Денис Джонсон: «Дымовое древо». Отрывок из романа

На своем японском мотоцикле «Хонда-30» Нгуен Хао, одетый в классические брюки и рубашку с укороченным рукавом, в солнечных очках и с тающим на волосах бриолином благополучно добрался до храма Новой Звезды. Ему выпала печальная участь служить единственным представителем своей семьи на погребении племянника жены.

Сама жена Хао лежала дома с простудой. Родители юноши давно уже скончались, а брат выполнял летные задания для ВВС.

Хао оглянулся — где-то там, позади, он ссадил своего друга юных лет по имени Чунг Тхан, которого все называли Монахом и который при разделе страны ушел на север. Хао не видел Монаха уже целое десятилетие — вплоть до этого дня, а теперь он уже скрылся: соскочил с байка задом, снял сандалии и босиком зашлепал по тропинке.

Хао бережно пронес мотоцикл над чем-то, напоминающим лужу, а когда добрался до рисовых чеков, спешился и с величайшей осторожностью повел машину вдоль канавок.

Одежду непременно нужно было сохранить в чистоте; а еще, видимо, здесь же предстояло и переночевать — вероятно, в классной комнате, примыкающей к храму. Деревня лежала не так далеко от Сайгона, и в лучшие времена он скатался бы домой по темноте, но опасная зона успела так расшириться, что теперь ездить после трех часов по проселочным дорогам, ведущим к трассе № 22, было рискованно.

Соломенную циновку он постелил на земляном полу прямо у входа в классную комнату, чтобы потом ночью было легче найти свою постель.

Среди череды хижин не наблюдалось никаких признаков жизни — только бродили в поисках корма куры да кое-где в дверных проемах неподвижно сидели старухи. Хао сдвинул деревянную крышку бетонного колодца, опустил ведро и вытянул из тьмы себе воды — напиться и ополоснуться. Колодец был глубокий, вырытый бурильной установкой. В пригоршню, а затем и в лицо плеснула прозрачная студеная вода.

Из храма не доносилось ни звука. Наверно, учитель задремал. Хао вкатил мотоцикл внутрь: храм был отделан необработанной древесиной, сверху — крыша из керамической черепицы, снизу — земляной пол, площадь — где-то пятнадцать на пятнадцать метров, немногим более, чем нижний этаж в его собственном сайгонском доме. Предпочтя не тревожить учителя, Хао развернулся и вышел еще до того, как глаза привыкли к полумраку, но сырые испарения от пола в сочетании с ароматом благовонных палочек уже пробудили в нем воспоминания детства — пару лет Хао послушничал при этом храме. Он чувствовал, как из тех времен к нему все еще тянется незримая нить, привязанная к некой грусти — та, правда, себя никак не проявляла и быстро изглаживалась из памяти. В большинстве своем эти переживания перекрывались другими событиями его жизни.

К этому ощущению примешивалась смутная тоска из-за нелепой кончины племянника. Уму непостижимо! Впервые услышав о ней, Хао предположил, что парнишка погиб от несчастного случая при пожаре. Однако на самом деле он сжег себя заживо — за недавнее время подобным же образом поступили два или три монаха более преклонных лет.

Но те, другие, совершили самоубийство на улицах Сайгона, у всех на глазах,— в знак протеста против хаоса войны. К тому же они были уже стариками. А Тху исполнилось всего двадцать, и поджег он себя в кустах за деревней в ходе одиночной церемонии. Неизъяснимое безумие!

Когда учитель проснулся, он вышел на улицу не в мантии, а в одежде для полевых работ. Хао встал и склонил голову, а учитель в ответ отвесил очень глубокий поклон; это был невысокий мужичок с широкой грудью и худыми как палки конечностями, а голову его покрывала короткая щетина — у Хао пронеслась мысль, что, по всей вероятности, брил его именно Тху. Покойный бедняга Тху!

— После обеда я собирался взяться за мотыгу,— сказал учитель.— Рад, что ты меня остановил.

Они сели на храмовом крыльце и завели учтивую беседу; когда припустил шумный ливень, переместились в дверной проем. Учитель, по-видимому, решил, что на роль вступительной светской болтовни вполне сгодится дробный стук капель, потому что, едва дождь закончился, немедленно заговорил о гибели Тху и о том, как она его озадачила.

— Но она же и привела тебя обратно к нам. Всякий кулак свой подарок хватает.

— В храме очень мощная атмосфера,— ответил Хао.

— Ты всегда казался здесь каким-то неуверенным.

— Но я следую вашему совету. Я превратил сомнение в зов.

— Это лучше сформулировать несколько иначе.

— Таковы были ваши слова.

— Нет. Я говорил, что ты должен разрешить сомнению стать зовом, должен дать ему волю. Я не советовал, чтобы ты превратил одно в другое, а только чтобы ты позволил этому случиться. Пусть твое сомнение станет твоим зовом. Тогда твое сомнение сделается невидимым. Ты будешь жить внутри него, как мы живем внутри слоя воздуха.

Учитель протянул юноше ломтик тямпуя*, но Хао отказался. Тогда он сам сунул в рот сладко-соленый сушеный фрукт и, сдвинув брови, принялся энергично пережевывать.

— К нам на службу собирается явиться некий американец.

— Я его знаю,— сказал Хао.— Полковник Сэндс.

Учитель ничего не ответил, и Хао почувствовал, что надо продолжить:

— Полковник знает моего племянника Миня. Они познакомились на Филиппинах.

— Так он мне и сказал.

— Вы встречались с ним лично?

— Он уже приходил сюда несколько раз,— сказал учитель.— Искал возможности познакомиться с Тху. Думаю, человек он добрый. Или, по крайней мере, добросовестный.

— Он интересуется духовными практиками. Хочет изучить технику дыхания.

— Его дыхание пахнет мясом скота, сигарами и алкоголем. Ну а что насчет тебя? Продолжаешь ли ты наблюдать за дыханием?

Хао не ответил.

— Продолжаешь практиковаться?

— Нет.

Учитель выплюнул косточку от тямпуя. Из-под крыльца пулей вылетел худющий-прехудющий щенок, жадно проглотил ее, содрогаясь всем телом, а затем исчез — мгновенно, будто испарился.

— Во сне,— молвил старец,— собаки путешествуют между этим миром и потусторонним. Во сне они навещают и прошлые жизни, и будущие жизни.

Хао сказал:

— Американцы собираются навести здесь какие-то свои порядки, много чего разрушить.

— Откуда тебе знать? — вопрос прозвучал очень бестактно, но даже не получив от Хао ответа, учитель упорствовал: — Это американцы тебе сами сказали?

— Мне рассказал брат Тху.

— Минь?

— Наша авиация тоже будет в этом участвовать.

— Юный Минь станет бомбить свою родную страну?

— Минь не водит бомбардировщики.

— Но ведь авиация будет сеять здесь разрушения?

— Минь велел мне увезти вас отсюда. Большего я вам не открою, так как это все, что я знаю.

На самом-то деле Хао было жутко пересказывать более подробные сведения. Да и кому угодно было бы жутко. Уж учитель-то точно ужаснулся бы. Тогда Хао сменил тему:

— Видел только что Монаха. Приходил ко мне домой и просил дать ему денег. Потом я подвез его сюда на заднем сиденье мотоцикла.

Учитель разглядывал его, не говоря ни слова. Да, Хао знал, что учитель, должно быть, получил какие-то известия от Чунга.

— Как давно вы с ним виделись?

— Недавно,— признался старец.

— Как давно он вернулся?

— Кто знает? Ну а ты? Сколько вы с ним не виделись?

— Многие годы. Он теперь говорит с северным произношением,— Хао осекся, чтобы не сболтнуть лишнего, и опустил глаза.

— Ты видел его, и теперь ты встревожен.

— Он приходил ко мне домой. Ему нужны были деньги для высокой цели.

— Для Вьетминя? В городе они не устраивают поборов.

— Раз он попросил, значит, ему приказали. Это же вымогательство. Потом он настоял, чтобы я его подвез сюда на мотоцикле.

Учитель произнес:

— Он знает, что он в безопасности. Знает, что ты не выдашь его неприятелю.

— А может, стоило бы? Если Вьетминь добьется своего, это будет означать разорение моего семейного дела.

— Да и нашего храма, по всей вероятности. Ну а эти чужеземцы разоряют всю страну.

— Не стану же я давать деньги коммунистам!

— Может, передать Чунгу, что у тебя нет денег? Что ты их на что-нибудь потратил?

— На что же?

— Что-нибудь такое, что снимет с тебя все претензии.

— Передайте ему, пожалуйста.

— Скажу просто, что ты сделал все, что мог.

— Буду очень обязан!

*Тямпуй — сушеный и засоленный плод одной из разновидностей сливы, растущей в Юго-Восточной Азии.