Фрагменты путеводителя по Горькому
Море?
Обожженным ртом, шерстяной гортанью просыпаешься, ощупываешь стенки воздуха. Отправляешься в плаванье дня, короткий заплыв в темноте. Уже опускаются сумерки четвертого часа, предзимнего, предзакатного. Вне времени и языка, вне возраста вышвырнута ты. Вывернута, скажешь? Скажи. Тело испугано, тянет и клонит туда, назад, в ночные отливные волны. Не бойтесь, ноги в возрастной крупе, в высохших с моря чешуйках.
Пустыня?
Вчера было горячее, а сегодня холодное. Вчера рот шершав, а сегодня гладок локоть. Между гладким и холодным нет пути, как между горячим и шершавым. Потому что они — одно. Вот странно, нет пути, когда далеко, когда извилисто, когда не пройти. Но и когда одно — тоже нет пути, рукой не подать, даже пальцем. Не далеко и близко — одно, но далеко и то же. Есть ли путь от Африки до моей руки? Нет пути. А от руки моей до руки? Не от правой до левой, а от, скажем, левой до той же львиной? От волосков ей тыльной пустыни до тыльной пустоши волосков в шелухе и трещинах. Рука моя — Африка. Что говорить о гладком и холодном, когда — горячее и шершавое.
***
Справа и слева
Подступает страх
Се его слава
На словах
Но чего ты боишься, человек, теряющий речь, видящий шорох ствола на жаре листа? Не гони себя, дай себе передохнуть, набери дыхание и ныряй. Там, на улице, последние дни скользят по лицу, здесь, между стен и стен не имеют счета. Не гони себя, время придет с хлыстом, а ты не откроешь дверь. Ты уже ее не открыл. Это все не о чем, а о чем-то. Что происходит на улице, за стеной экрана, за стеной окна? Ничего нового, жизнь стоит комком, не сглатывается, и не сблюешь, и как пес, не вернешься, а тот, кого, не врастается никогда.
Почему ты выбираешь то или иное слово? Какое видится тебе новым и почему? Ведь они все одинаковы, и у тебя их мало, и они стерлись и позвякивают в кошельке глухо, как жесть, а не медь — как жест. Да и тот не нужен. И если он взял самоотвод, то я беру самообман, у меня не получается ничего, у меня отсрочка, а нужен труд, но что толку толкать ржавое колесо, вмерзшие шины, голодный лед?
***
Она или она шел или шла замерзшей улицей в печенье серой, нет, коричневой грязи. Так цвет ранний ноябрьский переходит в цвет, не меняясь, хрупая, а не хлюпая, потому что уже заморозки. Уже? Что значит «уже»? Это теперь — уже, а тогда — зимнее пальто на седьмое ноября. Два пальто матери — синее осеннее и коричневое с норкой — вот так, через все детство. А как же, она же не растет. Когда он или она не знают, о чем говорить, речь всегда пойдет о детстве, о — здесь курсив, цитата — пятке на пятаке. Вся ранняя проза представляет собой мемуары. Но он или она должны были говорить об этом пятнадцать лет назад, а не сейчас, так что будем считать — первая проза абортом изошла или вовсе в презерватив. Кстати, здесь вспомним другую Аннабель Ли, так ли ее звали? Ту, что шла планетами, а вышла плацентой. Тут же плацинды, обволакивающие хлеба.
***
Они говорят про белое на зеленом и желтом. Говорят лучше меня. Я говорю песком. Нет, не говорю песком, а хорошо бы — им. Это будет новая речь, она потечет, просочится. Нет, не так — не потечет, но просочится. Тайная речь через песок. Не моя. Не забыть. Здесь же — собственные имена. Неупоминаемые. А зря. Есть хорошие места.
***
Слова выписываются из тебя. Жаль, так по-русски не говорят. То есть, говорят. А как хорошо бы — выписываются, покидают тебя, не жильцы, не постояльцы, убывают с полными чемоданами, грузовиками скарба. Как в детстве переезжали то одни соседи, то другие, так что на прощание можно было поглядеть, какая у них мебель — стоит, выставленная во дворе. Или еще выставляли старые кровати, диваны — прыгай по сетке. Сон? Воспоминание — застеленная кровать в чужом дворе — присядь, приляг. Хотела сказать, накрытая. Как стол.
Итак, слова выписываются из тебя, из руки, покидают руку, как прежде — рот, и кость твоя становится полой. Вот она, легкая рука. Слова выписываются из тебя — так, так говорят по-русски, мамочки говорят — пис-пис-пис, мир-мир-мир, жур-жур-жур — с жестяным плеском, по-мужски, как ты не умеешь.
К накрытому и застеленному мы еще вернемся.
***
Три вида фантомных людей. Одни — в фейсбуке, вторые уже умерли, третьих я придумала. По-настоящему фантомны только вторые, потому что болят. Есть дважды фантомные, Iванiв, например, но он не болит. Третьи — утешение, греза. Каждая женщина придумывает истории перед сном. Так ли и у мужчин?
Истории эти не фиксируются, они — летучая тайна. Ударившись о бумагу, рассыпаются на буквы. А ударившись о монитор? Становятся ли те люди, люди оттуда, фантомными вдвойне? Не становятся, потому что их там нет и не будет.
А вот умру, и куда им лететь? Тсс, об этом помолчим. Не так уж сразу. Но куда уходят мысли, куда уходят мои тайны, мои привычки и ритуалы, когда меня нет? То, о чем никогда не говорила, о чем никто не знает, оно даже в чужую память не уйдет. Еще не отнято, а уже фантомно, неслышным скрипом скрипит на сочленениях. Дед мое мясо варит, бабка мою шерсть прядет.
***
Пленка тени, то ли там, на Западо-Востоке, то ли в углу глаза, выступающая из головы — подалась, потянулась, вот и крыши города видны, обычно островерхие и цветные, сегодня — плоские крыши пятиэтажек, но это лучше, чем бесконечное голубоватое марево, туман в голове, мутноватый огонек в сердцевине опала. Да, был опал — был и опал — лунный камень девяностых, сокровище из индийского магазина, еще Тарасова привозила такие из Индии, фотоаппарат на них поменяла, грошовые — тогда казалось, что нет, выгодная сделка, да и впрямь не без выгоды, к ним еще кожаное пальто приложилось, а фотоаппарат был чужой, одолжила в поездку; мы тогда думали — бедные индийцы, говна им надо, а говна надо было нам, лунного, посверкивающего, нет, не сверкающего, но поблескивающего переливами на толстеньких пальчиках говна, а фэд-ушел в зенит.
Отгадка: Индийский магазин на Ярмарке.
***
Он входит в город с крыш. Он — дождь, нет, последождевая капель — не он, а она — входит с крыш и деревьев. В парке «Дубки» мокро, в парке «Дубки» никого нет. Как выглядит парк «Дубки», когда там никого нет? Хрустнет ли там ветка? Но нет, не хрустнет? Дождь же. Вот такой Беркли — Беркли ли это был — для садов и парков, а что нам до лесов, городской косточке, дубковому желудочку?
Отгадка: Парк «Дубки».
***
Дымный дымок дыхания — ды-ды-ды — это так холодно. Это его домик воспалившийся кошачий с отскребанным коридорцем горла, там холодно, здесь горячо, здесь прятали, здесь. О чем говорим. Горло болит на зимней улице, рот воспален. Улица — тоже горло, тоже, да не то. Вот тебе грамматическая мнемоника — то же горло. Мнемоника-пневматика — бух-бух-бух да ды-ды-ды. И ты идешь от магазина к магазину — опять-таки ружьецо, было горло, теперь ружьецо, и это все улка узкая изогнулась. Магазинов не то, что раз-два и обчелся, а прямо-таки раз. Как от метро идти, так и будет одна светящаяся в горле косточка, теперь перекресток.
Отгадка: Магазин «Перекресток», бывший «Евро», на улице Норильской.
***
Утренний человек в ошметках, скорлупах сна. Плавал в его белке, и белок стал им, как прежде он был белком, прозрачным протеином, а теперь побелел, загустел, накрылся веком, как прежде покрыт был пористым клейменым кальцием скорлупы. Накрылся-открылся, накрылся-открылся, и вот сна — ни в одном глазу.
***
Марево? Нет, марля, серая пропыленная марля, украденная из больницы, провалявшаяся по углам. Провалившаяся, так скажем.
Висит, качается марля четвертого часа. Не предрассветного, нет. Зимние сумерки утровечера. Марля забитых ноющей болью висков, внутренняя их перевязка.
Горечь и сухость рта. Это не горечь и сухость во рту, это рот мой сух и горек, плод, треснувший прежде еще, в сочные времена.
Есть еще марлевка летнего дня. Того дня, когда рот был сочным плодом. То есть нет ее, марлевки летнего дня. Нет уже марлевки летнего дня.
Мама было двадцать восемь лет, и платье из марлевки она привезла из Калининграда, белое платье с рукавами-фонариками, с красной тесемкой по краю. Как невеста. Конечно — как. Какая уж невеста в двадцать восемь лет. Тем более, если она — мама. Но каждый раз, когда во дворе играли свадьбу, дудели обтянутые атласными лентами автокараваны, не билась из последних сил на капоте кукла, и все шли смотреть на невесту, шестилетняя девочка вспоминала, что дома у нее невеста — своя.
***
В радости и в горе, в яндексе и в гугле даешь одно слово, забираешь другое. Кругом углы заламывают руки, задирают локти.
***
Жаркая, оранжевая, тыквенная астма. Ты еще не знаешь, что оно — она. Короткое, сиплое дыхание, свистящая воздушная — нет, безвоздушная подушка. Девочка-астматичка, трехлетняя Люба, кричала в педиатрическом: «Живот болит!», и ей несли подушку, знали — в этом возрасте только живот и болит.
Нет, не то. Оранжевые горячие пряности, все новое, астма новенькая еще, с пылу с жару. Дыши коротко. Дыши кротко.
Тыквенный суп в стаканчике пахнет корицей. Здесь хорошо и плохо. Счастье твоей новой болезни, старой любви. Одышка, посипывание — теперь с улицы так будет всегда, нет, не всегда, бедная страдалица, ври, да знай меру, но будет — короткое дыхание и оранжевое счастье — теплое, горячее — в бумажном стаканчике. Холодный, голодный апрель. Март?
Еще магазин «Рыба» напротив — нет, «More more» — мор-мор-амор — тут уж вообще без дыхания.
А до — пыль, ремонт, узкий коридор горла в перхом фейерверке известки.
Астма-астра, махровая головка в набухших подушках отечной внутренней плоти.
Отгадка: кафе «GUSTO SOUP» на Большой Покровской.
***
От кончиков пальцев до плеча бегут искорки-бугорки. Икорки катаются. У волшебников из себя они летят, а у меня — все в себя, все в себя.
Это кровь толчками, я ее вижу, слышу. Это бегут под кожей составы в далекие страны сустав к суставу, дергает тиком палец-проводник в тиковом, габардиновом, что там еще носили. Пьют под кожей горячий чай, красный чай, звякают ложечки.
***
Крупными хлопьями черного городского снега идет печаль. Печаль — когда идет, тоска — когда приходит, черные нефтяные озера, стыдная — стадная — вас много, а я одна — недоверчивая болезнь.
Вот свет уже сер, как процеженный черев марлю сок, прореженный через марлю пот — хорошо ж, вольно тебе говорить, покуда хватает рта, покуда хавает рот.
Общее место — желтый фонарь — его деревенский, небледный желток, курицу хорошо кормили, и вот плод ее, ободранный, освежеванный, бесскорлупый — возносится в небеса.
Вид из пластикового окна — тоже пластиковый, фантомный, неживой. А из стеклянного — был стеклянный? Да, прозрачный был, слюдяной, хрупающий, звенящий детальками, не пылящий тогда еще не проезжей дорогой.
Впрочем, сейчас, зимой — какая пыль?
Частные дома — честные, несчастные. А из нашего окна видно частные дома. Четные, нечетные, как смерть, бесповоротные. Хотела сказать — как жизнь.
Отгадка: Вид из окна на улицу Снежную.
***
Подопытные кролики с блевотою и поносом.
Мрачный лагерь невеселья, выучила «Голуби летят над нашей зоной». Тайны пола, интернатские дети косяком. Кусочки непереваренной курицы в говне. Приняла ее за раковую опухоль, выходящую частично. Толстые, трясущиеся, посиневшие от холода ляжки акселераток из медучилища. У нас — прогулка, у них, столь бедных же узниц, физкультура. Мы — в пальто, а они — с ляжками.
Отгадка: Педиатрический институт (НИИ гастроэнтерологии), 1988 год.
***
Станция Сновка. Белые вагоны сквозь белый снег. Белое небо и провода. Сновка и Сновка, уток и основка, витают туда-сюда. Железнодорожное полотно. Каждый вагон — сквозь отдельный сон и полон отдельным сном, белые на цветном. Стрелочник выходит в сером и шерстяном. Его остроухий пес бежит за составом.
Спальные вагоны. Товарняки.
***
Начинаем новую главу. Главу-булаву. Английская булавка у. Булавки, петельки и крючки прописей пришпиливали к бумаге бабочку-бант. Навсегда. Ключи Марии есть, а об этих начертаниях ничего нет, хоть они и больше, чем ключи. Ключи пускают, открывают, бьют из-под земли. Крючки не пускают, отрывают куски плоти, если пытаешься вырваться, но ты уже давно и не пытаешься. Чернил не застала, Марусю застала, Шварцеву первоклассницу в тугих, как у тебя, косичках. Ключи Марии — на письме крючки Маруси.
***
В долгий полупрозрачный город они выходят из туристического автобуса. В город в розовых цветах. Дети, считающие себя старыми, не знающими еще бассейна (море знают). Засыпая и просыпая, ты теперь будешь возвращаться туда, в длинный город четырех дней, четырех слогов, множественного числа. Они заблудились в чужих виллах, не своих отелях, пустом прозрачном пространстве. Они видели шведку, цветущую ветку с обожженным солнцем лица. О хрустале говори, о слюде, обо всем прозрачном и долгом, о том как висел гранат. Там был плод-цветок, не имеющий имени по дороге к морю. Назавтра он стал бананом.
Отгадка: Магазин «Горящие путевки» на улице Рождественской — Кушадасы, 2005 год.
***
Изнанка ветра прозрачна, таково и его лицо. Они — стекло. Сткло. Соткано из песка и огня. Было — из огня, стало — из окна. Застывший ветер, ветру преграждающий дорогу. И она смотрит в этот ветер, видит белые крыши.
***
Синяя площадь, пустая улица первого января. Синяя, черная и пустая, в нищей, как фонарь «скорой» синей подсветке. Скорый фонарь и застывший глядятся друг в друга. Оба синие по случаю праздников. Один проносится, вопя, разрывая налипшую пленку момента («Момента»?). Ни тебе ярманки.
Отгадка: Машина «скорой помощи» на площади Горького первого января.
***
Первый раз вижу живую елку в кафе. (Некрасов. И тот, и не тот.) Может, она в кадке? И девочка теребит прядки. Нет, она в шапке. Тоненькие ножки в больших сапогах. Зашли, как в стеклотару. Две девушки, одна, с ножками говорит: «Пап». А другая-то — мама. И сказу стало тускло.
Отгадка: Кафе «Волконский» на Большой Покровской.
***
О долгих пустотах звериных костей. В лесу, на помойке, на бойне. Внутренние туннели всякого зверя, зверя грядущего без числа.
***
Тонкий скрип, нежный писк косячный живой, с интонациями. Никто не так жалобен, как дверь. Жалобная дверь, припади ухом, припади губами, пожалуй таенку в глазок, в косячок. Думала, так пищит мышь. Наши серые господа в деревенском доме, в арендованном флигеле, где зимой работники делали мочалки. Варили себе крысомор, то есть, не себе. Одна хоронила одну, бедняжка бедняжку, зарывала средь сосновых кор, там лесопилка была. А потом, естественно, эти коры разрыла, а она лежит там египетской принцесской, мощами нетленными. А я и не знала, что должно быть — тленными.
Отгадка: Деревня Аристово Семеновского района Горьковской области, 1985 год.
***
Как писать лайк ручкой по бумаге, так дышать. Еще было дерево, раскрашенное под пластик. Его придумала не я.
***
В полой стеклянной трубке — всякая трубка пола, не беспола, долгое влагалище, влага и влагать — в пробирке смешиваются сегодня и завтра, черное и прозрачное. Серая грань между ними — не грань, градиент, размытый негорячий градус. Вода-невода, сепия сквозь сетку, каракатица по небу катится, лучевыми щупальцами шмыг-шмыг в стекло. Я уже завтра.
***
Сказуемое-пересказуемое-непересказуемое. Еще недосказуемое есть. Это самое правдоподобное. Не понимала, как это: что делает? — делает. Женя делает уроки. Конечно, здесь сказуемое «делает уроки». Не дробились, не членились речь и мир в восьмилетней голове.
***
Лента лентяя — эф пять, эф пять. День до шести утра. До шерсти утра. Не ленись, станешь лягушонкою в коробчонке: правым рукавом махнула — лента, левым — ленточка.
***
Красная икра оранжевой анемичной крови. Рано встаем, и утро — анемичная рана, бледный анемон. Или это ночь анемичная, разбавленная? (Уже было.) Кровь, разжиженная внутри и снаружи тебя. [Первый гинеколог.] Утренний воздух — раствор света и черноты — растворен- проходи, не задерживайся, скользи, не цепляйся за паровые его завитки, крючья первого холодка. Рас-творен — был и не стало, развоплотился, как будто у него была плоть. Раз- и во- перечеркивают друг друга, как минус и минус, так что остается одна плоть, стеклянистая плоть воздуха, его плата, плашка, плоскость, эфирный похрустывающий, стелющийся слой.
Отгадка: Студенческая поликлиника, 1994 год.
***
Зима переворачивает темную страницу, открывает белую. Поворот на март, на его комковатый сахар, талонный перестроечный песочек. Талонный — эталонный. Откуда, угадай? Ниоткуда, это манная-гуманная была. Вот так они и шли, увязали с шапками в зубах, уже не странницы, а страницы — из своих тридцатых к нам восьмидесятые, крутой маршрут, журнал юность, невечная, блин, молодость. Одна Женечка к другой, двенадцатилетней. А сейчас я ее старше.
***
Удивительно, ребенок что-то читает, и для него это абстракция, что Друк, что Д`Артаньян. А потом, через двадцать лет, и даже, пожалуй, через тридцать, Друк оказывается и живой, и даже еще не старый, и вообще знакомый, а Гаврилов — не совсем знакомый, но тоже живой.
***
В дома входит любовное межсезонье. Дома входят в любовное межсезонье. Престарелые отроки клеят красные лепестки сердец. Тюльпаны из оптовых цветочных, десятый — долой, Персефоне — Персефонино. Неделя прошла, теперь быть дню гвоздик. Бедные, махровые, опозоренные, с отчужденной цветочной их сутью, с навязанной похоронной дешевизной. Говорят, роза и гвоздика — соперницы, убивают друг друга в одной воде и получаса не стоят в месте. Мисс Мари и Топси-негритяночка с узким продольным лицом. Перестроечный цветок первых кооперативов, алый рассвет девяностых, алый же их расцвет, когда в девяносто седьмом умер Бабиков, и две легли ему в гроб. И на открытках — это празднует февраль армии рожденье– в дни советского любовного карнавала, в довалентиновы еще времена.
Отгадка: Цветочный супермаркет на проспекте Ленина, февраль.
***
Есть золотые шары осени, а есть золотые шары весны. Это царица-мимоза, дар третьего, завершающего и главного дня любовного межсезонья, возвращенья умершей богини, той, что в начале празднества получала десятый тюльпан. Цветы смертежизни, немаргаритки Маргаритки, дар Абхазии — страны золотых шаров, то есть, еще и зимних.
Мимоза плыла и покачивалась над Римом, в привычной слюде из непривычных черных рук. В Италии тоже есть восьмое марта.
***
Тяжелый сон берет за руку и уводит. Жало сожалений. Ты видела бисер и цветной песок, видела розы на плече твоей матери, ей было сорок, а тебе было двадцать, но ты знала, что сорок — тебе. Сорочки в сорочке, стыдливые птички, их гомон-сором, был магазин там, на углу у кинотеатра, и двадцать лет назад был, и раньше, и ты все идешь и идешь туда, за руку, как тогда, а его нет — потому что он есть. У тебя теперь свои сорочки — сороковины — не отмечают — понеслась душа в Рай.
Отгадка: Магазин «Сорочки» на станции метро «Заречная».
***
Ватная головная боль ложится на переносицу. Боль — тампон. Нет, тимпан, тамтам. Кто — гремящий, кто — бряцающий? Еще, бывает, ложится на бровь. Не в нос, а в глаз. Это другая.
Еще воспаление лобной ветви бывает. Пылкое, палкое, оно замерзает и не живет на морозе, спит на зимних улицах в лбяной берложке, пазушке, там его ракитовый нервяной кусток, рябиновая ягодка в кожных сугробах френологии. А лишь в дом — и не бог, алый языческий идолок, сам себя красный лизучий язычок шасть из головы на голову. Из — на, с изнанки, с больной на больную. В тепле воспаляется, воспламеняется, а по улицам сколько хочешь броди, хотя это холод его и вдохнул. Вдохнулся и живет — нет, жил, ура-ура-урашечки — в голове.
Собственно, здесь бы надо перейти к части сюжетной. К сбору макулатуры на зимних улицах, к прижимаешься лбом к машине, лбом, который еще не болит, но ты знаешь, где заболит — где-где, во лбу, а дом — это не где, а когда — поэтому чего ж торопится, посбираем макулатуру. Ну, как посбираем? У машины и постоим, посмотрим, что оттуда валится. Все — в дом, туда, где голова горит, иногда и питается, поэтому все — в дом, житие композитора Мейербера — в дом, брошюру по хлопководству — мало ли, пригодится, в дом. А газетка сраная вывалится — нет, не в дом, ее подберем и снова сдадим, от имени восьмого «б», на который, конечно, срать сто куч (вот и газетка бы пригодилась).
В общем, в итоге восьмой «б» за достижения в сборе макулатуры премировали путевкой в Курск, куда я, конечно, не поеду, потому что, во-первых, говорю же про кучи, которые мне на этот «б», который уже девятый — не зимой же они в этот Курск попиздюхают, а во-вторых, у меня лишай уже, летнее лишенько. В этот раз — повезло –к голове безотносительно. А голова уже прошла, нет головы.
Отгадка: Сбор макулатуры во дворе 60-ой школы, 1990 год.
***
Огонь здесь пожирает воду. Так и должно быть: кто — огонь, и что — вода? Пар — их дитя? Нет, он — отпрыск воды. Ее отросток, пасынок лозы, побег. Или, скажем, воздуха и воды. Воздух пронзает и расширяет воду. Плодоносный поцелуй воздуха и воды. Кого они целуют — друг друга или тебя? Слюнявое, парное, коровистое лобзанье. Черная чистота. Угар. Это будет потом. Это будет потом, отпрыском не воды, а тела, жизненным соком, безжизненно выступающим на поверхность.
Отгадка: Баня в деревне Аристово, 1985 год.
***
Животные собираются у края лодки. Гроздья подушечек и копыт. Мягкие кисти. Беличьи, колонковые. Что мы будем писать на воде?
***
Луч танцует на лунном поле, лунной лужайке. Лунные обитатели пляшут, ночные мыши. Их обители сжаты, но нивы не голы. Нет у них нивы, но сжаты лунные норы в гладких прохладных недрах. Вот один отделился и пляшет, пляшет в лунном свете, идущем снизу.