Человек с ножом. Глаза на баннерах и другие работы художника Кирилла Кто

Кирилл Лебедев, более известный как Кирилл Кто, родился в 1984 году и к 30 годам стал одним из активных участников современной российской арт-сцены. В разное время он входил в состав арт-групп «Зачем?», No Future Forever, Tag Forever (T4R). Сегодня его работы хорошо знакомы даже тем, кто не знает имени человека, который за ними стоит, — ироничные высказывания, вопросы к социуму, написанные крупными печатными буквами (часто каждая буква написана разным цветом), можно повстречать на разных улицах Москвы. Работы Кирилла хранятся в Третьяковской галерее, Музее уличного искусства в Санкт-Петербурге, в ММОМА, а также во многих частных коллекциях. В 2012 году он вошел в топ-50 самых влиятельных людей в российском искусстве по версии журнала «Артхроника».

Мы встретились с Кириллом на проходной Электрозавода, куда он недавно переехал в новую студию. Эпического вида Электрозавод, на котором когда-то были собраны те самые кремлевские звезды, сегодня отдан в аренду типографиям, производствам тортов, музыкантам и художникам. Последних, кстати, местное руководство не очень жалует, ведь это не типография с графиком от 9 до 18. У этих жизнь после 18 только начинается, а еще они любят гостей и веселье. По этим причинам в конце прошлого года Электрозавод со скандалом покинула одноименная галерея. В общем, либо пеки пирожки, либо сиди тихо.

Мы идем с Кириллом по обшарпанным коридорам, в углы которых лучше не заглядывать. При этом в страшных коридорах пахнет как в раю — свежеиспеченными булочками. Кирилл замечает, что старожилы есть их не советуют — небезопасно. Спустя пару длинных проходов и несколько лестничных пролетов мы попадаем в его мастерскую. Квадратное пространство с огромным окном и свежей деревянной постройкой, которое делит помещение на два этажа. На первом — полки с работами, краской, а на втором уже лежит матрас, где в будущем можно будет ночевать или «пускать нуждающихся друзей на ночлежку», как говорит сам Кирилл. В комнате вдоль окна тянется большая столешница, а над ней ячейки с аккуратно разложенными фломастерами. Вижу фломастеры и вспоминаю, как одна моя знакомая, обладательница нескольких работ Кирилла, переживает, что работы, сделанные фломастером, со временем начинают выцветать.

— Те, которыми я работаю, не выцветают. Некоторым работам уже по 10 лет, и с ними все в порядке. А еще можно размещать их с эффектом «паранджа» (это когда работу прикрывают калькой, чтобы на нее не попадал прямой солнечный свет. — Прим. автора).  

К вопросу об исчезающих работах, Кирилл вспоминает переход к Винзаводу. Не многие знают, что этот цветной переход на пути от Курского вокзала к Винзаводу тоже дело рук Кирилла.

— Это случилось в 2012 году. Была идея, что эта работа должна быть бесконечной, поэтому был план каждую неделю закрашивать новые рисунки и надписи, «залатывать» переход, будто бы это большое лоскутное одеяло. Но я поссорился с Софьей (Софья Троценко, директор Винзавода. — Прим. автора) и съехал с мастерской на Винзаводе. Плюс управа РЖД не выполнила свое обещание — сделать там нормальный свет и поставить урны. Точнее, урны-то поставили, но чистить их никто не хотел. Поэтому в итоге их просто убрали. Теперь, каждый раз, когда я прохожу мимо, у меня возникает неприятное чувство — неудивительно, учитывая, в каком он сейчас состоянии. Но когда мы это делали, было весело. Мы останавливали прохожих и отказывались пропускать, пока они не закрасят кусок стены. «По глазам вижу, что художник. Давай», – говорили мы им.

СКак ты начал вырезать глаза?

В какой-то момент баннеров стало так много, будто бы это разновидность современной плесени. Практически все баннеры визуально уродливые и совершенно не вписаны в окружающее пространство. Мы с ребятами изначально хотели делать из них какие-то поделки. Начали шить сумки, но продавались они плохо. Удовольствие от того, что ты очищаешь город, срезая баннеры, было сильным, и тогда я начал натягивать их на холсты. А потом понял, что можно вырезать не весь баннер, а какую-то его часть, и начал вырезать глаза и рты — способы коммуникации. В первый раз в Киеве я вырезал плашку с глазами. Потом я понял, что эти баннеры от нас что-то прячут, особенно если они не рекламные, а фальш-фасады, такие законспирированные ситуации по вандальному реконструированию зданий. И так, вырезая глаза, ты сквозь них показываешь прохожим, что там на самом деле происходит. Плюс само движение руки. У меня был тег (тут Кирилл идет к столешнице, берет фломастер и рисует что-то, напоминающее рыбу), и это движение осталось.

СПохоже на ихтис.

Она и есть, только видоизмененная.

СТы видишь в городе не свои глаза?

Ни разу. Я как-то видел странный баннер: весь четырехэтажный дом был покрыт баннером, который весь был прорезан четырехугольниками. И это точно сделали не активисты, а, скорее всего, рабочие, чтобы дом вентилировался.

СА тексты ты сам придумываешь?

Очень редко бывают подслушанные фразы, хотя началось все именно с них. В 2008 или 2009 году мы записывали, что люди говорят в метро, и наклеивали спич-баблы на стекла вагона. И садящиеся пассажиры превращались в ораторов. Сейчас у меня многие тексты не столько комментирующего свойства, сколько оправдывающегося. Например, вот текст на холсте: «Это интересно, потому что нечто подобное встречается на улице». Или, наоборот, текст на уличной стене: «Это интересно только потому, что это здесь». Часто еще бывают «тексты-перефразы». Есть известная фраза: «Мы в ответе за тех, кого приручили», а у меня — «У нас постоянно вопросы к тем, кто нас приручил» или «У тех, кто нас приручил, остаются вопросы к нам». Есть «Любовь зла, полюби козла», а у меня — «Любовь добра, полюби бобра».

СС недавних пор ты начал активно работать на холстах.

Да, и до сих пор у меня остается ощущение, что холст — это что-то такое нарочитое, буржуазное и формальное. И где-то с 2010 по 2015 год я их не делал. Потом я познакомился с Эльвирой Тарноградской и Надей Степановой из галереи «Треугольник», и они очень захотели выставлять именно холсты. Раньше я вырезал фрагменты баннерной сетки в городе и натягивал их на холст — такой вандальный реди-мейд. Но к этому публика оказалась не готова — купили только несколько работ, например, ММСИ. Люди хотят что-то более традиционное.

СКстати, я вот думаю, что можно вырезать твои глаза с баннерной сетки, оформлять и вешать у себя дома.

На самом деле это тоже делают уличные художники. Был один случай, но не с баннерной сеткой, а с заколоченным окном. У меня была серия работ, где я маркировал ниши. Ниша как рама, внутри которой появлялся текст — «не твоя», «занятая», «чужая», «временно занята», «скоро освободится» и так далее. И в одной нише был не бетон, а вставленная фанера. И Андрей Кузькин эту нишу скрутил. У него был аукцион «найденных вещей», которые он у кого-то стащил или где-то нашел. И Андрей продал эту работу за 20 тысяч. Потом позвонил и сказал, что не знал, что это моя работа, и предложил поделиться гонораром. Еще был смешной случай. У меня есть приятель-архитектор. Как-то мы с ним обсуждали, что можно мои или чьи-то работы использовать для оформления интерьеров. Он показал фотографию баннера, закрашенного прямоугольными формами. Сказал, что он ему очень понравился. В следующий раз я проходил мимо этого баннера и срезал его. И когда у приятеля случился день рождения, я ему принес его на огромном подрамнике 2х3 метра.

СТвои работы на улице и на холстах как-то перекликаются?

Стараюсь почти на каждом холсте как-то оправдаться за то, что эта работа сделана не на улице. В некоторых работах это откровенно говорится: «В связи с тем, что это работа находится не на улице, а здесь, улица оказалась обделенной на одно это». Или «Работа, которая могла бы появиться на улице, но, в силу ужесточившегося баффа (от англ. buff — полировать. В граффити-сленге означает удаление граффити со стен. — Прим. автора), в силу холодов, она теперь здесь». Ну что-то такое. Если в 2012–13 году пропорция интерьерных работ и уличных была пять на улице, одна в интерьере, то сейчас четыре в интерьере, а одна на улице. Конечно, работа на холстах коммерчески выгодна, но с такой пропорцией не очень гоже называться уличным художником.

СКак часто ты делаешь что-то на улице?

Зимой раз в месяц, а летом раз в неделю. Вообще, ситуация с работой на улице сегодня печальная. Мой любимый формат всегда был гаражи. Такие обычные гаражи, не серия, а отдельно стоящие. Когда Сергей Собянин стал бороться с точечной самовольной застройкой, то вместе с киосками снесли и все гаражи. А гараж удобен был тем, что он находился в собственности не у города, и администрация за него ответственность не несла. На нем работы могли просуществовать и год, и больше. А все остальное, что делается на улице, существует максимум три дня. И азарт, и энтузиазм теряется. Есть процесс, есть приключение, пока ты это создаешь, но потом это исчезает.

СТы обычно один на улице или у тебя есть команда?

Тут тоже ситуация изменилась. В 2011–12 году меня очень раздражал nickname style writing. И я их всячески высмеивал, пародировал, комментировал или просто закрашивал. Когда закрашиваешь, то твое пребывание оправдано, ты делаешь не свою работу, а работу маляра, берешь на себя функцию коммунальной службы. И тогда я перекрашивал, а потом писал свое сверху днем при всех. Это была риторическая разминка для меня: как перевербовать агрессивно настроенных прохожих на свою сторону. Сейчас я все делаю в темное время суток, потому что уже не хочется такой активной коммуникации, при которой чаще всего начинаются конфликты. Рисую либо один, либо в компании одного-двух человек. Рисую ночью и вроде как прячусь, хотя лица не скрываю. Если кто-то спрашивает, я говорю, что да, это моя работа.

СБыли случаи, когда тебя задерживали?

Были смешные случаи. Был активный период в 2011–13 годах, когда мы закрашивали чуть ли не каждый день. И меня уже знали в отделении Басманного района. Меня привозили, и местные сотрудники говорили: «А, ну его знаем, отпустите, он сумасшедший… Он тут все перекрашивает». Один раз даже доплачивали за меня штраф. Нас забрали с приятелем, у нас было рублей 350, а штраф был 500, и милиционер добавил за нас свои деньги.

СКак ты относишься к тому, что цены на твои работы растут?

Слушай, ну они очень странно растут. Растут на те работы, которые уже купил Овчаренко (Владимир Овчаренко, галерист, основатель и директор галереи «Риджина», а также идейный вдохновитель аукционов Vladey. — Прим. автора) и перепродает их. Я больше переживаю, что я не могу придумать какой-то новый формат, чтобы делать больше работ на улице. Все очень быстро закрашивают, а хочется, чтобы они жили подольше. Отдельное спасибо хочется сказать Сабине Чагиной (Сабина Чагина — куратор, соорганизатор биеннале уличного искусства «Артмоссфера». — Прим. автора), благодаря которой в прошлом году мои приятели Дима Аске, Леша Лука и еще несколько художников стали работать только санкционированно. Я не осуждаю Сабину или ее подопечных — у меня самого много не уличных работ. Но благодаря фестивальному и галерейному запросам исчезает сам дух уличного искусства — своеволие, когда ты приходишь и делаешь что-то без всякого спроса. Есть такой формат wall of fame — один выделенный городом участок фасада, на котором ты можешь рисовать, потому что коммунальные службы, да и зрители-прохожие на него «забили». На этих участках рисуют все, работы сменяются очень часто — летом чуть ли не каждый день. Но я отношусь к этому как к резервации и не хочу там рисовать. Тем более мои работы содержат тексты, и мне нужно место. Есть еще одно место, где работы живут от полугода до года, — заборы вдоль ж/д путей. Но мои работы там попросту не считываются. Поэтому я сейчас в поиске, что еще можно делать на улице, чтобы работы существовали дольше и были не менее выразительные, чем глаза. Глаза висят долго, хотя их в некоторых местах и латают.

СКстати, выглядит очень странно. Зачем они это делают?

Ну как зачем. У нас непрозрачное государство. Непрозрачный уклад и способ существования людей. Люди друг от друга отгораживаются. Посмотри, какие заборы в Европе. У нас же заборы по три метра.

СТы в Москве родился?

В Зеленограде.

СА в Зеленограде есть твои работы?

Есть, и они там дольше висят, чем в Москве. На одной написано вверху «ПОДЫ», а внизу «ШАТЬ» и «ХАТЬ». Зритель может выбрать. Она до сих пор висит, хотя делал я ее еще в мае. Вторая абстрактная работа, там нет текста, но есть на него намек — закрашенные в прямоугольники слова. Комар и Меламид делали работы с манифестом, когда на красном фоне были просто белые квадратики. Также довольно долго висела работа, своего рода диалог с художником Тимофеем Радей. У него есть работа с высказыванием «Я бы обнял тебя, но я всего лишь текст», а у меня была «Обнимаю. Всего лишь текст». Он сетует, что не может обнять. А я вспомнил, что часто фразы в разговоре заканчивают словом «обнимаю». Но ведь это невозможно!

СМногие художники жалуются на нехватку мест на улице, где можно что-то сделать. Почему нельзя поехать в регионы, где вообще ничего нет, и не сделать работы там?

Ну смотри, немного колониальная политика. И отчасти я в ней участвую — косвенно или прямо. Когда ты приезжаешь в городок, где нет ничего, получается, что ты привозишь то, что ты уже наработал, и демонстрируешь это несведущим.  

СТо есть это неправильно?

Не уверен, что это правильно. Правильно, если человек приезжает в город, проводит там месяц или несколько недель и делает работу, которая родилась у него уже в этом городе, а не приезжает с домашней заготовкой. Когда ты привозишь заготовки с собой, это не совсем корректно по отношению к самой среде. А что касается того, что вся Москва уже исхожена, то это не так. У меня рутинизировался ежедневный маршрут. И мне все приелось. Но это не значит, что мест нет, это значит, что у тебя оптика замылена. Вот еще один важный аспект в защиту того, что работы надо делать там, где ты обитаешь. Потому что, с одной стороны, ты отдаешь работу на растерзание городу, а с другой, лично в моем случае, ты каждый день можешь за ней ухаживать. Ее испортили — ты подкрасил, что-то додумал — дописал. Это твой сад, твои растения, и ты за ними ухаживаешь. Мы бросили мост на Винзаводе, и мне за него до сих пор стыдно. Но я не знаю, о чем мы думали, когда решили, что сможем докрашивать его каждую неделю.

СКакие планы на ближайшее время?

Грандиозных планов нет, потому что я не делаю мегапроекты. Сейчас ко мне обратился музей современного искусства «Гараж», и я динамлю их уже две недели, потому что я ненавижу делать эскизы. А сделать большую стенку без эскиза в наших реалиях уже невозможно. У них будет Триеннале (Триеннале российского современного искусства. — Прим. автора), и они попросили что-нибудь сделать. Сначала я хотел расставить по парку скульптуры, отсылающие к простой советской действительности — несколько отдельно стоящих вафельных заборов. Но оказалось, что это очень дорого и не очень понятно. Поэтому решили закрасить фасад. У меня это особого восторга не вызывает, и я до сих пор не могу доехать, сфотографировать стену и сделать эскиз. Я как-то делал большую работу на фасаде в Петербурге и тоже долго тянул с эскизом. Была выставка, посвященная вопросам миграции, и я сделал работу на 25 языках со словом «непонятное».

Ближе к концу беседы я спросила Кирилла, могу ли я пофотографировать. «Конечно, — сказал он, — но только не меня». Быть может, посчитал, что он сегодня не в форме или намеренно отказал непрофессиональному фотографу. Пока я ходила по мастерской, Кирилл докуривал примерно пятую сигарету и продолжал рассказывать о том, к чему он явно неравнодушен — о словах, о фразах и их положении в контексте современного уличного искусства.С