Диалог невозможен. О спектакле театра «Практика» «Кровоизлияние в МОСХ»
Исторические события в пьесе Алексея Житковского возникают в обратной хронологии: финальная заметка из книги Хрущева, «Голубой огонек» 1962-го, разгром выставки авангардистов «Новая реальность» в Манеже 1 декабря того же года. Иными словами, от произведенного эффекта к эпицентру. В это смонтированное повествование периодически врываются мемуары, дневниковые заметки и письма молодых авангардистов. Некоторые тексты совпадают по времени написания с событиями, другие написаны значительно позже. Они все — отголоски конфликта власти и художников.
Режиссера Юрия Печенежского занимают два вопроса: лицемерная двойственность мира, где официальная культура подменяет масштаб событий, и прямой диалог власти с художниками. Спектакль, следуя этой логике, делится на две части, не считая кратких пролога и эпилога.
Первая часть — «Голубой огонек», вернее, пародия на него. Подводятся итоги года: упор, разумеется, на промышленные и сельскохозяйственные успехи, в эфире сплошные ударники труда, заезженные советские хиты, ведущий с натянутой улыбкой. Все появляющиеся в программе художники — бездарные конформисты. Ключевая особенность этой формы — видимое двуличие. Закулисная жизнь полна страха не успеть что-то до включения камеры. Экранная — стерильно-скучна и торжественна. Но и в этом мире иллюзий есть глитчи. Повсеместное двоемирие Советского Союза, которое никуда не пропадало в оттепель, возникает в спектакле: сквозь хорошо отрепетированные танцы прорываются судороги, в мелодиях появляется дисгармония. Но лишь на мгновение, картинка быстро восстанавливается.
Этот мотив появляется и в воспоминаниях одного из художников, когда тот пишет про свои картины. Он изображал людей, внешнее и внутреннее которых никак не могут объединиться. И оттого эти люди бесконечно одиноки, они не могут выразить себя. Авангардисты точно чувствовали реальность страны, выражали неугодными методами неугодную правду. Вероятно, у них не было и шанса. Даже тех, кто создает телевизионную иллюзию счастья, Хрущев журит: почему бы не сделать замечание лишний раз, пусть не расслабляются.
Хрущева Николай Ковбас играет карикатурно. Актер берет характерные интонации, мимику, движения кулаком — и утрирует их до гротеска. Он держит заданный режиссером рисунок роли точно и без огрехов, но персонаж от этого многомернее не становится. Про такого заранее знаешь — ничего точного не скажет.
Во второй части, посвященной непосредственно событиям в Манеже, сразу понятно, что диалог невозможен. Хрущев здесь злодей, художники — жертвы. Один из авангардистов рассказывает, что он виделся с политиком еще раз, через много лет после разгрома выставки. Тот извинился и объяснил свое поведение: услышал от кого-то, что «на таких художников Сталина нет», и взбесился. В пьесе это воспоминание делает Хрущева более противоречивым — в спектакле же ты ни на секунду в это не поверишь. Политик упивается властью и беспомощностью окружающих, любуется собой, едко и оскорбительно шутит. Эстетически он мультяшный злодей, у которого есть какая-то внутренняя логика, но до того извращенная, что к ней невозможно относиться серьезно. Как Хрущев не слышит молодых художников, так зритель в какой-то момент перестает воспринимать его тезисы из-за непрерывной громкости.
Обличение Хрущева и сочувствие художникам понятно и справедливо, но столь простая расстановка симпатий делает спектакль монотонным. Очевидно, что ни к чему продуктивному разговор не придет. Не менее очевидно, кто в этой ситуации агрессор. Кажется, одни и те же аргументы звучат снова и снова, оставаясь неуслышанными. Исследование отношений власти и искусства, кукурузника-традиционалиста и свободных художников почти сразу перестает быть исследованием и превращается в короткий тезис, который долго и подробно иллюстрируется.