Евгений Цыганов: Главная награда — иметь возможность делать то, что хочется

Женя, давай сразу о главном. Грядет грандиозная премьера — «Мастер и Маргарита». Каково это — играть в фильме с бюджетом 1,2 млрд рублей? Это ведь больше, чем у фильма «Вызов», где, вообще-то, люди в космос летали.

Не думаю, что в объявленный бюджет фильма «Вызов» включили запуск ракеты. Это все-таки отдельная история. Хотя я не самый компетентный специалист в вопросе кинобюджетов, но понимаю, что есть обстоятельства времени. В связи с санкциями графика для фильмов подорожала на 75–100%, многие специалисты разъехались. И, как известно, миллиард рублей сейчас — это 10 миллионов долларов. Даже в нашей стране снимались блокбастеры и подороже. А в мире… Одна только рекламная кампания фильма «Барби» — 150 миллионов долларов. Другое дело, что они могут позволить себе мировой прокат, а мы нет, хотя изначально на это был расчет, насколько я понимаю. Все-таки «Мастер и Маргарита» — мировой бестселлер.

Ты хочешь сказать, что, учитывая все обстоятельства, курс доллара и так далее — это просто наша новая реальность, где качественно снятый российский фильм не может стоить дешевле миллиарда?

Это серьезный исторический блокбастер, который предполагает большое количество костюмов, декораций, массовки, компьютерной графики и прочего. Проект готовился долго и скрупулезно. И потом «Мастер и Маргарита» для тех, кто берется за этот материал, всегда немного вызов. Мне изначально было понятно, что не все будет просто и гладко. Но когда в процессе подготовки поменялся режиссер и сниматься позвали меня, я себе сказал: «Женя, рассчитывать на какой-то безусловный результат особо не стоит, но отказываться нельзя».

А почему ты так подумал?

Потому что у этого материала особая судьба. И на моей памяти не было случая удачной, на мой взгляд, постановки. Кроме известного спектакля в «Театре на Таганке», на который ломилось пол-Москвы, но я его не видел, поэтому не могу судить, насколько он был хорош.

Почему же ты все-таки согласился сниматься?

Обстоятельства так сложились. На момент съемок у меня планировался другой проект, но он так и не был запущен в производство, и это выяснилось в тот день, когда мне предложили роль Мастера. И потом я знал, что на роль Маргариты изначально утверждена моя жена (актриса Юлия Снигирь. — Прим. ред.), и увидел в этом определенный знак. А перед этим я работал над сценарием о писателе, жизнь которого пересекается с сюжетом его же романа. И удивительным образом это совпало с замыслом Миши Локшина (режиссера) и Романа Кантора (сценариста). А надо сказать, наш фильм — это не просто экранизация романа, но и во многом фантазия на тему обстоятельств, в которых этот роман рождался.

Ты сказал, что на твоей памяти не было хороших экранизаций и постановок «Мастера и Маргариты». Но вот удивительно: эту книгу бесконечно ставят и экранизируют. В чем ее привлекательность, как думаешь? 

Я сказал, что «не было удачной постановки, на мой взгляд». При этом сериал Бортко, насколько я знаю, пользовался и пользуется популярностью. Я только что записывал аудиогид для музея Булгакова, «нехорошей квартиры» на Большой Садовой. Той самой, в которой он жил три года, в которую постоянно совершаются паломничества. И девушки, которые работают в этом музее, говорят: черт знает, чем он так притягателен, но поток людей не иссякает, они ломятся и днем, и ночью, они хотят оказаться в квартире, где кот ходил. Такой вот магический эффект от романа, который не то чтобы был закончен автором.

И все же для многих людей в нашей стране эта книжка становилась каким-то мощным этапом взросления.

Притом что книга долгие годы была под запретом. Это как у Довлатова было: «Как можно не читать Достоевского?!» — «Ну Пушкин же не читал!» Я помню тот момент, когда в 1980-е стали друг другу передавать перепечатанные самиздатовские экземпляры «Мастера и Маргариты». А до этого книга была недоступна здесь целым поколениям.

А у тебя лично какие отношения с этим романом? Я вот рано его прочитал, ничего не понял, но очень понравилось. И только сейчас пытаюсь как-то догнать.

Такая же ситуация. Понятно, почему понравилось: там есть прекрасное сочетание мистики, юмора и философии, причем на библейском уровне. Это удивительный микс при отсутствии какого-то четкого жанра. Для Юли Снигирь, которая сыграла Маргариту, это любимая книга, она с детства под впечатлением. В моем тинейджерстве то же «Преступление и наказание» произвело на меня гораздо больший эффект, я провалился в эту атмосферу с треском. Да, я не был фанатом «Мастера и Маргариты», не сторожил подъезд, но я в него заходил. И всегда, когда приходил на Патрики, понимал, что это: Аннушка и где-то здесь скамейка, на которой сидели герои романа. Но вот после съемок уже хожу по Москве, и вдруг останавливаюсь: что это за дом? А, отсюда вылетала Маргарита. А это что? А, это дом критика Латунского, а здесь Булгаков «Собачье сердце» писал. Как-то очень часто в последнее время натыкаюсь на его следы.

Как тебе кажется, почему Булгаков упорно не превращается в музейный артефакт?

Самое главное: Булгаков — это до сих пор смешно. А значит — все еще попадает в нас. Булгаковщина, насколько я понимаю, — это вообще сочетание смешного и дикого. У Михаила Афанасьича в силу украинского происхождения был более южный темперамент. Как и у Гоголя, который привез нам оттуда весь этот удивительный юмор и мистику. Другое дело, что нам все тяжелее смеяться над какими-то вещами, нам тяжело иронизировать, улыбнуться глупости, абсурду. Они, скорее, вызывают раздражение и озлобленность.

Булгаков подарил нам много мемов, и один из них — фраза о том, что рукописи не горят, про бессмертие искусства. Ты по-прежнему много играешь в театре. Как, по-твоему, эта сфера искусства имеет право претендовать на бессмертие?

Мой мастер Фоменко говорил: «Ребята, театр не умрет, как бы активно его ни хоронили». Думаю, в этом он понимал чуть больше меня.

Но есть же волшебный мир кино. И чем дальше, тем он волшебнее. Так почему же ты так держишься за театр?

Во-первых, театр — живая ткань.

Блеск глаз в первом ряду, да? Ты об этом?

И желательно на сцене. Театр все-таки ближе к ритуалу. Мы вместе здесь и сейчас должны прожить некий опыт сопереживания и выйти из театра обновленными. В кино это тоже возможно, но все-таки в последнее время нет расчета на то, что зритель придет в кинозал, а значит, главной задачей становится удержание внимания. Я не могу сказать, что «держусь за театр», но я люблю театр, я вырос в театре, я его понимаю и верю в него как в площадку для творчества и для всего талантливого и честного. Именно так.

Кстати, о талантливом и честном: ты видишь связь между талантом и гражданской позицией?

По-моему, степень талантливости часто не зависит напрямую от позиции человека. Это две разные категории, как воспитание и дар. Я в своей жизни встречал и талантливых на каком-то животном уровне идиотов, и замечательных, интеллигентнейших людей, не обладающих, допустим, сценическим талантом. Но если мы говорим о живом и мертвом, то вот этого по-настоящему живого достаточно трудно добиться и его достаточно просто растерять. Одно дело, когда ты искренне ошибаешься — Фоменко называл это «энергией заблуждения», и совсем другое, когда начинаешь врать себе и окружающим. И в какой-то момент можно совсем потерять чувство правды. Особенно для нас, людей, которые выросли в условиях жесткой самоцензуры, когда мы сами знаем, что нельзя, что можно, сами себя сдерживаем и, будучи вроде бы проводниками каких-то мыслей и идей, часто вынуждены себя контролировать, просто потому, что страшно быть честным.

Ты получил в этом году «Золотую маску» за спектакль «Я — Сергей Образцов». Можно ли сказать, что эта награда для тебя важнее некоторых киношных?

Наверное, мне бы хотелось сказать, что награда для меня — тьфу, не имеет никакого значения. Но сейчас идет реформа «Золотой маски». Не знаю, как будет дальше, но до сих пор премия задавала достаточно высокую планку, многое сделала для театра. Ее делали люди уважаемые, разбирающиеся в театре. Поскольку кино, мы знаем, штука дорогая, а Владимир Ильич сказал, что кино и цирк — важнейшие из искусств, потому что охватывают максимальную аудиторию, то часть кинонаград становятся инструментом для популяризации какого-то вектора или, проще говоря, конъюнктуры. Так что я понимаю, почему классные фильмы не получают кинопремию, а какие-то посредственные, зато снятые на некую «правильную» тему, — получают.

То есть ответ на мой вопрос, важнее ли для тебя эта награда некоторых киношных, — да, важнее?

Я получал «Золотую маску» и в прошлом году за роль в спектакле Дмитрия Крымова «Моцарт “Дон Жуан”». Так что я немного избалован. Если бы я получил эти «Маски» десятью годами ранее, наверное, я бы тебе более сердечно и эмоционально ответил. Сегодня для меня важны какие-то другие вещи и в театре, и в кино. Вообще, я считаю, что самая главная награда — иметь возможность делать то, что хочется делать.

У тебя с Петром Фоменко особые отношения. Есть какие-то его слова, которые ты сегодня вспоминаешь особенно часто?

Последнее, что от него звучало: «Терпите друг друга, стерпится — слюбится». А еще он иногда спрашивал: «Есть ли такие вузы, где учат держать удар?» Он говорил, что в жизни важно уметь держать удар. Наверное, сейчас это очень актуально.

Как тебе кажется изнутри, есть ли у нашего кино какой-то вектор или несколько, по которым оно сейчас движется? И куда оно движется?

Пока у меня ощущение болота, топи. Когда вроде перед тобой есть некоторое количество кочек, но ты не знаешь, какая из них станет последней. Ты вроде куда-то движешься, перепрыгивая с кочки на кочку, вроде бы они пока разной степени зелености и твердости, но это, конечно, не тот тротуар, по которому мы двигались еще недавно. Я сейчас вспоминаю момент, когда мы с Дмитрием Анатольевичем [Крымовым] только выпустили «Дон Жуана». Все смотрели и говорили, как это прекрасно. А Крымов говорил: «Женя, нас так хвалят — мне даже страшно, что что-то случится». Я отвечал: «Дмитрий Анатольевич, я вас умоляю, а что должно случиться, неужели вы этого не заслужили всей своей жизнью и своей преданностью театру?» Кто знал, что у Дмитрия Анатольевича настолько развитая интуиция.

Тебе приходится как-то уговаривать себя сниматься?

Скажу так: я и сейчас благодарен практически за каждый съемочный день. Не только потому, что есть возможность кормить семью. Я заново почувствовал, как мне дорог этот процесс, когда мы на площадке что-то сочиняем, когда вижу неравнодушных коллег, которые свою жизнь, свой опыт, мастерство, свое здоровье, недоспанные ночи, недоеденные обеды — вкладывают в тот или иной замысел, который должен по их желанию ожить. Не все, конечно, но очень многие. Чтобы кино не осталось мертворождённым, надо же сначала его скелетик по кусочкам собрать, потом приживить одно, другое, третье, мозг там присобачить, член куда-то прицепить. И как-то сделать, чтобы это существо в итоге зашевелилось, и чтобы оно было не уродом. Весь этот процесс совершенно завораживающий, ужасно сложный иногда. Мы делали фильм «1993» с Александром Велединским. Ему нужно было снимать на Горбатом мосту в Москве осенью, но нам долго не давали разрешение на съемку — а потом одобрили одну смену в апреле. Мы пришли, а там ледяной ливень. Плюс 3 температура. И ночь. И массовка 150 человек. И некуда спрятаться. По-хорошему, в такой ситуации нельзя снимать. По-любому все эти люди заболеют. Но мы все понимаем, что другой возможности не будет, этот объект больше не дадут. И так год его выклянчивали. И мы снимаем: под этим дождем, в эту бессонную ночь. Я потом прихожу в кино и вижу эту сцену. Думаю: блин, не зря.

Можно было, наверное, и нарисовать это всё, да и хрен бы с ним. Но Велединский что-то сделал очень важное для себя, в первую очередь. Он никого не обслуживал, не пытался угодить. Жизнь все-таки штука лимитированная. Мы не знаем, сколько ее еще осталось. Хочется успеть что-то настоящее сделать. Я лет 15 назад приехал в Таиланд и нырнул с маской. Плыву: нереально, какой красивый, гармоничный мир, кораллы, рифы, рыбки удивительных расцветок. Без акваланга, просто морду опустил. И думаю: как это удивительно придумано природой, как это все цветно, ярко, совершенно по-разному. Подплываю к берегу и вижу песок, и в нем ковыряются какие-то прозрачные, невзрачные рыбки. У них такой удел. Они в этом песке пытаются что-то нарыть. А в 15 метрах заросли водорослей, кораллы, цветы. Ну сколько можно в песке ковырять какие-то какашки?

У тебя довольно серьезная музыкальная карьера — ты был участником и основателем нескольких групп, последняя из которых называется «Пока прет». Что сейчас с группой и вообще — с музыкой в твоей жизни?

Если честно, выступать под названием «Пока прет» пока не хочется. Не прет пока. Поэтому предложил ребятам назваться группой «Мечта». Мы один раз сыграли в «Китайском летчике» в Москве — чтобы просто собраться, обняться. И разошлись мечтать о том времени, когда начнет распирать снова. 

Ты отмечал сорокалетие собственным концертом в переходе на Курской. У тебя уже есть планы на 45-летие?

Я все жду, когда придет эра Водолея, которая обещана мне моим отцом. Он мне говорил: скоро придет новая эра, и люди захотят жить по-другому. Прекратятся войны, чудесным образом исчезнут убийцы, воры, завистники — все те, кто не сможет жить в новой эре. Восторжествует созидательное начало над разрушительным. И вот отца год назад не стало. Я стал смотреть в интернете, когда же настанет эта чертова эра Водолея. Обнаружил, что ее ждут с 1970-х годов. Сроки ее условно обозначены. Но это все-таки из области мечты. Или из разговоров Иешуа с Понтием Пилатом — помнишь: «Злых людей нет на свете». Так-то, конечно, в голове вертится одно: хочется, чтобы все от тебя отстали — я не про родных и близких, а про то, чтобы паразитов стало поменьше, их активность как-то снизилась. Хочется, чтобы радостно было читать новости, чтобы мы могли свободно передвигаться, общаться, не жить под постоянным психологическим давлением, чтобы могли фантазировать, придумывать, любоваться, влюбляться в этот мир, открывать его. Больше радости, меньше травмы. Но тут уж как пойдет.

Автор: Дмитрий А. Быков