Александра Яковлева «Иные». Отрывок из романа о людях со сверхспособностями

Входя в квартиру, Синицын всегда робел и долго прихорашивался перед овальным зеркалом в прихожей, прежде чем переступить порог кабинета. Любовь Владимировна его не торопила. Как и многие другие, Синицын ходил не по своей воле. Он участвовал в финской кампании, а спустя полгода случился некрасивый срыв прямо на службе. Тогда Синицын угодил сначала в Кащенко, а потом уже к Любови Владимировне, на долгое лечение.

Синицын вошел, шаркая гостевыми тапочками. Он выглядел встревоженным. Любовь Владимировна стала расспрашивать его об успехах, и Синицын, воодушевившись, рассказал, как прекрасно держит себя в руках на службе и как справляется с приступами гнева.

— Я же понимаю, что теперь совсем другое время, мирное, — рассуждал он с грустной улыбкой. — И так себя вести, пугать людей — нельзя.

От коллег из Кащенко Любовь Владимировна знала, что именно произошло: напал на сослуживицу, угрожал ножом. Но сам Синицын о своем срыве пока говорил обтекаемо, и она не давила.

— Это просто война. — Синицын постучал себя пальцем по виску. — Вот тут, сидит в голове. Я как почувствую какую-то угрозу, так сам не свой становлюсь. Но сейчас уже гораздо лучше, Любовь Владимировна! Ведь я лежал в больнице, и мне помогло. Так что теперь я знаю грань, в психушку больше не хочу.

Она кивнула, будто соглашаясь с ним.

— Рада слышать. Ну, а как дела дома? — спросила небрежно, как если бы они с Синицыным были старыми приятелями, которые встретились поболтать о том о сем.

— Дома? Замечательно! — воскликнул Синицын и взбрыкнул левой ногой. Его улыбка застыла, словно приклеенная, а нога мелко заходила вверх-вниз, нажимая на невидимую педаль.

Минут пятнадцать Синицын кружил вокруг проблемы, прощупывая почву. И только когда убедился, что его не осудят, наконец признался, что поссорился с женой.

— Из-за чего? — спросила Любовь Владимировна, делая отметку в журнале Синицына.

— Из-за того, что она вбила себе в голову читать эти упаднические стихи, — выплюнул он, вдруг ощетинившись. — С кем-то спуталась, бегала по вечерам из дома, якобы за продуктами…

— Какие стихи? — уточнила Любовь Владимировна и мельком взглянула на ногу.

Нога Синицына дрыгалась так, что он и сам, наконец, заметил и хлопнул себя по коленке.

— Да этой! — гаркнул он и жестом показал большой нос. — Ну, я ей устроил, конечно, Ольге-то моей. Сообщил, куда следует, что стишки-то неблагонадежные, пусть их запретят к едреной матери. А книжку сжег — чтобы неповадно было всякую контру в дом таскать. Ну, постращал еще маленько…

— Постращали? — Любовь Владимировна приподняла бровь. — Как именно?

— Да кочергой, знаете... — Перехватив ее взгляд, Синицын спохватился, залепетал со смешком: — Вы только не подумайте, Любовь Владимировна, ничего такого! Ну, не убил же, в самом деле! Да и сами посудите: нужно было ее наказать, бабешку-то. Это ж как она рисковала!.. И было б из-за чего, а то — какая-то рыдающая поэтесса. Ни уму, ни сердцу. 

— То есть, — уточнила Любовь Владимировна, записывая, — вы сожгли личные вещи своей жены, написали донос на стихи и… эм-м… пригрозили кочергой. Так?

Нога Синицына успокоилась, и он благостно вытянул ее вперед.

— Исключительно для острастки, — кивнул он. — Я ведь законопослушный гражданин и как муж несу ответственность за моральный облик своей жены.

Любовь Владимировна задержала руку над журналом и внимательно посмотрела на Синицына. Тот улыбался.

— Потрясающе, — проговорила она. — И как к этому отнеслась ваша жена?

— Поплакала, конечно, — со вздохом признал Синицын. — Зато больше никуда не шляется, стихов не читает. Тихонько сидит, как мышка-норушка, лишний раз и взглянуть боится. Дома — мир и порядок. — Он снисходительно покачал головой. — Хорошая она у меня, конечно. Красивая, старательная. Жаль только, как дитя безмозглое, присмотр ей нужен. 

— Но вы не видите ничего общего между прошлым инцидентом и новым?

Синицын замотал головой, и его жидкие волосики, старательно приглаженные в прихожей, растрепались.

— Что вы! — воскликнул с возмущением, будто Любовь Владимировна его оскорбила. — Это совсем другое.

Вдруг на лестнице послышались шаги, и Синицын, вспугнутый, дернулся. Любовь Владимировна наскоро свернула сессию, пообещав, что к этому разговору они еще вернутся. Синицын, довольный, словно школьник, которого отпустили с последнего урока, попрощался до следующей пятницы. Столкнувшись в дверях с новым посетителем, он опрометью выскочил на лестничную клетку.

Из полумрака прихожей, виновато улыбаясь и оглядываясь вслед Синицыну, выступил Ваня Лихолетов.

— Ванюша, дорогой! — Любовь Владимировна протянула к нему руки, чтобы поскорее обнять. — Давненько не виделись.

Ваня подошел к ее коляске, наклонился, и она заключила его в объятья.

— Ну, как вы, Любовь Владимировна?

— Да как видишь! Ни сна, ни отдыха измученной душе. — Она взмахнула рукой, имея в виду сразу все: и работу, и быт, и товарищей в черной машине под окнами, которые караулили ее, как церберы. — Пойдем-ка лучше на кухню. Ты кофе будешь?

Радио на кухонном столе тихонько шуршало голосами дикторов. Где-то за стенкой, у соседей, гремело и шкворчало, по вентиляции тянулся запах жареных грибов. Ваня зажег примус, но больше Любовь Владимировна ничего ему не доверила. Она сама всыпала в джезву молотый кофе и специи, залила водой, поставила на синий огонек. Ваня выглянул в окно, задернул штору.

— Простите, я, наверное, не вовремя, — сказал он. — Знаю, у вас пациенты, и не хотел бы мешать… 

Любовь Владимировна махнула рукой.

— Не бери в голову. Сами стыдятся, что ходят ко мне, — сказала, поглядывая за коричневой пенкой. — Лучше бы чего другого стыдились…

— Жалко, что стыдятся! А то можно было бы вывеску на дом повесить, — рассмеялся Ваня и проскандировал: — Профессор Любовь: избавит вас от мигреней, бессонницы и скуки!

Любовь Владимировна улыбнулась. Ваня утешал одним своим видом и на редкость жизнелюбивым нравом. Профессор Любовь — как назвал четыре года назад, от волнения потеряв по дороге отчество, так оно и повелось.

Тогда произошло сразу много всего. Их с Сашей Ильинским революционное открытие в области стимуляции мозга заинтересовало НКВД, и к Любови Владимировне пришел Петров — вроде как привел на лечение Ваню, а сам завел разговор об опытах на людях. Она ответила ему то, что должна была ответить по совести. Потом — авария, долгая реабилитация, и теперь только работа с пациентами на дому. А проект Петрова все равно расцвел благодаря более сговорчивому Саше, так что ни к чему, кроме бед, ее принципы как будто не привели. Но Любовь Владимировна не жалела. Кое-что важное она все-таки сохранила: самоуважение и человеческое достоинство. Впрочем, лишь до тех пор, пока Ильинский не умер и Петров не начал угрожать ее родным.

Ваня присел на подоконник, как бы невзначай заслонив спиной всю кухню от наблюдателей в машине, и Любовь Владимировна была ему благодарна. Конечно, она ни в чем его не винила. Работа с Ваней помогла выкарабкаться после аварии — интересный случай, славный человек. Может быть, он помог ей даже больше, чем она ему.

— Хорошо, что ты заглянул, — сказала Любовь Владимировна, изучая его лицо. Кажется, снова плохо спит: мешки, как у старика, глаза покрасневшие, и весь он какой-то взбудораженный. Под сердцем заныло тоскливое предчувствие, но она не подала виду.

На сильном огне вода нагревалась быстро, и вскоре по поверхности заплясали первые пузырьки. 

— Тяжело им, наверное? — спросил он, кивнув на окно.

— Кому?

— Да пациентам вашим.

Любовь Владимировна коротко хохотнула и подняла джезву, чтобы вскипающий кофе немного отдохнул.

— Тяжело показаться слабыми разве что. — Она подмигнула Ване, снова опустила кофе на огонь. — И потерять контро-о-оль.

Открыв нижний ящик, она выставила две чистые чашки, белые, с золотым узором. Ваня сам разлил по ним кофе тонкой струйкой. Ароматный пар поднялся к потолку и наконец-то перебил запах соседских грибов.

— Не уверена, что тебе можно крепкий, — сказала Любовь Владимировна, критически оглядев его. — Ты вообще нормально спишь?

Ваня кивнул и опрокинул в себя сразу половину порции. Любовь Владимировна покачала головой.

— Ну-ну, оно и видно, — подпустила она шпильку. — Тогда что? Снова мигрени?

Его взгляд забегал по сторонам, чашка в руках завертелась. Ваня всегда так делал, когда готовился сказать что-то важное. Любовь Владимировна даже подумала: надо бы записать в журнал пациента. Но у них с Ваней просто дружеские кухонные посиделки. Вместо несуществующего журнала она взялась за тонкую ручку чашки.

— Если человек заставляет другого делать то, что он хочет… — наконец, произнес Ваня, тщательно выбирая слова. — Это же можно назвать гипнозом?

От неожиданности Любовь Владимировна едва не пронесла кофе мимо рта. Но у Вани был такой потерянный и одновременно жадный до знаний вид, что даже неловко было шутить над его невежеством.

— Заставить можно и без гипноза, — мягко сказала она. — С помощью манипуляций, убеждения, запугивания. Можно поставить человека в зависимое положение. В конце концов, принудить физически. Так делают многие жестокие люди, часто внутри семей, иногда на службе… — Она помолчала, глядя на свои безжизненные высушенные колени. — Но, полагаю, в каком-то общем виде — да, это можно назвать гипнозом. Обычно жертвы так себя и чувствуют: будто их заколдовали. Но почему ты об этом спрашиваешь?

Ваня нахмурился, обдумывая ее ответ.

— Я говорю о необычном убеждении. Без долгой головомойки, а просто как по щелчку. Может такое быть гипнозом? Если речь идет о прямых приказах… Мне нужно понять, как сопротивляться. Это вообще возможно?

— Теоретически — да, возможно. — Любовь Владимировна дернула плечами. — Например, сосредоточиться на чем-то важном. Но нужно тренироваться годами, а против хорошего гипнолога…

Ваня цыкнул досадливо. Сказал:

— Столько времени у меня нет. 

И Любовь Владимировна наконец-то поняла, к чему он клонит. Предчувствие ее и впрямь не обмануло.

— Так, подожди. — Она отставила в сторону чашку и придвинулась. — Мне кажется, у нас уже был такой разговор, Вань. Скажи мне, только честно, тебе снова хуже? Может быть, возобновим встречи?

— Я в порядке, Любовь Владимировна. И всегда был в порядке. — Ваня говорил очень серьезно, от его веселого настроя не осталось и следа. — Тот человек в маске — настоящий. Я снова видел его… Только не смотрите на меня так, я не сошел с ума. Это он был в Институте, когда здание рухнуло.

— Хорошо, дорогой, ты только не горячись. — Любовь Владимировна развернула колеса и подкатила к нему, чтобы поймать руку и мягко сжать в ладонях. — Я тебе верю, слышишь? Ты думаешь, он какой-то гипнотизер, так?

Ваня не ответил.

Она смотрела на него снизу вверх и едва справлялась со своей досадой. Все лечение насмарку. Перед ней стоял точно такой же Ваня Лихолетов, каким она увидела его сразу после Мадрида, возбужденный и уверенный в своих галлюцинациях. Вот только теперь он не казался напуганным мальчишкой, на глазах которого погиб его отряд. Жесткие складки залегли в уголках рта, вертикальная морщина пробороздила переносицу. И говорил он так, будто уже все решил.

— Тебе нельзя туда ехать, — добавила она. — Ты нестабилен, ты в мании. Лучше отдыхай, справятся и без тебя.

Она поняла, что проговорилась, но было уже поздно. Ваня глядел на нее, пораженный.

— Откуда вы… знаете?

Пришлось признаться, хоть и наполовину:

— Твой тесть приходил. Он все мне рассказал — по крайней мере, основное.

В тихой кухне было отчетливо слышно, как шуршат призрачные голоса, похожие на далекий заоконный дождь. С тех пор как по радио сказали об обрушении Института, Любовь Владимировна больше не могла дотронуться до ручки громкости.

— Ты правда веришь, что этот человек в маске убил Сашу?.. Если так, то… 

Она отвернулась и помолчала, чтобы выровнять дыхание. Ваня деликатно уставился в клочковато-серое небо.

— Если он и правда гипнотизер, то тебе, Вань, он не по зубам. Все-таки Саша… Профессор Ильинский. Все-таки он разбирался в гипнозе гораздо лучше тебя.

— Все равно поеду. — Ваня обернулся и вдруг улыбнулся ей тепло и ясно. — Так нужно, Любовь Владимировна. Иначе я жить не смогу, понимаете? Он ведь девушку похитил. Как Кощей какой-то…

— А ты, значит, как Иван-дурак?

— А я как Иван-дурак.

Послушать или почитать книгу можно на сайте «Букмейт» по ссылке.