет платья. На тапках были тесемки, которыми их привязывали к обуви. Он смотрел, как она пытается понять, куда девать тесемки. Видел тоненькие золотистые волоски на ее ногах. Надеялся, что она попросит помочь, но она не попросила.
Ходить в тапках оказалось довольно сложно. «Я прямо как утка, — сказала Лена. — А ты?» Владимир изобразил утиную походку и даже сказал «кря-кря» самым крякающим голосом, на который только был способен. Лена смеялась так сильно, что смотрительница погрозила ей пальцем.
Скользить в тапках оказалось проще, чем ходить, так что они скользили через все эти комнаты очень быстро, почти без остановок, и картины сливались в подобие мультфильма. Все эти мерцающие изображения: свечи, глобусы, серебряные латы, бархатные платья, груди. Он отворачивался от грудей, чтобы продемонстрировать Лене свою скромность и уважение. В музее как всегда было много людей, но Владимир не никого не замечал. Как будто они были одни. Лена потеряла тапок на лестнице, ведущей к этажу Ренессанса, и ему пришлось сбежать на несколько ступенек вниз, чтобы его подобрать. На этот раз она позволила ему завязать тесемки.
Они продолжали скольжение, пока не попали в комнату, где выставлялись произведения из Лондонской галереи. Там Лена остановилась перед одной из картин и стала хихикать.
Это был «Портрет четы Арнольфини» Яна ван Эйка. Очень молодая беременная женщина на картине была одета во что-то, напоминающее тяжелые шторы с оборками. А у мужчины, по-видимому ее мужа, была шляпа, похожая на абажур, меховая накидка и черные чулки (чулки!).
Владимир подумал, что Лена смеется над их одеждой, и тоже хихикнул. «Это невероятно!» — сказала она. «Что?» — спросил он. «Сходство! Посмотри как этот на картине похож на тебя!»
У мужчины на картине было длинное печальное лицо. Он был ни капелки на него не похож! Владимир чуть было не обиделся, когда Лена сказала: «Вот так!», протянула руку и убрала волосы с его лба. Ее пальцы были липкими и маленькими, и такими теплыми, что у него перехватило дыхание.
«Видишь? У него нос и рот как у тебя!»
Владимир поймал ее вторую руку и сжал в своей.
После того, как они осмотрели музей, он отвел ее в лучшее кафе-мороженое в городе, где им подали по три идеально круглых шарика, утопающих в сиропе, в чашках из нержавеющей стали. Лена съела все свои и один его.
Она спросила про учебу. Он сказал, что был лучшим студентом в своей группе на юридическом факультете. Это произвело на нее впечатление. Она сказала, что ненавидит свой институт инженеров связи. Математика и физика — пытка. Владимир сказал, что тоже ненавидит математику. Ему нравится история, особенно история Советского Союза, особенно во время Второй мировой войны. Она сказала, что ей нравится психология, хотя ее и не преподают в техникуме. Просто нравится читать книги по психологии. Ей нравятся личностные тесты!
«У тебя есть ручка?» — спросила она. Владимир протянул красивую шариковую ручку с гравировкой «Дорогому Володе на шестнадцатый день рождения». Лена вытащила клочок бумаги из сумочки (весь смятый и в пятнах), протянула ему и попросила нарисовать несуществующее животное.
«Просто вообрази что-нибудь, что угодно».
Она отвернулась, чтобы предоставить ему свободу творить.
Он нервничал, потому что не знал, что может открыть этот тест. Больше всего он боялся, что тест покажет, что он скучный или застенчивый. Он решил что нужно сделать как можно более странный рисунок с кучей деталей. И большой. Он старался, чтобы изображение заняло почти все свободное место.
«О!» — сказала Лена, когда он предложил ей взглянуть. Затем она закрыла рот рукой и хихикнула.
Он нарисовал помесь мамонта, волка и гусеницы. Толстый, покрытый шерстью зверь, с острыми зубами, большими ушами и сверкающими глазами. У него было много-много ног.
«И?» — спросил он.
«Ну, — начала она, — ты любознателен. Я вижу это по тому, какие у твоего животного большие глаза и уши. И картинка выглядит немного безумной, так что ты,наверное, любишь приключения».
«Отлично!» — подумал Владимир.
«Ты, наверное, чуть-чуть жадный, потому что занял так много места. И еще немного неуверенный. И ранимый».
«Как же так?» — подумал он. Лена виновато улыбнулась и коснулась его руки.
«Посмотри. Видишь, у него ни одна нога не касается земли. Это говорит о том, что художник не очень уверен в себе».
Владимир посмотрел на рисунок. Черт возьми,почему он не мог нарисовать все эти ноги на одном уровне?
«Зато у него такой огромный пушистый хвост».
«А это что значит?»
Она покраснела и пробормотала, что предпочла бы не говорить.
Он не поцеловал ее ни в тот день, ни на следующий, когда они скользили по Русскому музею.
Он поцеловал ее только на следующих выходных, когда они поехали в Петродворец. Мать Лены настаивала на том, чтобы она увидела интерьеры дворца, но очередь за билетами была чудовищно длинной, и ни он, ни она особенно не интересовались «ночными горшками и другими вещами царя». Так что они ходили и ходили по саду, поражаясь золоту, мрамору и сверкающей воде фонтанов.
Там были полчища шумных, потных людей. Они толпились, толкались, протискивались с детьми на плечах и громоздкими фотоаппаратами в руках. Владимиру казалось забавным, что все эти люди и не подозревали, как мало они значат. Он мог бы взорвать их всех к чертям собачьим, и ничего бы не изменилось.
В Петродворце им больше всего понравились фонтаны-шутихи. Владимир взял Лену за руку, и они вбегали и выбегали, прыгали через струи, пересекали невидимые линии, пытались перехитрить фонтаны, визжа и смеясь, пока не промокли окончательно и не отступили на скамейку — запыхавшиеся и дрожащие.
Ее лицо было влажным и холодным, а рот — скользким. Но он чувствовал жар ее тела под мокрыми складками платья и бешеный стук ее сердца.
После этой поездки они решили, что культурное наследие Ленинграда их больше не интересует, и встречались в отдаленных уголках городских парков, на темных лестницах случайных зданий и иногда даже катались на трамвае до конечной остановки и обратно, целуясь всю дорогу.
Через две недели родители Владимира уехали на дачу, и он пригласил Лену в гости. Квартира и так была очень чистой, но Владимир снова вытер пыль и прошелся тряпкой по безупречному полу. Затем поехал на трамвае в центр, в кондитерскую «Север» — лучшую в городе — и купил торт «Ленинград». Дома он убрал торт в холодильник, принял ванну и побрился, основательно опрыскав себя одеколоном «Шипр». Он подумал о том чтобы купить цветы, но у него не оставалось времени. Лена должна была прийти с минуты на минуту.
«Хочешь торт?» — спросил он, как только она вошла.
Лена покачала головой. Она была скованной и мало говорила, а в ее глазах застыло паническое выражение. На ней была блузка без рукавов уже потемневшая под мышками, и он почувствовал сложный букет женских запахов.
Владимир показал Лене квартиру — всего две комнаты.
«Это моя комната. Это мой стол. Это мои книги. Тебе нравятся книги по истории?»
«Не очень», — сказала Лена, но подошла ближе к полкам. «Ой какой хорошенький!» — воскликнула она, указывая на фото двенадцатилетнего Владимира в рамке. Челка набок и робкая улыбка. Он покраснел и сказал, что фото поставила здесь его мама. Они немного поговорили о родителях. Лена сказала, что, если бы ее попросили описать маму и папу одним словом, она бы выбрала «недовольные». Они вели себя так, как будто жизнь обделила их чем-то очень важном. Владимир сказал, что выбрал бы слово «старые».
«Ой! Что это?» — спросила она, указывая на другую фотографию в рамке: очень красивый мужчина в нацистской форме.
«Это Александр Белов из фильма "Щит и меч". Русский разведчик, притворявшийся нацистом».
«"Щит и меч"?» — спросила она.
«Не знаешь? Да ты что? Мой любимый фильм».
Лена сконфуженно пожала плечами.
«Смотри, — сказал он. — Белов — советский офицер, который выучил немецкий и поехал в Германию прямо перед войной, чтобы внедриться в немецкие войска. Он был потрясающе умным и сумел построить отличную карьеру всего за пару лет. Нацисты сделали его руководителем школы шпионов в Освенциме».
«Что такое Освенцим?» — спросила Лена.
«Это лагерь военнопленных, где немцы держали русских солдат», — объяснил Владимир.
«Там была школа шпионов?»
«В фильме была. Немцы хотели выучит русских пленных на немецких шпионов. Для начала надо было сломить их дух, чтобы русские согласились служить врагу. Потом нацисты хотели научить их пользоваться радио и рисовать чертежи, а когда учеба закончится, отправить их в Россию — десантировать с парашютами. Они должны были пробыть некоторое время на Родине, чтобы отправить в Германию шпионскую информацию».
Тут Владимир увидел по Лениным глазам, что ей стало неинтересно. Он заговорил еще быстрее.
«А Белов им испортил всю операцию. Понимаешь? Он рассказал самым умным и надежным ученикам, что на самом деле он — советский разведчик и вместе они могут обмануть немцев. И тогда они стали им все саботировать. И даже отправляли ложную информацию в Германию».
«Здорово», — сказала Лена.
«Да, но ты представь, как это тяжело! Не видеть ни родных, ни друзей. Каждый день, каждую секунду притворяться кем-то другим. Жить среди врагов. Дружить с самыми гнусными свиньями».
«Ужасно, да, — сказала Лена. — Правда, нужно быть очень умным и терпеливым».
«Думаешь, я смог бы?».
«Быть шпионом?»
«Нет! Разведчиком!»
«Правда?» — спросила она.
«Мне очень нравится песня из этого фильма, ты должна ее знать».
Лена покачала головой.
Владимир откашлялся и спел первую строчку: «С чего начинается Родина…»
«Конечно! — сказала она. — Конечно, я знаю эту песню! Мне тоже она ужасно нравится. Просто я не знала, что это из фильма».
И она запела дрожащим голосом. Со своей раскатистой «Р».
«С чего начинается Родина?
С картинки в твоем букваре,
С хороших и верных товарищей,
Живущих в соседнем дворе.
А может, она начинается
С той песни, что пела нам мать…»
Он сжал ее лицо ладонями и поцеловал в губы. Потом подхватил на руки и отнес на диван.
Они провели около двух часов на том диване , прежде чем она расслабилась настолько, чтобы позволить ему запустить два пальца в трусики.
«Я девственница», — прошептала Лена.
«Хочешь, не будем?» — спросил он.
«Может подложить полотенце? Если будет кровь».
Владимир побежал в ванную за полотенцем. Он схватил старое, про которое не мама не должна была вспомнить.
Когда он вернулся, она была голой и лежала на боку лицом к стене. Он расправил полотенце и положил его ей под попу. Затем разделся, надел презерватив и лег рядом с ней.
«Я буду нежным», — сказал он в ее спину.
«Пожалуйста, не надо, — прошептала она. — Мои подружки говорят, что если сильно и быстро, то не так больно».
После этого Лена перевернулась на спину и раздвинула ноги, чтобы он сделал ей больно.
Когда это произошло, она вскрикнула, и он задумался, стоит ли продолжать или надо остановиться. Он кончил до того, как что-то решил. Он лег рядом с ней и поцеловал ее в щеку.
Она улыбнулась с радостным облегчением.
«Теперь я женщина! Так просто. Не могу поверить!»
«Да, — сказал он, — а я твой первый мужчина».
«Первый!»
Она пошла помыться и застирать окровавленное полотенце. Потом помылся он.
«А теперь давай есть торт, — сказала она. — Можно прямо здесь?»
Владимир кивнул, хотя мама обычно не разрешала ему есть в спальне, надел брюки и пошел на кухню.
«У тебя есть молоко?» — крикнула она вслед.
Он отрезал два больших куска, положил их на праздничные тарелки, разлил молоко по красивым стаканам, поставил все на поднос и принес в свою комнату.
Он ждал, что Лена оденется, пока он будет на кухне, но она сидела на диване голая, скрестив ноги по-турецки.
«Какой красивый торт!» — сказала она, взяв тарелку с кусочком «Ленинграда».
«И вкусный!» — добавила Лена с полным ртом.
Ее небольшая грудь висела над животом, который собрался в маленькие складки как в гармошку; подмышками были длинные и влажные волосы, а тарелку с тортом она держала слишком близко к густой заросли на лобке. Владимир счел все это нескромным и негигиеничным, но Лена выглядела такой счастливой и довольной, что он решил не обращать внимания.
Когда она попросила еще, он ответил, что тоже не отказался бы от второго раза, и подмигнул ей, но она покачала головой и сказала, что сперва у нее должно все зажить.
Стемнело. Владимир предложил посмотреть телевизор в родительской спальне. Лена оделась — бюстгальтер, трусики, кофточка, юбка в складку. Он принес добавку, поставил торт на стол и присел перед телевизором, чтобы дотянуться до переключателя каналов. Их было не так уж много. Он очень надеялся, что по телевизору будет что-то нормальное, и обнаружил, что им повезло — начинался повтор его любимой серии «Семнадцати мгновений весны»!
«Семнадцать мгновений!» — воскликнула Лена. «Да!»
Он взял свою тарелку и подвинулся к Лене.
Они ели пока показывали титры, но как только началось кино, она отодвинула тарелку.
«Это моя любимая сцена», — прошептала Лена.
В этой сцене Макс Отто фон Штирлиц, штандартенфюрер СС (но на самом деле советский полковник Максим Исаев), гуляет по голому и пустынному лесу. В какой-то момент он поднимает голову и видит, как по небу медленно летит стая журавлей. Он выглядит мужественным, но печальным. Он очень устал притворяться фашистом. Звучит главная музыкальная тема сериала — душераздирающая, бесстыдно сентиментальная.
«Знаешь, о чем он сейчас думает?» — спросила Лена.
«О чем?»
«Он завидует журавлям. Они свободны, а он тут с фашистами. БОльше всего на свете ему хотелось бы стать журавлем и полететь с ними. Но он не может».
В ее глазах стояли слезы.
«Неужели я люблю ее?» — подумал Владимир.
Все вокруг стали замечать, что в жизни Владимира что-то происходит.
Сначала его мать поинтересовалась, как гостевое полотенце оказалось на сушилке в ванной.
Затем его друг Марик спросил, встречается ли он с той девушкой с вечеринки. Владимир подтвердил, что встречается. «Почему? — сказал Марик. — Она даже не очень симпатичная. И фигура у ней как у кенгуру».
Затем настала очередь Аркадия Исаковича.
«Вовка, не надо! — сказал он. — Не связывайся с этой семьей. Повеселился и хватит. У тебя блестящее будущее. Не дай его разрушить».
Владимир знал, что Аркадий Исакович прав. Она еврейка. Это нехорошо. Времена изменились, но быть евреем или жениться на еврейке по-прежнему нехорошо.
Все равно, думал Владимир, через несколько дней она уедет в Москву. Это как раз то, что им нужно. Побыть по отдельности. Остыть.
В их последний вечер они гуляли по темной улице. Было прохладно. Он жалел, что не надел куртку. Он мог бы снять ее и накинуть Лене на плечи.
Пришло время проводить Лену до дома Аркадия Исаковича. Они ждали трамвай. В пределах видимости трамваев не было. Они присели на скамейку на застекленной остановке. Перед ними висела реклама очередного боевика. Три советских разведчика в фетровых шляпах смотрели на них с плаката.
Владимир взял Лену за руку, и они посидели так какое-то время. Потом она посмотрела на него и сказала: «Вова».
В ее голосе было столько нежности, что ему стало трудно дышать.
«Лена, давай поженимся», — сказал он. И сам себе удивился.
Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но он ей не дал.
«Послушай, просто послушай, — сказал он. — Осенью я начинаю работать в КГБ. Меня выбрали. Только меня из всего выпуска. Это большая честь. И не беспокойся. Ничего, что ты еврейка, времена изменились. Они не прогонят меня только потому, что я женюсь на еврейке. Я не думаю. Мне нужно будет пройти подготовку. А потом огромные возможности. Это правда очень хорошая работа. Мы купим машину. Через пару лет получим квартиру. Свою квартиру! У тебя будет импортная одежда. Еда из распределителя. Салями, икра. Я даже могу получить назначение за границу. Что думаешь насчет Германии?»
Она снова открыла рот, но Владимир не дал ей заговорить. В выражении ее лица было что-то отчаянное, что-то болезненное, неправильное. Она собиралась отказать. Это было очевидно. Он знал, что как только позволит ей заговорить, все будет кончено. И поэтому продолжал говорить сам.
«Мы немного поживем у меня. Потом мне дадут квартиру. Они обещали. Всего за пару лет. И машину. Машину они тоже обещали».
Он повторялся. Ему пришлось остановиться.
«Вова, — сказала она. — Я не могу».
«Тебе не нужно решать прямо сейчас, — сказал он. — Пожалуйста, не решай ничего сейчас. Поезжай завтра в Москву. Поговори с родителями. Сколько тебе осталось учиться в техникуме? Два года? Ты можешь перевестись в техникум здесь».
«Вова, нет. Я не могу. Мы уезжаем. Мои родители и я. Мы едем в Израиль».
И она заплакала.
«Когда?» — спросил он.
«Очень скоро. Все документы готовы, — она говорила сквозь сопли и слезы. — Они отправили меня в Ленинград, потому что дома все сходят с ума. Мама и папа орут друг на друга и на меня».
«Почему они хотят уехать?».
«Не знаю, как объяснить. Родители говорят, что они здесь зря тратят жизнь. Они ждали этого много лет. Прошли через ад, чтобы получить выездные визы».
«Гребаные изменники Родины!» — подумал он.
«Я сама не хотела ехать».
«Останься!»
«Не могу. Я не могу так с ними поступить с ними. Кроме меня у них никого нет».
Он отвернулся от нее и надавил костяшками пальцев на лоб. Он чувствовал себя так, словно она ударила его. Прямо в солнечное сплетение. С ним такое бывало на тренировках по карате. Но в этот раз было больнее, намного больнее.
«Когда ты собиралась мне сказать?»
«Сегодня. Сегодня вечером. Вова, пожалуйста, постарайся понять», — она попыталась погладить его по лицу, но он отшатнулся.
Значит, она знала все это время? Знала, что уезжает. Он чувствовал что должен был что-то спросить. Что-то важное. Было трудно дышать.
«Почему? Зачем ты тогда стала со мной?»
Плач перешел в рыдания. Лена давилась словами.
«Я не знаю. Ты мне понравился. Я не думала, что все будет так серьезно».
«Тогда почему… почему ты… ты… (он хотел сказать «почему ты мне дала», но обнаружил, что не в состоянии сказать это ей в лицо). Почему ты тогда позволила, если не думала, что все будет серьезно?»
Она отвернулась от него. Лена не взяла с собой носовой платок, и ей пришлось вытирать нос рукавом.
В ней было что-то по-настоящему гадкое; гадкое и в то же время жалкое. Ему хотелось ударить ее. И в тоже время ему хотелось заплакать вместе с ней. Владимир соскочил с лавочки и посмотрел на нее сверху вниз.
«Ты не хотела ехать в Израиль девочкой, да? Хотела, чтобы я облегчил задачу еврейским парням?»
Она взглянула на него, не веря своим ушам, и тоже встала. Ее лицо стало надменным и неожиданно уродливым. Ему вдруг показалось диким, что она была настолько выше его ростом.
Он преградил ей дорогу.
«Отойди», — сказала она.
Он не двигался.
Она оттолкнула его и побежала.
Актеры с плаката пялились на Владимира. Насмехались из-под фетровых шляп.
«Гребаные шпионы!» — подумал он и ударил мужика в центре прямо в лицо.
В 9:30 утра Московский вокзал в Ленинграде был переполнен людьми. Они стояли, шли, бежали. Тупые, бесчувственные люди с набитыми чемоданами и кричащими детьми. Было жарко, пахло потом, мочой и нестиранной одеждой. Ленин поезд отправлялся в 10:30. (Владимир попросил Аркадия Исаковича посмотреть на ее билет.)
Он приехал рано, потому что еще не решил, что он будет делать. Он знал только, что хочет увидеть Лену еще раз. Владимир посмотрел на желтое здание вокзала и вспомнил занятный факт, который помнил со школы. Здания Московского вокзала в Ленинграде и Ленинградского вокзала в Москве были абсолютно одинаковыми. Два одинаковых здания в разных городах. Какая глупость!
У него болела рука. Он разбил стекло, когда стукнул по той афише, и некоторые осколки вошли так глубоко, что ему потребовалось много времени, чтобы остановить кровь. «Опять подрался? — спросила мама, перевязывая рану. — Из-за девушки?»
Киоск с мороженым был открыт. Владимир купил эскимо в шоколаде. Такое сладкое и холодное, что у него разболелись зубы. Но он все равно съел мороженое слишком быстро. Выбросил обертку и палочку в урну и взглянул на часы. 10:00 — время идти на платформу. Он прошел мимо двух грузинов, продававших цветы. Попросил красные тюльпаны. Они попытались обсчитать его на двадцать копеек. Но он он им не позволил.
Поезд на Москву уже стоял на месте. Пыльный и зеленый, пахнущий машинным маслом. Владимир вышел на середину платформы и спрятался за толстой колонной.
Он простоял там минут двадцать или около того, опираясь на холодный мрамор. Наблюдая за прохожими, как шпион. Он смотрел на свою перевязанную руку и думал: «Раненый шпион». Заметил, что тюльпаны уже начали вянуть - все-таки эти грузины его обманули. Хотелось пить и писать.
Потом он увидел, как Лена идет по платформе. В том же синем платье, которое было на ней в день, когда они познакомились. Сгибаясь под тяжестью большого кожаного чемодана.
Его первой мыслью было броситься к ней и помочь, но вместо этого Владимир сделал шаг назад.
Она подошла к дверям вагона. Поставила чемодан, протянула проводнику билет. Пока проводник проверял билет, она оглянулась, словно искала его. Ему показалось, что она смотрела в его направлении, поэтому он сделал еще один шаг назад, но вспомнил, что Лена близорука и все равно его не увидит.
Сердце билось очень быстро, а рука, сжимающая цветы, стала скользкой от пота.
Проводник вернул Лене билет, и она подняла чемодан на ступеньки вагона, а потом забралась сама. Ленино место было в четвертом купе. Владимир вычислил окно. Его закрывали шторы. Он ждал, что Лена их раздвинет, но шторы оставались задернутыми.
Поезд вздрогнул и тронулся. Ленин вагон уползал от него. Вдруг, словно чудом, она появилась в дверях. Она держалась за ручку, выставив длинную ногу вперед, будто хотела шагнуть, и вытянув шею, чтобы лучше видеть платформу. Поезд начал набирать скорость.
Владимир хотел броситься за ней, побежать за поездом, выкрикнуть ее имя, но он не двигался с места и продолжал сжимать цветы.
Когда поезд скрылся из виду, он бросил тюльпаны на землю и пошел к вокзалу.
Он шел и не сознавал, что напевает песню из «Семнадцати мгновений весны».
«Не думай о секундах свысока.
Наступит время — сам поймешь, наверное:
Свистят они, как пули у виска, —
Мгновения, мгновения, мгновения».