Маркс выходного дня. Часть 9: Что сделали с Марксом в Европе

Начало читайте здесь:

Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.

Что сделали с Марксом немцы

Рудольф Гильфердинг, изучая новые приемы стабилизации системы, которые откладывают ее финал и «снятие», написал собственное продолжение «Капитала» («Финансовый капитал»), ставшее важнейшим текстом венской школы марксизма. Гильфердинг даже стремился копировать стиль Маркса.

Неудивительно, что наиболее сильное политическое влияние «марксистская библия» сначала получила в немецкоязычном мире.

Немецкие социалисты эпохи Второго интернационала признавали марксистскую стратегическую программу (Каутский), максимально сосредотачиваясь при этом на все более умеренной политической тактике (Бернштейн). Это привело Бернштейна к выводам о том, что экономические кризисы не фатальны, а марксистская теория стоимости слишком абстрактна и в этом смысле политически бесполезна.

Гораздо более радикальных позиций придерживалась Роза Люксембург, создавшая собственную теорию империализма, альтернативную ленинской. Комментируя второй том «Капитала» в своей книге «Накопление капитала», Люксембург отметила, что Маркс создал идеальную модель, в которой нет других ролей, кроме рабочих и капиталистов и капитал равно господствует во всем мире, тогда как в реальности капитализм остро нуждается в использовании «некапиталистических слоев» и даже «некапиталистических стран».

Она обращает особое внимание на «кризисы перенакопления», а не только на «кризисы перепроизводства». Перенакопление делает внешнюю экспансию системы неизбежной, а внутри системы провоцирует перманентную эксплуатацию креативности и «изобретение» все новых и новых потребностей. Кроме того, мировые войны уничтожают часть средств производства, что помогает будущему перезапуску экономического цикла. Неизбежная концентрация капитала угрожает крушением всей цивилизации либо переходом к обществу, где целью производства станет, наконец, именно потребление, а не прибыль.

В ХХ веке язык, на котором был написал «Капитал», произвел целую традицию знаменитых марксистских мыслителей — Вальтер Беньямин, Теодор Адорно, Дьёрдь Лукач, Герберт Маркузе, Эрих Фромм, Юрген Хабермас.

[blockquote]Для «гуманистических марксистов» наиболее важно, что в режиме отчужденного труда человек учится подражать безотказным устройствам и сам становится таким устройством[/blockquote]

Что сделали с Марксом французы

Начиная с середины 1950-х и в последующие двадцать лет в среде левых интеллектуалов Франции происходит напряженная полемика о гуманистической составляющей марксизма и наследии «Капитала».

Возникает марксистская антропология, построенная вокруг эксплуатации и освобождения человеческой креативности. Критическая оптика «новых левых» прежде всего направлена на культурную индустрию и воспроизводство идеологической гегемонии. Они пытаются ослабить фетишизацию фабричного производства, заданную в «Капитале», все чаще обращаясь к раннему Марксу («Парижские рукописи 1844 года»), которого интересовали гуманистический и экзистенциальный аспекты отчуждения, эксплуатации и ложного сознания.

Теперь для «гуманистических марксистов» наиболее важно, что в режиме отчужденного труда человек учится подражать безотказным устройствам и сам становится таким устройством.

Роже Гароди, на тот момент основной идеолог французской компартии, с некоторыми оговорками принимал это движение от строгой политэкономии к «социалистическому гуманизму».

Социолог литературы Люсьен Гольдман объяснял сюжеты Франца Кафки через марксистскую концепцию отчуждения.

[blockquote]Психоаналитик Жак Лакан утверждал, что в прибавочной стоимости обнаруживается «грабительское наслаждение», через которое психоанализ объясняет разницу между господином и богачом[/blockquote]

Социальный философ Анри Лефевр делал акцент на том, что Маркс двигался от чисто философского «немецкого» взгляда через социальный «французский» взгляд к экономическому «английскому» взгляду, чтобы сделать историю точной наукой. Лефевр в 1968 году преподавал в Нантере, где и началась знаменитая «студенческая революция». Он призывал подвергнуть университет такой же освободительной критике, какой подверглась фабрика в «Капитале», и констатировал кризис перепроизводства знаний, а позже создавал марксистскую теорию городского пространства и психогеографии.

Знаменитый парижский психоаналитик Жак Лакан утверждал, что в прибавочной стоимости обнаруживается «грабительское наслаждение», через которое психоанализ объясняет разницу между господином и богачом и отвечает на вопрос: почему людям нравится себя продавать? Капиталистическая «экономика желаний» для Лакана — это прежде всего система, где люди пытаются исчислить свое и чужое наслаждение в цифрах. Прибавочный, не запланированный нами смысл, который содержится в нашей речи и открывается психоаналитику, подобен прибавочному труду, за счет которого становится возможна прибавочная стоимость в марксистской оптике.

Экзистенциальный марксизм Сартра становится идеологией первой редакции газеты Libération, состоявшей в основном из учеников этого философа.

Один из таких учеников, Андре Горц, настаивает на максимальном расширении самого понятия «рабочий класс». Ведь пролетариат бывает не только индустриальным или аграрным, но и научным, инженерным. Любой наемный труд создает пролетария. Но теперь именно отчуждение, а не бедность, понимается как главная проблема новых работников в постиндустриальном мире.

[blockquote]Социальное признание и вожделенный статус становятся вознаграждением за выбор правильной, с рыночной точки зрения, версии самого себя[/blockquote]

Самым крайним случаем богемного марксизма становится «ситуационизм» Ги Дебора и Рауля Ванейгема.

Ванейгем намеренно смешивает политическое, поэтическое и сексуальное в своем проекте новой революционной практики, но при этом настаивает на том, что именно повсеместная автоматизация труда создает условия для нового общества «господ без рабов».

У Дебора в «Обществе спектакля» мы видим цивилизацию позднего капитализма, в которой отчуждение людей друг от друга и от своей деятельности приобретает характер зрелища, набора управляющих образов, за которыми не скрывается никакой реальности, кроме власти больших денег. Свободный выбор в таком обществе остается только на прилавке среди товаров с рекламной аурой. Но теперь уже не образ представляет нам продукт, а сам продукт следует за образом. Отчуждение господствует в режиме перманентного шоу эпохи телевизионной власти. Власть капитала на этом историческом этапе превращает человека прежде всего в управляемого зрителя своей и чужой жизни, т. е. в зависимого потребителя зрелищ.

«Общество спектакля» констатирует окончательную товаризацию сознания, а не только бытия. Вторая глава этой книги построена как комментарий к базовым понятиям из «Капитала»: товар — труд — меновая и потребительная стоимость — товарный фетишизм и т. п.

Спектакль — идеальный режим для манипуляции вероятностями. Социальное признание и вожделенный статус становятся вознаграждением за выбор правильной, с рыночной точки зрения, версии самого себя.

Спектакль есть наглядно организованное ложное сознание, парализующее потребителя и примиряющее его с системой, которую он не может ни контролировать, ни даже описать.

Такой диагноз был точным в эпоху массового распространения телевидения. Но что можно сказать о деборовском «спектакле» сейчас? На этот счет есть две полярных точки зрения. Либо «зрелище» стало тотальным, полностью победив в сознании людей, как и предсказывал левый меланхолик Дебор. Либо «спектакль» безвозвратно изменила интерактивность, социальные сети, возможность самому создавать и показывать другим любые образы, и значит времена пассивной завороженности чужим и тотальным зрелищем закончились.

[blockquote]По версии Альтюссера, Маркс перешел от «левой идеологии» своих ранних работ к новой науке в «Капитале», а французская интеллигенция проделывает обратный путь[/blockquote]

Начиная с середины 1960-х главным оппонентом этого общего движения французских левых от экономики к антропологии стал философ-структуралист Луи Альтюссер и его ближайшие единомышленники — Балибар и Машре.

Альтюссер в своих книгах («Читая "Капитал"» и «За Маркса») заостряет противопоставление раннего гегельянского гуманиста и позднего экономиста Маркса, считая происходящую в университетской среде «гуманизацию марксизма» напрасным возвращением к левому гегельянству и опасной «инфляцией марксизма», т. е. снижением революционной мощности учения, данного нам в «Капитале». Он намерен вынести любой разговор о гуманистической составляющей за пределы точного марксистского анализа идеологических аппаратов, а также базовых и вторичных структур капитализма. Только так марксизм не станет «идеологией», но разовьется в точную науку. По версии Альтюссера, Маркс перешел от «левой идеологии» своих ранних работ к новой науке в «Капитале», а французская интеллигенция проделывает обратный путь. История социальных формаций благодаря Марксу стала таким же основанием науки, какими были математика и физика с античных времен.

Исторический материализм сегодня — это структурализм. Человек должен быть понят философами прежде всего как агент бессубъектных структур. Главные причины происходящего с нами не могут проявиться прямо в нашем восприятии, и потому Альтюссеру так интересна абстрактная живопись и абсурдистский театр, которые нередко демонстрируют саму эту трагическую невозможность проявления, заданную обществом слепоту.

Как может выглядеть разговор о марксизме в постмодернистскую эпоху? В 1993 году звезда постструктуралистской мысли Жак Деррида опубликовал книгу «Призраки Маркса», а в 1999-м ее продолжение — «Маркс и сыновья». Там он ставит вопрос о возможности возникновения «нового интернационала», т. е. международного антикапиталистического движения, благодаря которому прежние «призраки» могут снова обрести политическую плоть. Главными чертами этого возможного движения станут мессианизм и радикальная критика, достигшая когда-то своего максимума в «Капитале». Деррида считает важнейшей причиной политической активности будущего вопиющую несовместимость декларируемых «прав человека» с сохранением экономической матрицы капитализма. До тех пор, пока эта матрица сохраняется, декларируемые права останутся условным «призраком», манящим обещанием. Философ увязывает наше знание о собственной смертности с ощущением «призрачности» всей нашей цивилизации, которое максимально проступает именно в марксистской критике товарных отношений.