Денис Драгунский: «Подлинная жизнь Дениса Кораблева». Фрагмент из книги
В «Денискиных рассказах» Кораблев выкидывает на улицу манную кашу и не желает есть молочный суп. Про манную кашу уже надоело рассказывать, а про молочный суп Кораблев говорит, что там пенки. «В каше обязательно комки, а в лапше обязательно пенки». Кстати, моя мама, чтоб я ел манную кашу, струйкой варенья рисовала на ее белой поверхности заглавную письменную букву «Д».
Что касается пенок, то я действительно их ненавидел, меня просто трясло при виде пенки. Меня могло по-настоящему вырвать, если пенка вдруг попадала мне на язык. Даже когда я читал в каких-то книжках про деревенскую жизнь, что «Ваня пил топленое молоко с морщинистой пенкой» или «Маша двумя пальцами сняла пенку и бросила ее котенку», — даже само слово «пенка» вызывало у меня рвотный рефлекс. Папа очень надо мной смеялся: «Начнется война, тебя пошлют в разведку, или, к примеру, ты будешь партизаном. И вот тебя поймают враги. Они будут тебя сначала допрашивать, а потом пытать. Ты выдержишь все, но в самый последний момент какой-то хитрый следователь прочтет в твоих глазах, где твое слабое место, и сунет тебе в нос стакан молока с пенкой. И ты закричишь: “Пенки!” — Тут папа ужасно смешно морщил нос и изображал капризного вредного ребенка. — Ты закричишь: “Пенки!” — и выдашь все военные тайны».
Здесь, в общем-то, описан случай в комнате 101 из романа Оруэлла «1984». У каждого человека есть то, чего он боится сильнее всего. У кого-то это страх утонуть, у кого-то пожар, у кого-то крысы. У меня это были пенки.
Вообще-то у нас в доме с едой было более чем скромно. Я даже не помню, чтобы мама когда-нибудь готовила что-то особенное, что-то более занимательное, чем оладушки или та же каша, когда манная, когда гречневая. Ну, разумеется, котлеты. Иногда зеркальный карп. Или не зеркальный, смотря какой удавалось купить. Зеркального было легче чистить — чешуи меньше. Когда у нас собирались гости, мама делала салат оливье и уже значительно позже, когда мне было лет шестнадцать — двадцать, но папа был еще жив, — салат из копченой трески с майонезом или салат из баночного лосося с рисом. Остальные угощения подавались в виде ломтиков — сыр, ветчина, шпроты из консервной банки. Пожалуй, все. Горячее блюдо было не всегда — если не считать вареной картошки с селедкой.
Кажется, что тогда люди ели меньше, чем сейчас. Редко-редко мне поручали купить к гостям полкило ветчины, чаще — триста граммов. И сыра тоже примерно столько же. Это была экономность еще довоенных времен. За ветчиной меня посылали в «Елисеевский» — один из немногих магазинов, где ветчина была всегда, — слава богу, он был недалеко от нашего дома в Каретном Ряду. Из подъезда направо, мимо сада «Эрмитаж», мимо Екатерининской больницы и опять направо. Либо по бульвару, либо по тротуару, хоть с левой стороны, хоть с правой. А там немножко левее — и выходишь на улицу Горького, еще шагов сто — и вот тебе «Елисеевский» с его сине-белой лепниной, грандиозными люстрами и витринами из толстого гнутого стекла. По углам большого центрального прилавка, как раз того самого, где продавались ветчина и сыр, стояли огромные китайские вазы. Стоя в очереди, я внимательно рассматривал китайцев в цветных халатах, которые на этих вазах были рельефно изображены. У китайцев были очень интересные бороды, вернее, не бороды, а такие пучочки волос. Один из подбородка, два вместо усов, еще два на висках и, наконец, два — длинные черные брови, тоже закрученные, как усы. Итого по семь этаких косичек на каждом лице. Очередь двигалась довольно быстро, и каждый покупатель произносил одну и ту же фразу: «Пожалуйста, попостней» — то есть поменьше жира. Но продавец все равно норовил, особенно если ты брал много, то есть полкило или, страшно подумать, семьсот граммов, подсунуть ломоть очень жирной ветчины, где розового мяса было совсем чуть-чуть, а зато сала половина куска, а то и больше. Ветчина стоила 3 рубля 70 копеек кило. Поэтому если я собирался купить по маминому заданию триста грамм, то пробивал в кассе 1 рубль 11 копеек. Весы были обыкновенные пружинные, с большим полукруглым циферблатом, по которому ходила стрелка с острым кончиком и отсчитывала вес с точностью чуть ли не до десяти граммов. Справа была плоская широкая площадка, куда клались ветчина, сыр, масло, колбаса или что там надо было взвесить, а слева площадка маленькая, куда при необходимости ставились гирьки. Но это если ты покупал фрукты, скажем, полтора кило или большой кусок мяса с костью для котлет и супа одновременно. Такие товары, как колбаса, сыр, ветчина, пробивались в кассе сразу, а уж продавец достигал необходимого баланса, то прибавляя ломтик, то отрезая его. А если, скажем, мясо, яблоки и курица, то тут сначала надо было взвесить — продавец, глядя на пляшущую, едва успевшую остановиться стрелку, говорил: 2,16 или 3,43, — а уже потом идти платить в кассу. Как он производил столь быстрый подсчет в уме — загадка. Но никто не удивлялся и тем более не жаловался. Хотя все молча соглашались, что продавец чуточку обсчитывает.
Из необычных деликатесов в нашем доме водились так называемые «бифштексы». На самом деле это были никакие не бифштексы, бифштексы — это рубленое мясо. Но мы их так называли. Это были антрекоты, но антрекоты хорошего качества — толстые и из вырезки. Приносил нам эти антрекоты человек по имени Сергей Степаныч, пожилой мужик в габардиновом синем плаще, в большой обвисшей кепке, спускавшейся по обе стороны лица, как бы нечто среднее между кепкой и беретом, с длинным, но толстым носом, грустными черными глазами. Мама его называла просто — «спекулянт». Хотя в лицо, разумеется, — Сергей Степаныч. С ним можно было созвониться, и он приносил свой товар. Он коротко звонил в дверь. Глазка у нас не было, я спрашивал: «Кто там?» Он говорил: «Бифштексы». Доставал их из большой клеенчатой сумки-торбы, похожей на нынешние экологичные холщовые сумочки. Каждый такой бифштекс стоил 40 копеек — в отличие от антрекота, который стоил 37. Это было прекрасное мясо, свежее, нежное и сочное. «Бифштексы с кровью!» — кричали мы с папой, и мама нам их жарила. Видя, с каким любопытством я смотрю на процесс жарки, она скоро перепоручила это дело мне. Лет с четырнадцати я стал готовить сначала бифштексы с кровью, а там и котлеты. Котлеты — это было мое коронное блюдо.
О, искусство приготовления котлет! Главное — правильно вымешать фарш. А сначала — самостоятельно прокрутить мясо на мясорубке. Разумеется, не на электрической, а ручной, которая привинчивалась к выступающему краю кухонного стола тугой струбциной с неудобной маленькой ручкой. Поэтому прикручивать мясорубку всегда было немного больно пальцам. Еще надо было не забыть кинуть газету на пол, потому что из мясорубки обязательно капал мясной сок. Потом фарш надо было вымесить и выбить, домесить и добить его до такого состояния, чтобы он не прилипал к краям эмалированной посудины, а катался эдаким мягким зыбучим шаром. Потом на той же мясорубке накрутить лук. Потом — намять вымоченный в молоке мякиш белого хлеба. И наконец разбить туда два яйца и снова тщательно вымесить этот фарш, чтобы яйцо полностью разошлось по мясу, хлебу и луку. Но самый главный секрет котлет заключался вот в чем. Можно было накрутить много фарша, чтобы его хватило на два или три дня, и держать его в холодильнике. Но лук, хлеб и, разумеется, яйцо всякий раз надо было готовить отдельно и вмешивать перед готовкой. Потому что нет ничего ужаснее, чем котлеты, сделанные из фарша с луком и хлебом, который уже сутки провел в холодильнике. Они становятся мало того что резиновыми, они еще немного пованивают. Вроде бы просто луком, ничего особенного, но все равно нехорошо.
Смешно, что я рассказываю об этом так подробно и сладострастно. Но я увлекался жаркой котлет действительно в полную сласть. Мне это нравилось. И какой-нибудь глубокий психолог опять, наверное, скажет, что в этом была какая-то замена сексу. Возможно, он будет прав. Но какая разница? Давно это было.
Иногда мне даже поручали запечь к гостям большой кусок мяса — если такой кусок удавалось раздобыть. И мама с папой с гордостью говорили, что вот это мясо или вот эти котлеты — а котлеты могли быть вполне гостевыми, особенно если добавить в них кусочки чернослива, — «готовил наш Денисочка». Все ели и нахваливали. И я, как ни смешно, не видел в этом ничего странного или неправильного.
Гости приходили часто, я уже об этом говорил. Папины друзья детства, художники, актеры — пожалуй, всё. Когда папины книги стали переводиться за границей, появлялись и переводчики. Но странное дело! Иногда мне кажется, что в нашем открытом, полном гостей доме всегда было так шумно, так интересно, так весело, а иногда совсем наоборот — что гостей было много, гости приходили часто, но это были все одни и те же люди, и разговаривали они всегда об одном и том же, и ничего интересного. Какая-то внезапная неблагодарность с моей стороны.
Тем более что люди встречались совсем необыкновенные. Мягко говоря, эксцентричные. Например, прекрасный детский писатель Геннадий Снегирев, автор чудесных книг о рыбках и осьминогах. Он был, наверное, сильно тронутый, и сам говорил об этом с гордостью и лихостью: «Если хочешь получить диагноз, для этого нужно всего две вещи. Первое: говорить всю правду, одну только правду. Второе: при этом все время повторять, что ты совершенно здоров. Я так и делаю. Говорю доктору: “Чувствую себя отлично, пишу лирическую повесть из жизни дальневосточных крабов!” Чистая правда! И хрен со мной милиция что сделает — я псих со справкой!» — и радостно хохотал. Иногда рассказывал совсем уж какие-то несусветные истории про свои пьянки, но уж ладно.
Как-то Снегирев позвонил моему папе и сказал: «Дядя Витя! (он был моложе на двадцать лет). Дядя Витя, я такую закусь раздобыл! Ни в жисть такой не пробовали! Из экспедиции привез! Дядя Витя, берите бутылку и приезжайте!» Папа взял бутылку водки, взял меня (мне было лет тринадцать), и мы поехали. Приехали. В комнате Снегирева было по-нищенски пусто. Кровать, кухонный стол, пара табуреток, и всё. И пахло чем-то непонятным, но животным, что-то среднее между псиной и кошатиной. «Ну и где твоя закуска, Гена?» — спросил папа. «Вот!» — весело закричал Гена и вытащил из-под кровати старый сухой аквариум. Там прыгали какие-то зверьки — то ли крупные мыши, то ли маленькие морские свинки. Гена объяснил: «Сирийские степные хомячки! Прекрасно идут под водку! А ты, Дениска, айда на кухню, попроси у соседей ножичек!» — и он схватил хомячка и сделал вид, что у него слюнки текут.
Разумеется, папа дал мне три рубля и послал в магазин за колбасой и хлебом. Вот так я первый раз в жизни увидел хомячков. Это был 1964 год примерно.
Оформить предзаказ на книгу можно по ссылке.