Наполнен кубок через край. О чем и как писал Дмитрий Мережковский
На дворе 1880 год. Крошечная квартира на Колокольной улице в Петербурге завалена тяжелыми книгами. На обложке одной из них под слоем пыли блестит золотыми буквами надпись «Братья Карамазовы». Богато одетые дворяне, отец с сыном пятнадцати лет, переходят из тесной прихожей «с низенькими потолками» в такой же тесный кабинет. За столом в комнате сидит, тяжело кашляя, бородатый мужчина со впалым лицом в рассыпающихся коричневых одеждах. По плохо освещенному кабинету летают, кружась, частички пыли. Взрослые недолго переговариваются, после чего подросток начинает трясущимся голосом читать:
Там, под тенью молчаливой
Кипариса, грустной ивы
Есть родник спокойных вод.
Неподвижна и зеркальна,
и прозрачна и кристальна,
влага струй его — как лед.
Чем дольше мальчик говорит, тем сильнее заикается. Его лицо краснеет, по лбу течет холодный пот. Хозяин квартиры сидит, уставившись в свои записи, громко кашляет и покачивает головой. «Слабо, плохо. Никуда не годится, — произносит он и, продрав горло, добавляет: — Чтобы хорошо писать — страдать надо, страдать!» Мальчик замолкает. Его отец вскакивает со стула, раздраженно говорит: «Нет, пусть уж лучше не пишет, только не страдает!» — и вылетает из кабинета. Бородатый мужчина жмет мальчику на прощание руку. Его бледно-голубые глаза кажутся прозрачными, почти мертвыми. Гости выходят из душной комнаты и растворяются в уличном шуме.
Год спустя после этой встречи владельца квартиры, писателя Федора Михайловича Достоевского, не станет: он умрет от туберкулеза и участившихся эпилептических припадков. А приходивший к нему за отзывом Дмитрий Мережковский в том же 1881 году впервые напечатает свои стихи в благотворительном студенческом сборнике «Отклик». Его издадут совсем маленьким тиражом, зато в добротной кожаной обложке с золотым тиснением — совсем как «Братьев Карамазовых», лежавших на грязном полу кабинета Достоевского. Заочную полемику с уже мертвым классиком Мережковский будет вести на протяжении всей своей жизни в многочисленных эссе и философских статьях. Достоевский навсегда останется для него «провидцем духа», живым воплощением чистого религиозного начала, человеком «неба».
Техника письма
Дмитрий Мережковский был, наравне с поэтами Вячеславом Ивановым и Валерием Брюсовым, одним из основоположников символизма в России — по крайней мере, когда в 1892 году вышел второй сборник его стихотворений под названием «Символы», публика еще понятия не имела, что это значит: «Какие символы?» — спрашивали у автора. Поэт предлагал читателям окунуться в мистический мир, где все ощущения обостряются, а окружающие предметы и люди расплываются в тумане, как пустынные миражи. Изобретательные образы, однако, не были для него самоцелью — с помощью символистского языка автор пытался имитировать ощущение религиозного опыта, актуализировать таким образом классическую «духовную» поэзию.
Лирическое пространство Мережковского — это «запущенный монастырский сад», заросшие бурьяном руины, где герои бродят в поисках давно пропавшего Бога и сами пропадают без следа. В его лучших стихотворениях обязательно сохраняется атмосфера религиозного таинства: отблеск «лампады» ложится на тусклые «готические» стекла, листья из «зеленых кущ» деревьев что-то таинственно шепчут, а по темной речной воде расходятся круги от «камня», который туда никто не бросал. Иногда картина получалась более декадентская, в духе Шарля Бодлера: дома и случайные прохожие «сливаются» в одну сплошную «дымку», текут по улицам «каменного» города и «задыхаются» в «мертвом тумане», как «пламя фонарей».
Историческая проза
С 1892 года Мережковский в компании своей жены, декадентской поэтессы Зинаиды Гиппиус, путешествует по Средиземноморью, много времени проводит в Греции и Турции. Там среди «жары», «пыли» и «вони» он гуляет по старинным руинам, которые когда-то прежде были грандиозными древними городами. В своих дневниках Мережковский вспоминал, как «полубезумный» бродил в кирпичных подземельях Акрополя и руинах Колизея, наблюдая «мертвое величие низвергнутой власти». У семьи к тому моменту закончились вообще все деньги — супруги заложили свои обручальные кольца, чтобы купить еды и где-нибудь остановиться. Средств не хватало даже на прописанный Мережковскому доктором «кефир», но его это волновало мало. Поэт пытался своими силами «откопать» культурное наследие умерших цивилизаций — переводил античные трагедии, еще глубже занялся религиозной философией и постепенно перестал писать стихи, погрузился в работу над историческим романом «Юлиан Отступник», первым в его знаменитой трилогии «Христос и Антихрист».
В своих новых текстах Мережковский в характерной импрессионистской манере описывал столкновение христианства как религии «абсолютного добра», невозможного на Земле, и гармоничного, но «темного» язычества, в разных формах происходившее на протяжении всей истории человечества. Писатель считал, что во все времена этот конфликт обусловлен столкновением двух начал — «плотского» и «духовного», «земли» и «неба». Мережковский пытался отрефлексировать разделение «официальной церковности» и личной религиозности, устранить разрыв между ними, соединить «Христа» и «Антихриста». Правда, когда трилогия была уже почти закончена, автор говорил, что его изначальная задумка оказалась «ложной», поскольку вся «правда» и о «небе», и о «земле» уже заключена в учении Христа.
Три революции
В начале XX века Мережковский продолжает работу над историческими сочинениями в рамках трилогии «Царство зверя» и даже публикует новый сборник стихотворений. Свежих текстов там было совсем немного, зато все прежние в контексте философских работ писателя заиграли новыми красками. В 1905 году, после Первой русской революции, Мережковский утвердился в «антихристианской» природе императорской власти, стал сближаться с народниками и эсерами. В своей работе «Грядущий хам» того же года, написанной под впечатлением от расстрела протестующих, Мережковский предостерегал народ о «худшем из возможных рабств», надвигающейся «стихии мещанства», которая принесет с собой настоящего «черта», собственно, «грядущего хама» — «босяка» и «хулигана», бескультурного человека из народа.
Февральскую революцию семья Мережковских приветствовала: по их мнению, свержение монархии было единственным способом «покончить с войной», кроме того, к власти в таком случае приходила интеллигенция, буржуазия, которая «хама» боится и к себе не подпустит. Зинаида Гиппиус вспоминала, как депутаты Государственной думы, среди которых был председатель правительства Александр Керенский, приходили к ним в квартиру между заседаниями, по дружбе рассказывали обо всем происходящем «за кулисами» государственного аппарата и даже советовались с ее мужем.
Спустя полгода, разочарованный реакционным поведением властей, Мережковский предрек скорое падение демократического режима. На горизонте вновь маячил «хам» — кровавая диктатура большевиков. После Октябрьского переворота Мережковские некоторое время позволяли тайно собираться у себя в квартире членам эсеровской фракции, надеялись как-то помочь при осаде города Белой армии, но после разгрома войск Колчака и Деникина в 1919-м уехали из Петербурга в Минск, оттуда — в Вильно, после добрались до Варшавы и через некоторое время осели в Париже, где у супругов уже была куплена квартира (они некоторое время жили там в 1906 году).
Эмиграция и Гитлер
Во французской столице Мережковский создает антикоммунистическую организацию «Союз непримиримых» и литературно-философское общество «Зеленая лампа». Их с Гиппиус квартира становится главным центром притяжения русских эмигрантов в Париже. Мережковских зовут выступать по всей Европе — от Белграда до Вены. Писателя даже несколько раз выдвигают на Нобелевскую премию по литературе, но соискатели в конечном итоге отдают предпочтение Ивану Бунину. Взгляды Мережковского в это время только ожесточаются: советскую Россию он называет исключительно «красным дьяволом», «сумасшедшим с ножом в руке», которого необходимо уничтожить, пока он не «поработил» свободную Европу.
Когда нацистская Германия объявила войну СССР, Мережковский выступил по радио с антикоммунистической речью, в которой назвал произошедшее «подвигом» Гитлера и началом «Святого крестового похода против большевизма». После этого с Мережковскими перестали общаться многие русские эмигранты. Зинаида Гиппиус также была «напугана» словами своего мужа. Сам Мережковский прекрасно понимал, какую ошибку совершил. Еще в 1930-х он говорил о «пороховом погребе фашизма», который, взорвавшись, даст начало страшной войне. В 1941 году писатель понадеялся, что в этой «войне» нацисты и коммунисты уничтожат друг друга и Европа освободится, но сотрудничества с Гитлером ему не простили даже под таким предлогом.
И вот ирония: Мережковский, долгие годы искавший компромисс между недостижимым «абсолютным добром» и «тьмой» человеческого сердца и построивший на попытках уравновесить эти крайности все свои исторические и философские тексты последних лет, не различил очевидного зла вокруг себя, просто отказался его видеть. Таким образом он отчасти воплотил свою давнюю мечту — стал гражданином «мертвой» Германской империи, которая всего на четыре года пережила самого писателя.