Сергей Лойко: Рейс

Пролог

Признание Кошевого

18 декабря

За решетчатым окном «шли и шли и пели “Вечную память”». Куривший у подоконника капитан полиции Федотов не задавался вопросом, по ком она звучит. Все и так знали, что сегодня хоронят известного байкера Султана, в миру — Ивана Пустового, который «хату покинул, пошел воевать» на Донбасс, где и сгинул в неравном бою с укрофашистами, о чем уже дня три как трубили по всем телеканалам. Депутаты, казаки, рокеры и аналитики распевали панегирики безбашенному герою «народного ополчения Новороссии». Из репортажей явствовало, что Султан, командир добровольческого батальона, воевавший под этим же ником-позывным, попал в окружение под Донецком, отстреливался до последнего патрона и пал смертью храбрых.

Для страны событие стало настолько знаковым, что президент перенес свою ежегодную большую пресс-конференцию с четверга на пятницу, чтобы принять участие в церемонии — уже на Красной площади, при погребении праха героя в Кремлевской стене. Изуродованный труп Пустового украинские националисты обменяли на двадцать пять своих раненых и убитых соратников. Это тоже было известно Федотову из новостей, ни одному слову в которых он, ветеран двух Чеченских войн, не верил.

Возможно, в какое-нибудь иное хмурое и морозное декабрьское утро он и удивился бы огромному скоплению разношерстного люда, идущего за гробом с непокрытыми головами, красными знаменами, хоругвями, ликами святых и венками с вплетенными в них пластиковыми цветами и оранжево-черными георгиевскими ленточками. Но только не сегодня, когда вывалившийся из его правой почки в мочеточник четырехмиллиметровый камушек причинял ему такие неописуемые мочеполовые страдания, что капитан в течение последнего часа уже четыре раза должен был прерывать допрос и бегать в туалет в дальнем конце коридора.

Неописуемыми эти ощущения представлялись Федотову потому, что стреляный во всех смыслах мент не обладал опытом профилактики мочекаменной болезни. Путаясь в симптомах, капитан грешил на младшего лейтенанта Полухину из разрешительного отдела, которая накануне после продолжительной осады уступила-таки его служебному рвению и разрешила наконец воспользоваться «личным оружием» по прямому назначению. Федотов знал, что он скажет Полухиной в понедельник, когда она попадется ему в коридоре, но не знал, что соврет супруге Кирочке сегодня вечером. Не знал он и когда сможет попасть к врачу, к какому и где, тем более в выходные. А ему объективно становилось с каждой минутой все хуже. Капитан любил это слово — «объективно». Но даже объективно не знал, когда сможет закончить этот допрос, который длился уже около часу и без всякого толку. На физическое воздействие для вразумления подозреваемого Федотов в его сегодняшнем состоянии был неспособен.

Задержанный на месте преступления с оружием в руках что-то невнятно мычал, то ли нуждаясь в срочной психиатрической помощи, то ли в еще более срочной опохмелке. Когда Федотов, морщась от боли, взял с подоконника графин и налил сначала себе, а потом и убийце в стакан воды, тот всосал ее в себя одним глотком. Сделал он это не поднимая головы, причмокивая губами и языком, как зверь, и расплескивая воду на бледно-коричневый линолеум, местами выцветший и исполосованный ножками стола, который все время двигали, и стула, на котором все время ерзали. Потом он вновь обхватил лысеющую голову руками и опять принялся раскачиваться из стороны в сторону в такт своему внутреннему монологу, вздрагивая время от времени — то ли от икоты, то ли от рыданий.

[blockquote]Дело было, в общем, плевое. Кастрюльный убой. Мокруха-бытовуха голимая. Если бы не ствол[/blockquote]

Федотов сам был с жестокого бодуна, но и ему в какой-то момент стало невыносимо дышать лезущими в лицо спиртовыми выхлопами. Капитан открыл форточку и жадно глотнул терпкого, как маринованный огурец, морозного воздуха. После спасительной кислородной инъекции он закурил новую сигарету. Край рыжего горшка с кактусом на подоконнике весь был замалеван пепельными разводами. У подножия покрытого белесыми колючками растения уже образовалась неровная кучка коротких капитанских окурков. В кабинете заметно посвежело. Форточку вполне можно было закрыть, но Федотов медлил. Дотягивая сигарету, он продолжал рассеянно смотреть на мутную черно-красную людскую реку за окном, словно сам пытался ее переплыть и тонул, не в силах справиться с течением.

Среди соседей по подъезду сантехник Кошевой слыл добропорядочным гражданином, примерным семьянином, заботливым родителем двух малолетних детей, к счастью или к несчастью, гостивших у бабушки по случаю ее болезни, и мужем тихой и, по уверениям тех же соседей, незаметной бухгалтерши из ЖЭКа, которую знал, любил и уважал весь дом. Так обстояло дело до вчерашнего дня. В среду вечером, на исходе шестнадцатилетней истории вполне себе устроенного, по показаниям свидетелей, брака, Кошевой выпустил в супругу Соню шесть пуль из «Макарова» интересного происхождения и перед тем, как отключиться, сам вызвал полицию.

Он не был запойным алкашом, да и горьким пьяницей тоже, иначе не работал бы в ответственной организации на ответственном посту. Конечно, выпивал, как все сантехники, но — в дни получки, в меру, тихо и дома. В тот вечер выходивший на балкон покурить сосед, по собственному утверждению, слышал громкие мужские возгласы, доносящиеся из квартиры Кошевого, среди которых якобы различил фразы «*** тебе, а не детей, сука рваная!» и «*** ты ему достанешься, ****ищща!», которые он дословно и с выражением повторял, особенно усердствуя на шипящем суффиксе, пока капитан не оборвал его.

Дело было, в общем, плевое. Кастрюльный убой. Мокруха-бытовуха голимая. Если бы не ствол.

Ствол был замазанный. Вот откуда, спрашивается, у жэковского сантехника этот номерной, похищенный из машины вневедомственной охраны на парковке у отделения Сбербанка на улице Правды два года назад ментовский ствол, на котором с тех пор висят два убийства? Федотова трудно было чем-то удивить, но здесь, увидев заключение баллистиков, а потом и взглянув на физиономию Кошевого, он испытал нечто похожее на недоумение. Уж больно не вязался этот тип с привычным капитану контингентом. Такие если чем и убивают, то утюгами, разделочными ножами и прочим кухонным инвентарем. И где он взял этот ствол? Не сам же он его похитил в «рабочее от свободы» время...

Подменить капитана в этот пятничный день, увы, было некому. В пятницу сдавали отчетность, и подполковник Трепетных требовал раскрытия. Любыми подручными средствами. Позвав в допросную дежурного, чтобы выбежать в очередной раз в конец коридора, и пролетая мимо кабинета начальника, капитан услышал текст, который заставил его приостановить шаг и прислушаться.

— Какой он, на хер, опер-***пер! — громко говорил кому-то раздраженный шеф. — Совсем нюх потерял. Дал бы злодею по мозгам, глядишь, сразу бы раскололся. Нет, *****, не те кадры у меня, не те! Ссут всего, *****, козлы!

Вернувшись к себе, закрыв за дежурным дверь и собравшись с силами, Федотов подошел к задержанному и молча, с размаху, ударил кулаком в ухо. Кошевой упал со стула, остался лежать на боку, дергая ногой и рыдая теперь уже в полный голос. Федотов схватил графин и со словами:

— Освежись, урод! — вылил остатки содержимого преступнику на голову.

Тряся головой, сантехник заревел еще сильнее. Брызги так и летели во все стороны.

— Говори, сука, где ты ствол взял, падла! — закричал капитан нарочито громко, чтобы слышно было если и не в кабинете начальника, то хотя бы в коридоре. — Скажешь, где взял, и пойдешь в камеру, проспишься! Может, еще что-то вспомнишь. Говори, козел, пока я сам тебя не пристрелил, падаль!

Усиливающееся болезненное состояние добавило в капитанские угрозы больше истерического фальцета, нежели тяжелого металла, но вовремя привлекло внимание проходившего мимо федотовского кабинета Трепета, как в отделе звали за глаза сурового начальника. Тот остановился, открыл дверь и наиграно поморщился, отводя взгляд от убийцы и склонившегося над ним бледного, как ангел смерти, капитана.

— Где взял ствол, *****?! — снова проорал Федотов, не замечая появившегося в допросной Трепета. — Где?!!

[blockquote]Через минуту после объявления тревоги подполковник нажал красную клавишу стационарного телефонного аппарата на столе и сообщил в этот аппарат новость[/blockquote]

Кошевой вдруг сел прямо, не поднимаясь с пола, и спокойным, почти трезвым голосом, ясно и отчетливо, словно диктор по студийному суфлеру, произнес название места, где он обнаружил злополучный ПМ, и название организации, в которой данный объект расположен.

Капитан поднял взгляд, заметил начальника, улыбнулся одним оскалом и, почти забыв о приступе, попятился к столу, чтобы сесть и внести показания в протокол.

— Молодец, — буркнул подполковник, закрыл дверь и направился было в дежурку на дневной развод. Но уже на лестнице, ведущей на первый этаж, он резко остановился, посмотрел на часы, развернулся, как пловец-олимпиец у бортика на короткой воде, и со всех ног кинулся назад.

— Где?! — прорычал он, рывком открыв дверь допросной так, что дверная ручка со стоном гнущегося железа ударилась о стену, а на пол посыпалась штукатурка. — Где, *****?! Повтори, что он сказал!!! — палец начальника нацелился точно в переносицу Федотова.

Глаза у Трепета выпучились так, что оперу, глядя на набухающее, лиловое, как свекла, лицо подполковника, показалось: еще чуть-чуть — и того можно будет сразу нести по улице в гробу вслед за новомучеником Султаном, под падающими, сизыми от мороза снежинками… под нестройное и угрюмое, словно вой, пение.

Успевший за полминуты вспотеть Федотов и, похоже, сумевший полностью протрезветь Кошевой одновременно и в унисон повернули головы в сторону подполковника и повторили где. Таким тоном, будто тот и другой были не опером и подозреваемым, а оба соучастниками убийства, из которых какой-то другой, настоящий следователь только что выбил одновременное признание.

Через минуту после объявления тревоги и немедленного сбора всего личного состава подполковник нажал красную, похожую на аварийку, клавишу стационарного телефонного аппарата на столе и сообщил в этот аппарат новость. Сначала скороговоркой, и потом, когда его попросили взять себя в руки и доложить обстоятельно, он взял себя в руки и доложил.

А на улице все «шли и шли и пели». Федотов стоял у открытой форточки и, прислушиваясь к доносящемуся с воли пению, не чувствуя вкуса, тянул очередную сигарету. Кошевого увели, боль утихла, и капитан был почти спокоен.

Безрадостный звуковой фон за окном был внезапно нарушен — вплетаясь в заунывное пение и быстро заглушив его, в кабинет капитана Федотова ворвался рев десятков рокерских моторов. Соратники Султана, члены мотобанды «Белые волки», съезжались на панихиду со всей Москвы.

Глава первая

Белая метка бульдога Алехина

Лондон. Пять месяцев назад. Июль

Она и девочки не видели его уже больше трех лет. Шестнадцать лет с ним и три — без него… Другая жизнь, вторая. Эта «вторая» жизнь по ощущениям получилась в разы длиннее первой. Сытая, спокойная, размеренная, устроенная, как в сказке. Но без него. Девочки, которым уже исполнилось шесть и семь лет, давно перестали спрашивать об отце. Настя больше не показывала им его фотографии. Сергей строго приказал ей ни одной старой семейной фотографии не брать с собой. Свадебный альбом, все фото с ней и с детьми — шашлыки, рыбалка, Египет, Кипр — все осталось в Москве. В Москве, из которой они бежали, как наполеоновская армия, — так пошутил он во время их последней встречи. Прошлое было начисто стерто. Целый мир, целая жизнь. Словно выжженная земля. Пепелище. Она тайком сохранила одно его фото из паспорта и еще одно, на котором они были вдвоем. Молодые, веселые, поддатые… И еще одно. Самое любимое и дорогое. Все вместе. С дочками — малютками.

В новой жизни теперь была просторная квартира на втором этаже викторианского дома в Хэмпстед-Хите. Рядом — парк с дубами и кроликами, чуть подальше — озеро с утками и лебедями. На улице, на лужайке соседнего дома целыми днями в разных уморительных позах валялись три упитанно-воспитанных рыжих кота, которые вели себя так, будто вся округа принадлежала им, то есть нагло дрыхли на газоне день и ночь — лапы врозь, соломинка в зубах. Так их однажды нарисовала Лиза, гувернантка, художница по призванию и образованию, проживающая на другом конце Лондона, в Илинге, и часто остающаяся у них ночевать. Девочки очень смеялись и попросили вставить рисунок в рамку. Так смешные коты в Лизином исполнении перекочевали на камин.

Каждый день седой благообразный джентльмен лет восьмидесяти, если не больше, которого в силу его природной аристократической стати трудно было назвать престарелым, выходил из дома напротив ровно в десять утра, минута в минуту. И если Настя в этот момент смотрела в окно или поливала цветы в горшках на подоконнике, джентльмен всегда улыбался ей, поднимая, как тамбурмажор, над головой трость своего неизменного зонтика и вежливо наклоняя седую голову. Зонтик всегда был при нем, независимо от погоды. По заведенному ритуалу он следовал в парк, где и гулял ровно два часа. Бывало, встречая их на улице или в парке, незнакомец вновь улыбался, открывал неизменную жестяную баночку леденцов, угощал ими девочек и заговаривал с ними о деревьях, птицах, погоде — дожде, облаках и солнце. Благодаря Лизиным стараниям Танечка и Верочка уже вовсю щебетали по-английски.

[blockquote]Настины пальцы, перебиравшие локоны увлеченных мультиками дочек, словно сами своими подушечками пытались вспомнить прикосновения к его волосам[/blockquote] 

Настя тоже учила язык с преподавателем, пожилой дамой, которая с английским юмором представилась ей как мисс Призм, хотя звали ее совсем по-другому. Настя уже могла сносно читать и писать, понимала, что говорят в новостях по Би-би-си, понимала мисс Призм и своего соседа и могла с ними кое-как болтать. Но, как ни старалась, она все еще не понимала ни слова из уст других встречающихся ей лондонцев, как, впрочем, и язык, вернее, говор героев идущих по телеку фильмов, шоу и других передач.

Мисс Призм и просветила Настю, что ее импозантный сосед был не кем иным, как бывшим шпионом на службе Ее Величества, а ныне известным во всем мире писателем Джоном Ле Карре. Не знакомая с творчеством этого автора, Настя купила его книгу и взяла у него автограф, который он любезно дал ей со своей неизменной белозубой улыбкой и фразой: «Ah, never mind. It is really rubbish»[1]. Белиберда или нет, но Настя так и не смогла осилить ее и оставила на видном месте с закладкой на десятой странице — до лучших времен. Скоро девочки подрастут и прочитают, думала она. Сестренки и так между собой общались на английском и даже понимали диалект кокни, по-русски же говорили все более неохотно, только с ней. С появившимся (и с каждым днем усиливавшимся) акцентом.

Сейчас, положив ноги на пуфик у кресла и откинувшись на спинку из мягкой кожи, она закрыла глаза и раскинула руки, касаясь девочек, которые устроились по обе стороны от нее и уткнулись в экраны. По ее просьбе стюард снял подлокотники  между креслами, и они втроем легко уместились на двух. Настя никак не могла справиться с волнением, не покидавшим ее с самого взлета. Сидя в роскошном салоне первого класса авиарейса МА-71 Лондон — Бангкок, она не могла расслабиться. Все ее мысли были только о нем. О далеком Сереже, который через два дня в пятизвездочном бунгало на экзотическом острове Самуи вновь, после трехлетней разлуки, должен стать мужем и отцом — любимым, родным и близким.

Настины пальцы, перебиравшие локоны увлеченных мультиками дочек, словно сами своими подушечками пытались вспомнить прикосновения к его волосам, щетине, шее, спине, губам. Но, как ни старалась, она так и не смогла увидеть его образ, почувствовать запах, услышать голос. На секунду ей показалось, что краешком сознания услышала его далекий смех, но и он растаял, испарился, «как сон, как утренний туман» — лондонский, уже привычный.

— Лена, теперь с девчонками ты одна, — сказал ей Сережа три года назад на прощание в аэропорту Франкфурта, где они расстались в последний раз. — Я не смогу тебе ни писать, ни звонить. Но я буду рядом. Квартира у тебя есть. Ты ни в чем не будешь нуждаться. Денег тебе и девочкам хватит на три жизни. Все номера счетов у тебя есть. Я вас найду, когда пойму, что мы все можем дышать спокойно. Не могу сказать когда, но… Я всегда буду рядом.

Сергей обнял девочек, коснулся губами ее лба. Отвернулся и, не оглядываясь, быстро пошел по направлению к другому терминалу, выкинув по пути завернутый в газету телефон в один мусорный контейнер, а SIM-карты в два других — чуть дальше.

Сергей не оговорился. Тогда ее звали Леной. Еленой Алехиной. Но уже тогда, при первом пересечении границы, она стала Анастасией Ярмольник. У девочек имена остались прежние. А фамилию они, оказавшись в ином мире и окунувшись в новую жизнь, вскоре забыли сами.

* * *

Настя осторожно отвела руки от одновременно забывшихся сном девочек, обхватила себя за плечи, еще глубже вжалась в податливое кресло и вспомнила вдруг их первую встречу двадцать один год назад. Когда она, тогда еще студентка-заочница МОПИ, жила у московской подруги и работала днем приемщицей в прачечной в Марьиной Роще. Кто мог представить тогда, какую роль в их жизни сыграет эта прачечная и выцветшая белая метка с едва различимым номерком на заляпанном вином или вареньем кусочке простыни. Со временем все родные и знакомые знали эту историю наизусть и твердили, что так бывает только в кино.

Однажды в прачечную зашел симпатичный коротко стриженный молодой человек по фамилии Алехин (имя она сразу не запомнила) в помятом сером костюме, белой застиранной рубашке без галстука и показал ей красную книжицу-удостоверение. А затем и ту самую метку.

Геолог Федя Суворов через знакомого сдал свою однокомнатную квартиру на летний сезон студенту из Махачкалы. Когда Суворов вернулся домой в сентябре, он нашел квартиру чисто убранной, а выданные квартиранту ключи были у соседки. Та сказала, что студент уехал еще в июле. Это было странно, ведь он собирался жить по август включительно и заплатил за все три месяца вперед. Странно, но ладно. Уехал и уехал. Бывает.

Утром следующего дня, когда Суворов вышел из квартиры, чтобы отправиться на работу, он сразу же получил увесистый удар по голове, очутился на бетонном полу, почувствовав, как в спину и ноги ему упираются чьи-то тяжелые колени, руки выламываются за спину и на запястьях застегиваются наручники. Суворов был доставлен в милицию, и руководивший операцией молодой опер Сергей Алехин, тот самый, что принес в прачечную метку, заявил Суворову, что для облегчения своей участи ему нужно немедленно признаться в совершении преступления с отягчающими обстоятельствами.

Совершенно ошарашенному Феде признаваться было не в чем. И хотя его с оттяжкой и с удовольствием били всем отделением, он так и не признался. И правильно сделал. Ведь расчленил кухонным разделочным ножом мертвое тело в суворовской ванной совсем не он, а его квартирант — тот самый дагестанский студент-медик, — а потом разнес окровавленные куски, завернутые в обрывки двух суворовских простыней, по нескольким московским помойкам. Все это случилось, пока хозяин квартиры мирно кормил комаров и мошку в поисках медного или железоникелевого колчедана в Восточном Зауралье с кайлом в руках, пытаясь отвлечься от разрыва с любимой — суворовская подруга покинула его незадолго до этого, сказав, что пусть тот живет со своим «колченогим чемоданом».

Никакие менты ничего бы никогда не нашли и гарантированный «висяк» так навсегда и остался бы «висяком», если бы не проявившийся на самой ранней стадии карьеры профессионализм Алехина, к которому в отделе скоро приклеилось прозвище Бульдог — за его железную хватку. Если Алехин шел по следу, он шел до самого конца, и остановить его не мог никто — ни бандиты, ни воры и убийцы, ни сами менты, большинству из которых все всегда было до фени, кроме собственной задницы. Через тринадцать лет Алехин был уже подполковником, начальником убойного отдела. Но это был уже не тот Алехин, который принес приемщице Лене в прачечную судьбоносную метку.

[blockquote]Лейтенант схватил кухонный нож, студент, защищаясь, толкнул его. Военный упал на свой нож и — с концами[/blockquote]

А пока он разматывал свое первое дело, для начала обнаружив на одном из окровавленных обрывков простыни метку прачечной. Лично обойдя затем три десятка прачечных с этой меткой в руках, Алехин, наконец, встретился с Леной и узнал от нее адрес и телефон предполагаемого убийцы.

Навсегда потеряв шесть зубов и веру в человечность правоохранительных органов, геолог Суворов допер в конце концов, что на самом деле могло произойти в квартире в его отсутствие, и поведал ментам о том, что летом жилплощадью «бесплатно пользовался знакомый друга». Беглого студента-медика через его же знакомого дагестанца вычислили, нашли в родном ауле, предъявили обвинение, и молодой горец — как это у них принято, человек чести, — во всем признался. Безо всякого мордобития.

Выяснилось, что в пивнушке возле института студент познакомился с молодым лейтенантом ракетных войск, который с Дальнего Востока приехал в отпуск к девушке в Москву, а та дала ему от ворот поворот. Там же лейтенант и студент начали вдвоем выпивать, а затем продолжили это дело в суворовской квартире в Марьиной Роще, где офицер предложил сыграть в карты.

Они играли в увлекательную азартную игру, популярную у уголовников и московских интеллигентов под названием «сека». Русский покер для ленивых. Лейтенант, по словам студента, жухал «по ходу слово за слово, хреном по столу». Студент хорошо, почти литературно говорил по-русски. В общем, вышел конфликт. Лейтенант схватил кухонный нож, студент, защищаясь, толкнул его. Военный упал на свой нож и — с концами. После чего и был разрезан на составные части, упакован и разнесен по нескольким помойкам в разных районах Москвы. О том, что на использованных в качестве упаковки простынях могут быть метки прачечной, пребывавший в состоянии аффекта студент просто не подумал.

Неизвестно, какие смягчающие обстоятельства (и сколько) привезли родственники-дагестанцы, которые приехали в Москву всем аулом, только студенту дали «по максимуму» — пять лет за убийство по неосторожности. Суворов вставил зубы, был свидетелем на процессе, потом снова уехал в экспедицию и нашел-таки свой колчедан, но квартиру больше уже никогда никому не сдавал. А Лена и Сергей поженились.

И началась у них классическая ментовская жизнь. Сначала снимали квартиру, потом купили свою, потом купили «Жигули», потом, втайне от Лены, Сергей Бульдог вместе с начальником районного управления стал крышевать проституцию и торговлю наркотиками, потом — уже с начальником областного управления и прокурором — игорный бизнес. Потом они с Леной купили «Мерседес» и переехали в загородный дом. Потом одна за другой родились девочки-погодки. Потом…

Потом произошло то, о чем Лена тоже не имела ни малейшего представления и даже не осмеливалась спросить. И совсем уже потом Елена Алехина, бывшая приемщица московской прачечной (номер четыре), стала Анастасией Ярмольник, обладательницей заграничного дипломатического паспорта с пятилетними визами США, Канады и стран Шенгенской зоны. С видом на жительство в Соединенном Королевстве, с роскошной квартирой в Хэмпстед-Хите, с гувернанткой, с ослепительной фарфоровой улыбкой, с «Мерседесом» в гараже и четырьмя миллионами долларов на шести разных счетах в Англии, Швейцарии и на Кипре.

[blockquote]Болонка успокоилась и вдруг вылетела из рук хозяйки в «распахнутое» окно «Боинга»[/blockquote] 

Но без мужа, которого она уже отчаялась когда-либо увидеть и на нежданную встречу с которым летела теперь в Таиланд в салоне первого класса и с запотевшим бокалом «Дом Периньон» на откидном столике.

– Mom, what is behind that curtain, do you think? — прокричала ей на ухо проснувшаяся Танечка, показывая рукой на занавеску, отделяющую салон от остального самолета.

Вернувшаяся из налетевших воспоминаний Настя прижала палец к губам, указала дочке на спящую сестру, сняла с Танечки наушники, и они вдвоем отправились гулять по лабиринтам огромного, как маленький город, «Боинга», в котором летело столько людей, сколько Танечка не могла себе представить, — двести девяносто восемь человек. В одном месте. В одном замкнутом пространстве. В десяти тысячах метров над землей. Точнее, в тридцати двух тысячах восьмистах восьми футах, как следовало бы сказать дочери, если бы Настя могла это без ошибок произнести: что такое метры и с чем их едят, Танечка понятия не имела.

В свои тридцать восемь Настя выглядела лет на десять моложе — с изящными ухоженными руками, чистой гладкой кожей лица без единой морщинки, губами бантиком, русой челкой (не краска, а родной цвет) и слегка курносым носиком, которого она немножко стеснялась. Девочки, как близняшки, были похожи друг на друга и на маму. Ничего папиного. Ни одной Сережиной черточки. «The girls will grow up soon enough and you will all look like Chekhov’s Three sisters», — пошутила на днях начитанная гувернантка Лиза.

Они шли по правому проходу первой трети эконом-класса, когда гигантский лайнер угодил в зону небольшой турбулентности, и салон немного качнуло. Мама с дочкой на секунду потеряли равновесие. Девочка стала падать на справа стоящее кресло, в котором сидела чернокожая блондинка с мальтийской болонкой на руках. Танечка и болонка заверещали одновременно. Настя поймала дочь за руку, притянула к себе, и все они, включая блондинку, весело засмеялись. Болонка успокоилась и вдруг вылетела из рук хозяйки в «распахнутое» окно «Боинга». Внутри салона пошел красивый вольфрамовый дождь, разрывавший самолет и пассажиров на части.

Не чувствуя боли от пронзающих ее тело осколков, оглушенная потоком разряженного ледяного воздуха, Настя инстинктивно схватила в охапку Танечку. Вылетая из самолета среди обломков фюзеляжа, среди кресел, рук, ног и тел остальных пассажиров, в угасающем сознании она продолжала прижимать девочку к себе. «Где Верочка? — было ее последней мыслью. — Как там она одна?»

Последним, что увидели глаза Елены Алехиной, или по паспорту Анастасии Ярмольник, было яркое голубое небо. И быстро приближающиеся снизу белые облака, навстречу которым, как сбитые птицы, с высоты десять тысяч метров падали тела двухсот девяноста восьми пассажиров и команды «Боинга 777» рейса «Микронезиан Эйрвейз» МА-71 Лондон — Бангкок.