О существах, не вошедших в классификацию

Achatina angelica

Гигантская тропическая улитка achatina angelica размером с небольшую дыню на третьем году жизни оплодотворяет сама себя внутри своей раковины и издыхает. Из отложенных яиц через три месяца вылупляется до пяти десятков крошечных слизней, следующие семь месяцев они проводят, питаясь телом материнской особи и пытаясь друг друга уничтожить и тоже, разумеется, употребить в пищу, к концу этого срока остается один-единственный потомок, который и занимает материнскую раковину и продолжает жизненный цикл. Всего таких улиток насчитывается не более нескольких дюжин. Друг с другом они предпочитают не пересекаться, ограничивая свою территорию следами слизи, которая имеет строго индивидуальный запах, так что, забредая на чужой участок, они моментально это чувствуют и поворачивают обратно. Да и действительно, зачем им.

Деревня мертвых

На пути у них лежала деревня, чьи жители не хоронили своих мертвых, а бальзамировали и оставляли в доме, где те обитали при жизни; считалось, что человек жив, пока есть кто-то, кто его помнит, лишь те, чьи потомки и друзья и сами уже умерли, так что не оставалось никого, кто мог бы их знать, считались мертвыми уже окончательно, тех хоронили без всякой пышности, просто закапывали, не оставляя особых знаков. Странное то было существование: дети играли у ног мертвецов, вынесенных в ясный день проветриться на свежем воздухе, за обедом во главе стола восседал мертвец, чопорно поджав зашитые губы и прикрыв глаза склеенными веками, часто у мертвых спрашивали совета по какому-либо важному вопросу, и, хотя ответа никогда не следовало, считалось, что только при содействии мертвых можно было принять верное решение; вдовы укладывали мертвых мужей рядом с собой в кровать, это гарантировало хорошие сны, да и, по правде говоря, многие мужья и жены после смерти делались мягче нравом и удобнее, чем были при жизни; мертвые младенцы не плакали и не пачкали пеленок, мертвые друзья не предавали, а враги не строили козней, так что жителей деревни можно было понять. В воздухе стоял запах бальзамических снадобий с тонкой примесью гниения: не все мертвецы вели себя как следует. Пробыв в безумной деревне около недели, путники наши и сами стали понемногу терять рассудок: то, что в обычной жизни принято скрывать как нечто неприличное, здесь не только не прятали, но, напротив, выставляли на всеобщее обозрение, жители не боялись смерти, хотя и не стремились к ней, но считали чем-то само собой разумеющимся, как сон или отправление естественных надобностей. Иосиф, который боялся мертвяков до чертиков — печальное последствие холеры, которой он чудом избежал, будучи маленьким ребенком, но до сих пор помнил рвы, наполненные мертвецами и залитые негашеной известью, отвратительное зрелище, — не только излечился от своей слабости, но, наоборот, полюбил общество мертвецов, с которыми часами беседовал, а когда спутники его удивлялись этой перемене и спрашивали, что он в них находит такого приятного, лишь отговаривался: «Они всегда выслушивают до конца, никогда не перебивают, не то что вы, свиньи», — а когда пришла пора продолжить путь, наотрез отказался куда-либо идти. «На что мне ваш Грааль, свиньи. Здесь я наконец обрел покой».

Жалость

Вспомнили нищего Ибрагима, который каждое утро выходил на угол Апельсиновой улицы, чье певучее название и составляло ее главную достопримечательность, раскрывал перед собой футляр от скрипки, бог знает где прикарманенный, поскольку не только нотной грамоте обучен не был, но и обычной — с грехом пополам, и начинал расковыривать струпья на своем лице, изуродованном какой-то болезнью, делавшей его особу точно бы поросшей грибами после дождя, чтобы гной тек и было жальче. Большая часть прохожих брезгливо обходила Ибрагима, а когда случался меж ними какой-нибудь жалостливый, то подходил и бросал деньги в футляр, тут-то Ибрагим змеей на него кидался и обмазывал гноем. «Зачем ты это делаешь, Ибрагим?» — спрашивали его, и тот отвечал: «Он хотел меня унизить». — «Он хотел тебе помочь, Ибрагим». — «Этим и унизил, — отвечал тот, — кто он такой, чтобы меня жалеть?» — так продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день Ибрагима не нашли на углу зарезанным. Ибо гной из его струпьев, хоть и был отвратителен на вид и запах, однако для подавляющего большинства людей не представлял опасности, поскольку болезнь эта много сотен лет назад уничтожила девять десятых людей, ей подверженных, выжили же, за малым исключением, лишь те, кто имел к ней устойчивость. Так что выходки Ибрагима до поры до времени были не более чем мелким неприятным происшествием для тех, кого они коснулись. Но в один черный для Ибрагима день встретился ему сердобольный прохожий, который все-таки заразился. Лучше бы он сдержался, ах, лучше бы приберег свои фокусы для другого случая — но всего же не угадаешь. На следующий день, когда песок, посыпанный дворником в том месте, где пролилась кровь, впитал ее всю до капли, на углу Апельсиновой улицы уселся другой человек с лицом, точно поросшим грибами. Сел и молча раскрыл футляр от скрипки. Никто и не подумал его задержать. Человек струпьев не ковырял, к прохожим не цеплялся, когда ему подавали, вежливо благодарил и вновь погружался в молчаливую отрешенность. Говорят, неплохо зарабатывал. Лучше, чем до того, как был вымазан гноем из струпьев и порос грибами. Но к чему же, собственно, мы о них вспомнили? Да к тому, что жалость — вещь обоюдоострая, лучше бы ее вовсе не иметь.

История о Сынах Божьих

Все слышали историю об Иисусе из Назарета, который был сыном самого Бога, соединял в себе природы человеческую и божественную и умер на кресте, чтобы искупить грехи человечества. Но мало кто знает, что получился он не с первой попытки, хотя только его Бог-Отец в итоге признал. Были и другие, о которых Священная История стыдливо умалчивает. Технология была всегда одна и та же — берется девственница, посвященная Богу, появляется ангел, дух слетает в виде голубя — и оп-ля! — происходит непорочное зачатие. Во втором варианте, правда, и сама девственница должна была быть непорочно зачатой, но по причинам, которые будут изложены ниже, от этого плана отказались, хотя католики до сих пор считают, что нет, не отказались, ну да что взять с католиков.

Итак, первый Сын Божий был весь в отца. Гневливый, взбалмошный, эгоистичный ребенок с садистскими наклонностями. Поскольку он происходил от девушки, посвященной Богу, все считали его ублюдком и дразнили (в итоге в последней версии девственницу снабдили мужем, чтобы как-то обойти этот неловкий момент). Дразнили, впрочем, недолго. Как-то семилетнего Сына Божьего окружили мальчишки не старше его и принялись кричать: «Шлюхино отродье, шлюхино отродье!» Мальчик, недолго думая, выпустил из рук молнии и испепелил наглецов. Прибежала мать и запричитала: «Что же ты наделал! Воскреси их немедленно!» — тот же отвечал надменно: «Так им и надо, сучьим детям. Будут знать, как бога живого хулить!» Так и не воскресил. Позже мать отвела Сына Божьего в храм, он уселся на полу и принялся играть в бабки. Все зашикали на него: «Ты что делаешь? Веди себя подобающе!» — а он отвечал спокойно: «Я у себя дома, что хочу, то и делаю». Отвели Сына Божьего к раввину, чтобы тот наставил его в Слове Божьем, он заглянул в Тору, одним взглядом оценил ее и принялся кричать: «Я этого не говорил никогда! И этого! Все переврали проклятые евреи! Сейчас я вам все заново продиктую!» Раввин его выставил. Подросший Сын Божий вел жизнь самую беспутную, пил, прелюбодействовал, вступал в драки, переходившие в кровавые бойни, потому что на всякий косой взгляд швырялся молниями, а когда был в хорошем настроении, то возносился в небеса, иногда прихватив с собой какую-нибудь смазливую девицу, вызывал дождь и делал радугу. И хоть люди его боялись за его божественные способности, но и любили, потому что он мог устроить дождь из манны, сделать так, чтобы в реке вместо воды потекло вино и другие забавные штуки. А вот идти на крест он категорически отказывался. «Мне, — говорил он, — нравятся людишки, они нелепые, зато забавные. Пусть остаются как есть, что с них взять, они же големы!» — «Как это големы?» — возмутился Бог-Отец. «Да так, ты их из глины слепил и оживил, стало быть, они големы». — «Я дал им свободу воли», — напомнил Бог-Отец. «Да мне-то можешь не рассказывать, не дал ты им никакой свободы воли. Это все иллюзии. Если бы они, обладая пусть зачаточным, но все же разумом, осознали, что у них нет никакой свободы воли и что они просто глина, в которую плюнули божественной слюной, то были бы очень расстроены и стали бы неэффективными. А так они много о себе мнят и потому хоть что-то делают. Вот, вина мне прислали, и двух козлят, и девушку красивую. Уважают». Видимо, все же не все уважали, потому что в один прекрасный день в дымину пьяного Сына Божьего зарезали в каком-то притоне. Бог-Отец решил его не воскрешать и попробовать еще раз.

Сын Божий номер два был рожден уже от непорочно зачатой девственницы. Бог-Отец счел, что в первом его отпрыске было слишком уж много человеческого, поэтому решил перестраховаться. И сперва все было вроде бы как задумано: мальчик был приветлив, внимателен к матери, почтителен к священникам, когда подрос, начал понемногу творить разные общественно полезные чудеса, к тридцати годам обзавелся множеством учеников и достаточным количеством врагов, чтобы история с искуплением могла состояться, но вот как дошло до распятия — опять вышла неувязочка. «Я не боюсь смерти на кресте, — говорил он Отцу, — я ведь твой сын и знаю, что после смерти воскресну. Но как я могу бросить моих учеников? Они ведь тоже должны будут погибнуть, когда понесут весть о моем воскресении. А тот, кривенький, который должен будет меня предать? Как он сможет с этим жить? Он не вынесет груза на душе, наложит на себя руки и навеки погубит свою душу. Я же Сын Твой, как я могу заставить человека погубить свою душу? А все эти люди, которые будут кричать «распни его!»? На них ляжет проклятье, народ их будет рассеян, они будут подвергаться гонениям, их будут сжигать в печах и всегда припоминать им этот их не очень красивый поступок! Не буду умирать на кресте, они от этого не спасутся, а только хуже станут». Словом, второй сын получился каким-то педиком, Бог-Отец махнул на него рукой и позволил дожить до старости в окружении любящих детей, внуков и несостоявшихся апостолов.

А третий Сын Божий получился уже как надо.

Хлеба и рыбы

Раз люди пришли к Учителю и говорят: «Нет у нас пищи, только пять хлебов и две рыбки. Не знаем, как их разделить. Все из-за этих рыбок переругались». — «Давайте их сюда», — сказал Учитель. На глазах изумленных голодных людей он кинул хлеба и рыбок на землю и начал их топтать, а когда те изумились: «Что ты делаешь, отче?» — отвечал: «Уничтожаю яблоко раздора».

В другой раз пришли к Учителю и говорят: «Нет опять у нас пищи, только пять хлебов и две рыбки, не знаем, как их разделить, помоги, только не как в тот раз». Учитель сказал: «Хорошо». И немедленно съел и хлеба, и рыбок. Люди возопили: «Что ты теперь делаешь, отче?» А Учитель отвечал: «Не пропадать же добру».

И в третий раз пришли люди, принесли хлеба и рыбок и попросили Учителя разделить их, но не уничтожать и не есть самому. «Где вы их все время берете? — спросил Учитель. — И зачем ко мне носите? Я же не Иисус». Тогда люди пошли к Иисусу и просили о том же. Иисус сказал: «Конечно, сейчас все разделим по-честному», — и разделил пять хлебов и две рыбки на всю толпу. Тут пришел Сатана и ехидно спросил: «Что, все-таки воспользовался моим советом насчет камней?» Иисус отвечал: «Пошел вон, нечистый дух», — и продолжал делить хлеба и рыб. Потом ему еще принесли чан с водой и предложили превратить ее в вино. «У вас, чай, не свадьба, — отвечал Иисус, — перебьетесь».

Река

— Эта река. У нее есть одна особенность.

А. пригляделся. Река и река, не слишком глубокая, не слишком широкая, скорее это был ручей, во всяком случае, в этом месте. А. вопросительно обернулся.

— Она бежит против течения.

А. посмотрел на него с недоумением.

— Что значит «против течения»? Звучит довольно абсурдно.

— Против течения, — повторил В. — Все реки здесь текут на юг, эта на север.

— Это еще ничего не значит, — упорствовал А., — куда она течет, такое у нее и течение, что вы мне голову-то морочите.

— Здесь просто не видно, — примиряющим тоном заметил В., — не видно, потому что здесь земля ровная. А вы пройдите подальше, туда, где начинаются холмы, сразу и увидите — она бежит против течения.

А. поежился. Ему уже не хотелось смотреть на эту реку, на холмы, на В., его действительно раздражал говорящий барсук, да не просто говорящий, а говорящий какие-то вещи, противоречащие логике и здравому смыслу.

Малодушие

N вряд ли можно было назвать великодушным. На того, кто заподозрил бы его в великодушии, поглядели бы как на слабоумного. Или, в лучшем случае, не очень трезвого.

N, скорее, наоборот, душа его была мала и жала во многих местах. Часто представляют себе тело как сосуд, а душу — как некоторую субстанцию, наполняющую этот сосуд. Но с таким же успехом можно себе представить душу как некоторое облако, обволакивающее тело. Пока душа облекает тело, оно держится, а когда отходит, то тело некоторое время еще держит форму по инерции, а потом медленно распадается на составляющие.

В конце концов, мы привыкли, что одежда — это нечто преходящее, что-то, что мы можем заменить по желанию, по прихоти, не меняясь при этом по существу. Но душа — не простая одежда, она что-то вроде драгоценного жреческого облачения: жрецы рукополагаются, отправляют обряды, умирают или, быть может, лишаются сана, а облачение остается все то же. Не навсегда, облачения все же хоть и крепче слабой человеческой плоти, но тоже не вечны. Они в конце концов ветшают и со временем заменяются на другие, иногда одному жрецу выпадает носить сперва ветхое, после новое. Но все равно они долговечней тел. И вот, возвращаясь к N, его душа ему была маловата, она стесняла его в движениях, заставляла себя чувствовать как чувствует себя ребенок, который за лето вырос из своей одежды, а новую ему не купили, потому что не было денег или по невнимательности.

Великодушные люди — те, напротив, как будто носят одежду на вырост. У них довольно места за пазухой, чтобы можно было там кого-нибудь укрыть от дождя или снега или что-нибудь припрятать. А малодушному самому бы дай бог ускользнуть из собственной души. Не то чтобы кого-то укрывать или прятать.

В то же время N был обучен манерам и сознавал, что демонстрировать свое малодушие и неприлично, и невыгодно. Поэтому всякий раз, когда обстоятельства того требовали, он вел себя так, как было должно, дабы не нарушать установленного порядка. И всякий раз, когда он так поступал, душа как будто становилась еще тесней, и врезалась в плоть его, точно веревки или кандалы, и язвила, и терзала, и чуть не лопалась от напряжения.

Никто бы не назвал N великодушным, но и предъявить ему, по существу, было абсолютно нечего. Его и в самом деле хорошо обучили манерам.

В то же время и как-то чувствовали, что с ним что-то неладное творится. Избегали. Даже и не избегали, даже и обращались, если понадобится. Но все же испытывали при этом смутное беспокойство. Какую-то натянутость, которая вдруг вот-вот возьмет да и лопнет, и тогда кто знает, что может произойти, кто знает, что может приключиться.

Поэтому когда произошло, когда приключилось, никто особенно и не удивился.

О жертве

Агнца выбрали символом жертвенности за его миловидность и кротость нрава. Но, в сущности, есть животные, чья участь кажется куда трагичней. Например, свиньи. Курица может нести яйца, корова — давать молоко, овца — шерсть, лошадь — пахать, кошка — ловить мышей и отгонять змей, собака — охранять дом. Свинья же, чтобы угодить человеку, может только умереть. В одном лишь этом и состоит ее предназначение. Но вид ее гадок, а привычки мерзки, поэтому так и случилось, что все почитают Агнца как образ Спасителя, а свинью не почитают.

Сказка о лисе

Бежит лиса от охотников. Видит — вот-вот догонят. Разорвала она себя тогда на четырнадцать кусков, все по разным сторонам попрятала — в птичьи гнезда, в беличьи дупла, в заячьи норы. Подбегают охотники — нет лисы. Уже собрались возвращаться, тут старший говорит: «Гляди, хвост из норы торчит. Сейчас ее вытащим». Тянет за хвост — а тот в руке остался. «Ну хоть на воротник сойдет», — сказал охотник и в сумку свою хвост положил. Ушли оба, тут лиса принялась скликать свои части, вся собралась как была, только хвоста нет. Разозлилась лиса: как без хвоста? Ни след по снегу замести, ни перед сородичами показаться, срам один. Побежала она тогда по следу охотников, да по дороге ест всякую падаль, всякую дурную траву или корень, что на пути попадутся. Добежала как раз до того места, где охотники ночевать устроились, и упала замертво. Сидят охотники, у костра греются, а сварить им нечего, один лисий хвост в суме. Тут молодой видит — тушка лисы неподалеку валяется, нечего делать — ободрали и мясо съели, косточки в огонь бросили, сразу и упали замертво, отравившись лисьим мясом. Лисьи косточки из золы выпрыгнули, мигом собрались как были, шкуру на себя натянули и хвост из охотничьей сумки вытащили — стала лиса живая, только совсем отощала, шкура к костям прилипла. Побежала она тогда в деревню, откуда охотники пришли, всех кур передушила, крови напилась, мяса наелась, снова стала гладкая, пушистая, как была. Пришло время охотникам просыпаться, старый так и околел, а молодой очухался, кое-как добрался до своей деревни и рассказал, что с ними приключилось. С тех пор не принято у людей ни лис, ни волков, никакую хищную тварь на мясо убивать, а только на шкуры. А лисы с тех пор у людей кур крадут.