Проводник

— Я нарисую самое большое в мире ретабло, только давай уже хватит, — бормотал Соник, — давай уже выведи меня отсюда, пожалуйста, будь другом.

Судя по цифрам на телефоне, было три часа ночи. Еще минимум три часа до начала рассвета — и уже четыре, как он бродит по этой местности вообще и по лесу в частности. По лесу, в котором невозможно заблудиться ни днем, ни ночью, никогда: потому что не лес это вовсе, а просто заросшая деревьями небольшая сопка позади Давидовки. Позади, а не перед нею; между Давидовкой и Овчаровым сопок нет, а есть лишь грунтовка посреди заброшенных полей, всего-то пути три километра, выходишь сразу на Восьмой, а там пять километров сквозь деревню, полчаса быстрым шагом — все время по асфальту, а в центре вообще фонари горят, словно в Европе где-нибудь — уже не потеряешься, там уже рукой подать до дома. Но Соник уже почти перестал верить, что когда-нибудь попадет домой. И что когда-нибудь настанет утро.

В наших краях очень часто кружит и морочит. Никто не знает почему: в общем и целом место вполне благополучное, не проклятое, тысячу раз проверяли. Тем не менее то и дело слышишь о том, что кто-то опять заблудился в трех кедрах, чуть не сгинул в пяти дубах, едва не пропал в болотце полтора метра диаметром и глубиной лягушке по пояс, потерялся на сопке между Третьим мысом и Косым переулком, не вышел на связь в районе Лагуны — и так далее. И ладно бы происходили все эти истории с горькими пьяницами, так нет — всё сплошь люди трезвые. А как начнут рассказывать, по каким трущобам их носило, так слушаешь и не веришь. Думаешь: врут для красоты. Но Соник точно не врал. Ему ни к чему: он не настолько любит общество людей, чтобы приукрашивать для них действительность еще и вербально.

— Я взрослый здоровый мужик, мне скоро полтос, — Соник говорил вслух, потому что тишина вокруг была невыносимой, — и росту во мне... Стоп машина. Опять эти железные заборчики.

Никто, впервые увидев Соника, не верит, что он художник. Сразу переводят взгляд на его руки — ищут подтверждения. А что руки: какое туловище, такие и руки. Соник ростом больше двух метров, два ноль семь, если точнее; и нет, в баскетбол Соник не играл никогда, даже в юности. И как же его замучили этой шуткой про НБА, или шуткой про вворачивание лампочки сидя — хоть в деревне, хоть в городе люди обожают шутить одинаково и цитировать одно и то же, но каждый, конечно, полагает, что именно его шутка свежа, юна, не знавала других пользователей и что именно он у нее единственный автор.

Считается, что на художника Соник действительно не очень похож, несмотря на то что у него сивая, трехцветной седины, коса до лопаток, и что серебряное кольцо в ухе, и что никто в мире не знает, как должны выглядеть художники. Но зато все знают, как выглядят баскетболисты: как Соник. Несмотря на сивую косу. Ну, коса. Но зато руки — оглобли, и ноги — ходули, и туловище длиной 207 — мужик, как ты ездишь в плацкартном вагоне на верхней полке, ты ж, поди, весь коридор перегораживаешь ножищами? В ответ вежливый Соник с почти неслышным скрежетом оформляет рот в улыбку: я не езжу в плацкартном вагоне, я вообще не езжу поездами, я люблю самолеты и всегда бронирую места у аварийного выхода, у меня золотые карты трех авиакомпаний и масса бонусов, не езжу я поездами, не ез-жу, и сроду не играл в баскетбол.

Еще одна популярная — до Сониковой тошноты — шутка: обращенный к нему вопрос, не в жанре ли миниатюры он работает. Обошлось пока без убийств, хотя иногда чувствуется, как опасно шутник балансирует на краю жизни. Соник улыбается скрипящей улыбкой железного дровосека и в очередной раз дарует пощаду очередному ничего не подозревающему юмористу.

Работает Соник монументально. Никогда не режет холсты вдоль, а только поперек — отрезает от рулона нужную длину, метра три или четыре, или, был случай, семь. А ширина обычно устраивает его стандартная: два десять. Или два сорок. Или два семьдесят. Иногда — не очень часто — он берет две ширины и сшивает их, сгорбившись, на допотопной швейной машинке с ручным приводом. Со стороны это выглядит так, как будто проштрафившегося пирата усадили в трюм чинить паруса. Какое там НБА — Соник был бы совершенно органичен бушпритам, мачтам и стеньгам, ему бы очень подошло стоять на пертах, почти не держась за рею, но и в своей мастерской, рядом со спинакерами и геннакерами полотен, он тоже выглядит уместно. На их фоне он даже не кажется слишком высоким.

— Ты жалкий маленький трус. Заткнись, достань лучше телефон. Ну на. Опять подсветить фоточку?

Именно потому, что подрамники нужного Сонику размера не вмещались в стандартную городскую квартиру, Соник и стал жителем южнорусского Овчарова. Дом в деревне он удачно купил в странное, непонятное время — в 2001 году, когда цены на квартиры во Владивостоке назначались как попало из головы, а дома в шестидесяти километрах от города не стоили дороже пяти тысяч долларов. В голове Соника тогда возникло сразу несколько цифр, он выбрал среди них самую графически красивую и композиционно уравновешенную — агент кивнул, а уже через пару недель бригада северокорейских строителей рушила под присмотром Соника внутренние стены и перекрытия в почти жилом кирпичном коттедже на берегу овчаровского лимана. Оставшихся от квартиры денег Сонику хватило не только на покупку и реконструкцию дома, но и на несколько лет вполне безбедного существования, включая путешествия, а также, под занавес, на приобретение хромой лошади, которую он выкупил у забойщиков. Недвижимость за недвижимость — констатировал он, имея в виду обмен последних квартирных денег на кобылу, предпочитающую всем аллюрам единственный: стоять. Лошадь стояла под сливой в Сониковом саду, слегка поджав правую заднюю ногу, и благодарно трогала Соника губами в щеку, когда он подтаскивал ей очередную охапку скошенной травы. Наклоняться ей для этого не приходилось, наоборот, она слегка тянулась вверх. Соник еще построил лошади зимнее стойло, и тут деньги иссякли уже полностью. Впрочем, после их окончания вдруг начали продаваться Сониковы парусоподобные картины — хоть и редко, зато метко: дорого и сразу по несколько штук. Соник считал, что коммерческий прорыв произошел благодаря хлопотам Франциска Ассизского, оценившего его, Соника, заботу о хромой кобыле. Если бы не Соник, быть бы кобыле кониной, шутили соседи Соника. У нас тут вообще многие любят пошутить, Соник уже начал опасаться, что у него лицо когда-нибудь заржавеет держать улыбку, настолько часто приходится быть вежливым.

— Ну и подсветить. Ну и подсвети. Ну и подсвечу.

В Давидовку он пошел, потому что в тамошний круглосуточный магазин привезли «Беломор», а в Сониковом саду еще в июне обнаружился внезапный кустик особого сорта лебеды, в августе доросший наконец до своего часа. Держать его дальше Соник счел слишком рискованным: макушка растения уже переросла крышу веранды и стала заметна со стороны улицы, хотя, конечно, кто бы там чего разглядывал — у всех в огородах что-нибудь да растет. У некоторых даже дыни вызревают, и ничего, никто не крадет.

Но Соник, косивший в тот день траву для лошади, почти нечаянно махнул триммером лишку, свалил куст и вечером отправился за «Беломором» в соседнюю деревню. Пошел пешком, хотя и поколебался некоторое время в выборе между велосипедом, машиной и собственными ногами. Ноги победили: у велосипеда оказалось спущенное колесо (кто-то из собак откусил ниппель), а машина проиграла тендер, потому что движение — жизнь, здоровье и все такое. Если бы победила лень, уже бы давно лежал дома на полу и смотрел «Ледниковый период»: сколько лет было интересно, как это дело пойдет под лебеду, да все не удавалось собрать ингредиенты в одну тарелку — то, например, Амстердам есть, но нету «Ледникового периода», то «Ледниковый период» вот он, да местность вокруг неурожайная. Наконец сложилось. И Соник пошел за папиросами.

Когда он вышел из Давидовки с нетяжелым грузом пачек, рассованных по карманам, на линию горизонта тяжело и важно взгромоздилась почти полная луна. Было светло и даже ярко — грунтовая дорога просматривалась далеко вперед, поблескивая вкраплениями кварца. Ветра не было, вокруг стояли тишь да гладь, но идти было неприятно. Сонику все время казалось, что он идет не в ту сторону, и он несколько раз экзаменовал дорогу на соответствие ориентирам: расщепленный дуб есть? — да, вот он, справа; шина от Камаза перед развилкой? — да, вот шина, вот и развилка. Что не так? — все так. Все не так.

Вдруг брызнуло дождем, кварц погас, застигнутая врасплох луна еще сопротивлялась, пыталась отбиться от туч, но все было бесполезно — тучи сожрали ее как миленькую. Соник заворожено следил за гибелью луны, остановившись и задрав голову. Видимо, сразу после этого и сбил направление, пошел в обратную сторону, хотя трудно было утверждать наверняка: огней Давидовки он тоже не видел, но, возможно, обошел деревню по дальней, полевой петле дороги, и деревня оказалась закрыта от него перелеском. «Беломора» купил зачем-то десять пачек, и вскоре стало очень неудобно идти — до тех пор, пока не растерял пачек пять; оставшиеся как-то утряслись и больше не мешали. Или Соник просто перестал обращать на них внимание, потому что неудобство при ходьбе постепенно отступало — и отступило — перед куда более сильным чувством. Это был страх: сначала осторожный, затем уверенный и тоскливый, а чуть позже — безысходный и нарастающий, грозящий перерасти в панический ужас. Соник был прекрасно осведомлен о свойствах местности загуливать народ. И больше всего он боялся в сложившейся ситуации двух вещей: провалиться в болото, которых полным-полно на заброшенных полях, или выйти к давидовскому кладбищу, которое, судя по тому, что шел он, явно поднимаясь вверх, было уже где-то рядом.

— Вот иду по Уругваю, ночь хоть выколи глаза, — пропел Соник и нервно хмыкнул: голос был хриплым и жалким. Голос труса.

— Я здоровый взрослый мужик, — сказал Соник и продолжил: — Ага, расскажи это своей мамочке.

Голос зазвучал чуть лучше. Соник откашлялся и привел аргумент:

— Во мне два метра семь сантиметров росту. Если бы я ехал в плацкартном купе на верхней полке…

— Ты маленький трусливый мудак, — перебил Соник Соника, — таких не берут в НБА.

Говорить лучше, чем молчать.

«Надо просто молоть что попало, — подумал Соник словами в голове, — любую чепуху, нести что на язык попадет, лишь бы не тишина».

— На этих полях могли бы быть бахчи, — сказал он, — и расти арбузы. А где ты тут видишь поля? Нигде я не вижу поля. Я вообще ни хрена не вижу, по чести сказать. Я тоже. Ты знаешь, а ведь болота лучше. Да. Я знаю.

Соник очень не любил давидовское кладбище. Старался даже на велосипеде не ездить мимо. Почему? — ответить на этот вопрос Соник мог, хотя меньше всего стремился формулировать истинную причину своего страха: в конце концов, нелюбовь к погостам более нормальное явление, чем тяга к ним. Соник не любил погосты. Особенно давидовский. На нем, даже если просто проходишь мимо, ощущается присутствие жизни. В природу которой не хочется вникать даже при свете солнца, а уж в черном освещении отсутствующей луны и подавно.

— Не надо про кладбища, давай про арбузы. Арбуз — это ягода. Тебе не кажется, что для ягоды у него слишком жесткая кожица? Мне кажется, что мы с тобой приплыли не туда, друг мой Соник. Расскажи-ка мне какое-нибудь стихотворение. Ты помнишь наизусть какое-нибудь стихотворение? Да, я помню наизусть какое-нибудь стихотворение. Трусоват был Ваня бедный, раз он позднею порой весь в поту от страха бледный чрез кл… Заткнись. Хорошо. Ты идешь вверх. Я знаю. Не надо идти вверх. Надо идти вниз. Я знаю.

Видимость была нулевой. Собственный голос вяз в темноте, уже почти не достигая ушей.

Соник собрал нервы в кулак, сосредоточился, заставил себя остановиться, развернулся на 180 градусов и пошел вниз. И буквально через несколько шагов наткнулся на железную оградку.

— О боже мой.

— Не обоссысь.

— Сам не обоссысь.

— Дай телефон.

— На телефон.

Соник включил смартфон и приблизил его к помехе спереди. Голубоватое неяркое облако вытащило из тьмы передний план: бурьян, а над ним висящее в воздухе, ни к чему не приделанное бородатое безглазое лицо. Соник не выронил телефон только потому, что пальцы свело судорогой. Через пару секунд понял, что таращится на вылинявший портрет какого-то старика, похороненного в этой самой могиле, на которую он, Соник, практически залез ногами.

— Прости, дед, мы сами не местные, мы из НБА, мы уже уходим.

Соник попятился прочь, но поскользнулся на влажной траве и приехал обратно, больно ударившись коленкой о край оградки.

— А вот и снова мы, дедушка, мистер сноу мистер сноу вы придете в гости снова через час даю вам слово вот спасибо мистер сноу, простите извините, простите извините, я был бы рад вас не тревожить, но ничего не получается, вы же видите.

Соник бормотал и пытался оценить при слабом свете телефонного экрана расстояние до конца кладбища, но облако света ловило только мелкую, почти микроскопическую сечку дождя. А если опустить телефон к бедру, то все равно ничего, кроме портретов ближайших мертвецов, не видно.

Соник погасил экран и прошел сколько-то метров на ощупь, в глухой тьме, пытаясь понять, что хуже: видеть или не видеть. Хуже было и то, и другое. Нащупал плечом дерево, проверил руками: точно, дерево; пошарил вокруг — вроде только трава; стараясь не выпускать дерево из тактильного контакта, опустился на корточки, а затем сел на землю и закрыл глаза.

— Ты зачем сел, дурак. Потому что устал. Ты нашел место сесть. Тебе не все равно? Мне не все равно. Встань и включи телефон. Сейчас. Да, сейчас.

Вставать Соник не стал: просто включил экран и сделал рукой дугообразное движение. Из темноты тут же выступили вертикальные ребра оградок. Они были и слева, и справа, и спереди. Сам Соник сидел на могиле, утратившей персональный забор: только высоченный, уходящий в черноту, покосившийся крест.

— Вставай, мудила. Зачем? Домой пошли. Ну пошли. Веди.

Соник наконец встал, выставил телефон вперед и побрел на его свет как рыба-удильщик, заблудившаяся в останках затонувшего корабля. Он плыл по кладбищу, то и дело утыкаясь светом в препятствия, заставляющие менять курс наугад, до очередного препятствия. От портрета к портрету, между взглядами сквозь бурьян или железные прутья.

— Я нарисую ретабло, если ты меня отсюда выведешь. Ты к кому обращаешься? Не знаю. К кому они обычно обращаются? К Деве Гваделупской. Нет, она по проституткам. Да, невежливо отвлекать. Вспоминай, кого еще знаешь. Деву Сан-Хуанскую. Нет, девы тут не помогут. А кто поможет? Вспоминай. Я не помню, кого они просят, когда скелеты. А при чем тут скелеты. Ну как же. Заткнись и вспоминай, кого еще знаешь. Из католических? Из любых уже давай. Любых не помню тоже. Да ладно, а Магомет. Еще Будду скажи. Кому из них ретабло? Да я их в двух шагах не отличу. Ты помнишь, как креститься по-католически? Не очень. Святых вспоминай. Я пытаюсь. Вспомнил. Франциск Ассизский. Молись Франциску, животное.

— Дорогой Франциск, выведи меня отсюда, я нагулялся.

Когда вдалеке между деревьями мелькнул луч фонаря и погас, Соник почти равнодушно подумал: молния, что ли? Снова мелькнул и снова погас луч. Кто-то шел: то ли по тропинке сквозь кладбище, то ли по дороге параллельно ему. Соник метнулся по направлению к свету, опять налетел на оградку, чуть не упал, чертыхнулся, поймал равновесие и, ни секунды не раздумывая об ирреальных и реальных опасностях, крикнул на весь погост:

— Эй! Люди! Посветите мне! Я не вижу, куда идти!

Фонарь вдали некоторое время не отзывался, а затем вспыхнул и перешел в режим мигания. Соник попытался бежать к нему, но в короткие промежутки света не успевал разглядеть путь.

— Я не вижу! – крикнул он.

Кладбищенские обитатели настороженно молчали. Фонарь погас.

— Кто здесь?

Живой человеческий голос отозвался в ушах Соника сладостным эхом.

— Это я, — сказал Соник, — я заблудился и не вижу ни хрена.

— Я вас тоже не вижу, — сказал живой человек, — у вас есть телефон?

— Да!

Соник включил экран и поднял руку над головой.

— Стойте на месте, сейчас я к вам подойду.

Луч фонаря запрыгал по макушкам памятников, то приближаясь к Сонику, то отдаляясь от него. Путь держателя света показался Сонику бесконечно долгим: топчась среди надгробий и оградок, Соник даже начал ощущать, что у него замерзли ноги. Наконец луч обшарил пространство рядом с ним и мазнул по его лицу — Соник инстинктивно прикрыл глаза, сделав ладонь козырьком. Человек опустил фонарь, остановился и сказал:

— Следите, покажу выход.

И посветил между оградками.

Казавшийся хаотичным, некрополь вдруг приобрел некоторую упорядоченность. Соник увидел узкую тропинку, освещаемую фонарем неизвестного благодетеля, и пошел по ней, временами буквально протискиваясь между оградками.

— Не сворачивайте, — посоветовал благодетель, — тут действительно как-то все… без архитектора.

Поравнявшись со своим спасителем, Соник еле удержался, чтобы не вцепиться в его рукав. Уже довольно продолжительное время он слышал странный ритмичный звук, но все не удосуживался задуматься о его источнике.

— У вас зубы стучат, — сказал спаситель, — замерзли?

— Д-да, — кивнул Соник, — я тут уже четыре часа шастаю.

— Почему же вы не позвонили никому? — удивился его нечаянный кладбищенский собеседник, — здесь все телефоны берут нормально.

— Как-то невежливо людей ночью на кладбище звать, — пояснил Соник, — ладно бы еще ногу сломал, не дай бог, конечно. А так — позвонить и сказать, чтоб здорового лба с кладбища забрали, потому что он дорогу сам найти не может?

— Да уж, — нейтрально отреагировал человек, — не отставайте, идите прямо за мной. Можете держаться за меня.

Соник опять чуть не вцепился в рукав неизвестного, но сдержал порыв. Буквально через три минуты небыстрого шага оба уже стояли на твердой грунтовке, ведущей прочь от погоста — к заболоченным полям.

Соник перевел дыхание.

— Спасибо вам.

— Да не за что, — слегка усмехнулся собеседник, — как вас зовут?

— Сс… Александр. А вас?

— Фф… Федор. Вы, наверное, в Давидовку шли и поворот проскочили?

— Из. Не знаю, как так вышло. Я в Овчарове живу. Гулял, решил в магазин зайти, раз уж близко. Зашел. Вышел. Пошел не в ту сторону. Не знаю как.

Соник решил не вдаваться в околобеломорные подробности.

— Бывает, — кивнул Федор, — а если вам в Овчарово, то нам частично по пути.

— А куда же вы? Тут больше некуда же, — удивился Соник.

— Я к болотам сверну. Мне к болотам надо.

— Ночью?!

— Ну, до рассвета часа два, а мне еще устроиться и притихнуть.

Соник потрясенно и молча шагал рядом.

— Сейчас цапли пролётные сели, я к ним, — пояснил Фёдор.

— Зачем? — спросил Соник.

— Завтраком кормить! — расхохотался его собеседник, — считать. Я орнитолог.

— А, — обрадовался Соник, — по пяти?

— Ну, умеючи можно и по два десятка. В общем, ничего сложного, навык только нужен. Ну, вот здесь я и сверну. Всего доброго!

— И вам. Удачи и всего доброго. И спасибо огромное. Я бы там сдох до утра.

— Сдохнуть бы не сдохли, — серьезно ответил Федор, — но умом бы рехнулись. Нельзя живому человеку ночью на кладбище.

— Да уж, — согласился Соник.

Орнитолог на прощание поднял правую руку, согнутую в локте. Соник повторил жест.

— Извините, — сказал вдруг птицевед, — а кто вы по профессии?

— Художник, — ответил Соник.

— Я так и подумал. Ну, удачи вам! Творческих успехов.

— И вам удачи. И спасибо еще раз.

Через двадцать минут Соник вошел в дом: на Восьмом удалось тормознуть машину, и оказалось, что по пути — мужик ехал рыбачить на лиман.

— Привет, — сказал Соник своему отражению в зеркале, — а я вот тут за папиросками сбегал. А ты чем занимался?

И через минуту рухнул спать — не раздевшись, не приняв душ, не покурив ни лебеды, ни даже обычной сигареты.

Проснулся в обед: помят, ленив и разбит. Болели все 207 сантиметров туловища, саднили ладони рук-оглобель, ныли синяки на ходулях-ногах. Не возьмут в НБА, ой не возьмут.

— Вставай, ленивая скотина, ты обещал ретабло. Выбирай. Или ретабло, или в табло. Встаю. Выбрал. Уже встаю. Не видишь? Уже встал. Иди корми лошадь и собак, а потом сразу за ретабло. Тебе еще сюжет придумывать, композицию, кофе пить, курить и все такое. Чего там придумывать, все уже придумано. Да ну ты брось, когда успел? Да тогда и успел. Ну-ка, расскажи. А чего рассказывать: семь на пять метров. Святой Франциск считает цапель.

— Не кормит? Точно?

— Да точно. Считает.