Шломо Минц: Играть Баха в барочном стиле на современном инструменте — это карикатура
СВы родились в Москве и говорите со мной на русском. Остались ли у вас какие-нибудь воспоминания о жизни до эмиграции?
К сожалению, я ничего не помню. Мои родители уехали из Советского Союза, когда я был еще совсем ребенком. Если быть точным, они начали нашу дорогу в Израиль, когда мне было семь месяцев. Эта дорога оказалась очень тяжелой и долгой и заняла около двух лет. Первое мое воспоминание, связанное с переездом, — поезд в Польше, затем корабль по дороге в Израиль. Я сохранил русский язык и осознаю его важность: моя мама была учителем русской литературы и разговаривала со мной по-русски. Моих родителей давно уже нет на свете, но я говорю на их языке и стараюсь беречь то, что помню и знаю. Не сказал бы, что чувствую, что Россия — моя родина, но это, безусловно, страна, которая мне очень близка. Уехав в конце пятидесятых, я впервые вернулся в Россию только в 1990 году в качестве члена жюри конкурса Чайковского. Это был еще Советский Союз, и я помню, какое сильное впечатление на меня произвела эта поездка.
СКаким был музыкальный климат Израиля 60-х? Каково было расти и учиться музыке в очень молодой стране?
Мои родители приехали в Израиль в 1959 году. Мы жили в бараках, страна была чрезвычайно бедной, но надежды — моих родителей и всего народа — были велики. Родители очень много занимались мной: я начал играть в 3 года — сначала на фортепиано, потом добавилась скрипка, вскоре став моим основным инструментом. И мама, и папа, и все мои преподаватели меня постоянно направляли вперед. Меня отправляли играть концерты, поэтому я развивался быстро. Мой серьезный дебют состоялся в 11 лет, когда я сыграл с Израильским филармоническим оркестром концерт Мендельсона. Я до сих пор помню свои ощущения от этого дня.
СВы помните вашу первую встречу с Исааком Стерном?
Мне было 9 лет, когда я впервые сыграл Стерну. Он посмотрел на меня — сейчас я думаю, что ему, вероятно, понравилось, — но тогда мне казалось, что он взглянул почти грозно. Сказал: «Продолжай заниматься, и я возьму тебя в Америку». Так и случилось.
Стерн был очень строг. Шел 1973 год, мне было 16 лет, я не знал и не понимал ничего, играл огромное количество концертов, чтобы оплатить наше пребывание в Нью-Йорке — мое и моих родителей. Стерн мог быть довольно жестким, всегда добивался безукоризненности исполнения, так что для меня это было трудное время.
В Нью-Йорке я столкнулся с другими большими музыкантами, в том числе русскими. Моим соседом был Ростропович — так вышло, что именно я нашел ему первую квартиру для жизни в Америке.
СВ США вы учились у легендарной Дороти Делей. В одном интервью она говорила о своем педагогическом методе так: «Главное — доказать студентам, что они могут играть. Им нужно ощущение успеха с самого начала». Вы чувствовали это?
Да, Дороти Делей была абсолютно другим человеком, нежели Исаак Стерн. Она была скорее психологом скрипки, нежели носителем практического знания. Важные инструментальные навыки я получил от Илоны Феер, моего первого преподавателя, которая очень интенсивно занималась со мной еще в Израиле. Однако Дороти Делей очень, очень помогла мне, так же как великий Исаак Стерн.
СВы сформировались в эпоху золотого века скрипичного исполнительства. Чувствуете ли вы ее закат?
Сегодня, к сожалению, публика, так сказать, больше слышит глазами, чем видит ушами. Поясню: часто молодые музыканты наивно полагают добиться внешними эффектами скорейшего взлета и признания публики, забывая при этом, что только настоящее мастерство и глубина личности способны остаться в душах людей на многие годы.
Безусловно, многое в современном мире подталкивает молодых музыкантов идти наиболее легкой и быстрой дорогой, но, в конечном счете, они придут к выводу, что срезать путь нельзя.
СА как вы относитесь к «исторически информированным» трактовкам барочной музыки?
Замечательно, когда музыкант находится в поиске и пробует разные виды интерпретации, открывая для себя новые возможности.
Вы преемник скрипачей, которые трактовали Баха в «романтическом» стиле, — можете ли вы принять современные исполнения? Пинхас Цукерман говорит об аутентичном исполнительстве так: «Не выношу это. Это омерзительно. Когда я впервые услышал этот кошмар, я просто не мог в это поверить».
Все просто: главное — играть искренне. Что касается так называемой «барочно-современной» манеры исполнения, то мне кажется, когда некоторые исполнители пытаются выделить себя среди прочих, интерпретируя в «барочном» стиле Баха, Генделя и прочих, играя на современных инструментах, современными смычками, в современных залах, — это немного карикатура...
СИсаак Стерн с годами поменял свой репертуар: от титульных виртуозно-романтических пьес, которые он играл в юности, он перешел к Бетховену, Брамсу. Вы все еще играете много произведений Паганини. Это вопрос желания или привычки?
Поверьте, я предпочту концерт Моцарта любому виртуозному произведению. У меня действительно больший интерес к сонатам и концертам — в этом я очень хорошо понимаю Стерна. Но я сохраняю в своем репертуаре цикл каприсов Паганини и некоторые другие виртуозные пьесы для поддержания нужной технической формы.
СЧто для вас критерий хорошей технической формы?
Быть в хорошей скрипичной форме — это готовность качественно сыграть любое произведение в любое время. Как я сказал, мой репертуар помогает мне в этом. Кроме этого, я каждый день занимаюсь своим здоровьем. Спорт, занятия фитнесом и сауна очень помогают мне держать себя в тонусе.
Что вы чувствуете, возвращаясь к своим записям 70–80-х годов? Бывало ли у вас желание перезаписать какое-либо сочинение?
В тот период действительно было сделано большое количество записей. Среди прочего я выделил бы запись альтовой сонаты Шостаковича. Я считаю ее удачной, у меня есть ощущение, что в ней я смог искренне передать смысл этой музыки. В то же время я хотел бы записать еще раз цикл Паганини, так как сегодня смотрю на него совсем другими глазами. Сейчас я записываю цикл сонат Изаи и очень надеюсь, что диск выйдет в ближайшее время.
СНасколько я понимаю, музыка для вас — это еще и способ обращения к трудным и важным темам общечеловеческого порядка. Я имею в виду проект «Скрипки Надежды».
Уже около двадцати лет существует коллекция инструментов, принадлежавших музыкантам, которые были убиты во время Холокоста. На сегодняшний день собрано 45 инструментов, они звучат на лучших сценах по всему миру: в Париже, Мадриде, Монте-Карло, Риме, Мехико, Кливленде и т. д. За каждым инструментом стоит трагическая история, и ты, прикасаясь к нему, становишься ее частью. Я играл на нескольких скрипках этой коллекции на концертах проекта «Скрипки Надежды». Очень особенной для меня была скрипка молодого партизана, мальчика 14 лет. После того как его родителей убили, он решил бежать в леса и примкнуть к партизанам, а скрипку взял с собой. Этого мальчика тоже убили, но его инструмент остался. Играя на этой скрипке, невозможно выразить всю полноту обуревающих тебя эмоций. Часть тебя становится этим мальчиком, и ты осознаешь, какое глубокое завещание несет в себе звук его инструмента. Идея коллекции состоит в том, чтобы молодое поколение услышало это завещание, посмотрело на эти скрипки как на документ, осознавая, что будущее только в их руках, что именно от них зависит, будут ли еще войны.
Я очень надеюсь, что удастся организовать концерт «Скрипок Надежды» в России. Для меня большая честь играть на этих инструментах, пройти путь их звука от мрака, бедствий и войны, трансформировать его в звук надежды, стараться осознать в полноте смысл этой трагедии и донести это осознание до слушателей.
СЧто вас увлекало кроме музыки?
В детстве я думал стать пилотом. Но потом передумал, когда мое ухо, уже настроенное на восприятие скрипки, начал раздражать звук мотора. Музыка появилась вокруг меня очень рано, и я прекрасно помню свое первое музыкальное впечатление. Мне было два года, мы только-только переехали в Израиль, и я смог подобрать на рояле вальс «На прекрасном голубом Дунае» Штрауса — конечно, только одной рукой. Когда я играл эту пьесу, мои родители начали танцевать. Это была первая музыкальная радость, ощущение тепла, связанное с музыкой.