Георги Господинов: «Времеубежище». «Есть ли у прошлого срок годности?»

На следующий день прямо с утра я отправился на Гелиосштрассе — господин С. дал мне адрес. Легко нашел персиковый дом на западном берегу озера. Дом стоял на холме, несколько в стороне от других построек, массивный и вместе с тем светлый. У него было четыре этажа и еще один — мансардный. На втором этаже имелся общий балкон, а на остальных — небольшие балкончики. Все окна смотрели на юго-запад, что до бесконечности продлевало световой день, и последние синеватые отблески уходящего дня изо всех сил старались подольше задержаться в нем. А светло-синие деревянные крылья ставен мягко контрастировали с бледно-персиковыми стенами.

Поляна перед домом была усыпана незабудками, кое-где вспыхивали пионы и крупные маки. Мелкие синие незабудки выделялись на фоне швейцарского зеленого (я убежден, что такой цвет существует, и удивляюсь, как до сих пор никто его не запатентовал). Интересно, можно ли считать шуткой тот факт, что поляна перед геронтопсихиатрическим центром засажена незабудками? Я поднялся на последний этаж, где находилась клиника Гаустина (аренда была оплачена на несколько лет вперед господином С.), нажал на звонок, и Гаустин собственной персоной в своей неизменной водолазке и больших круглых очках открыл мне дверь.

— Разве ты не уехал в Нью-Йорк в тридцать девятом? — спросил я небрежно. — Когда вернулся?

— После войны, — невозмутимо ответил он.

— И что мы сейчас будем делать?

— Комнаты разных периодов. На первое время...

— Комнаты для лечения прошлым? Звучит как название.

— Да, комнаты для лечения прошлым. Клинику «Лечение прошлым». Или город... Останешься?

Я недавно развелся с женой. Хотел попробовать жить на средства от выдуманных историй. Мне очень нравились шестидесятые, я легко увлекался любым прошлым. Разумеется, какие-то периоды я предпочитал другим... Так что мне ничто не мешало остаться здесь ненадолго, на несколько месяцев, не больше. (Я вспомнил Ганса Касторпа и его желание побыть на Волшебной горе всего три недели...)

Гаустин занимал одну из трех квартир на третьем этаже. Самое маленькое помещение у входной двери — кладовка, как он его определил, хотя вряд ли оно когда-нибудь исполняло такую функцию, — служило ему кабинетом. Остальные три комнаты, как и коридор, находились в другом времени. Открываешь дверь и попадаешь прямиком в ХХ век, в середину шестидесятых. В прихожей — портманто, облицованное «вафельками» темно-зеленого цвета, типичное для того времени — у нас дома был такой. Нужно сказать, что, хотя я родился в конце шестидесятых, помню этот период от начала

и до конца, он — часть моего болгарского детства. И это не связано с мистикой, хотя я продолжаю верить, что воспоминания передаются по наследству по прямой линии: воспоминания родителей становятся твоими. Причина тривиальная: шестидесятые, как и все остальное у нас, немного запоздали и появились в Болгарии где-то уже в семидесятые.

На вешалке висело короткое светло-зеленое пальто с двумя рядами деревянных пуговиц. Помнится, я тем утром, когда впервые вошел в квартиру, буквально остолбенел. Это было пальто моей матери. Вот сейчас откроется дверь в гостиную, блеснет типичное рельефное стекло, и появится она — молодая, двадцати с лишним лет, намного моложе меня нынешнего. Хотя когда твоей матери всего двадцать, ты тут же становишься ребенком и в этот момент удивления и радости не знаешь, что делать: обнять ее или просто небрежно произнести: «Мам, я вернулся, пойду в свою комнату». Все это продолжалось секунду... или минуту.

— Добро пожаловать в шестидесятые, — сказал Гаустин, пряча улыбку при виде оцепенения, настигшего меня в прихожей данного десятилетия.

Мне не хотелось расставаться с этой волшебной метаморфозой, поэтому я тут же свернул в детскую. Две кровати, стоящие под углом, покрытые желтой накидкой из мохнатой синтетической ткани. Между кроватями — небольшой комод для постельных принадлежностей. Кровати утыкались в этот комод. Я взглянул на Гаустина, он кивнул, и я бросился на кровать как был — в пиджаке и ботинках. И мое пятидесятилетнее тело тут же стало восьмилетним, утонув в щекочущих волокнах покрывала...

Обои... Как я мог забыть... Обои были настоящим откровением. Их рисунок здесь — за́мок и зеленые лианы — очень напоминал рисунок обоев в моей комнате: светло-зеленые ромбы, вьющиеся растения. Только вместо замка на берегу озера стоял домик. Стократно повторяющиеся зеленые лесные домики у зеленого озера. Пока я засыпал, переносился в домик на обоях, но утром неприятный звон будильника вырывал меня из сна и вышвыривал в квартиру панельного дома. Я невольно взглянул в сторону письменного стола: да, будильник был там, но не тот же самый, а... как бы сказать поточнее... более пестрый, какой-то западный, с Микки-Маусом на циферблате. И вот тут начинались различия. У мальчика, которым я не был, имелась целая коллекция блестящих машинок цвета «метализе» (так мы его называли), как у настоящих машин. У них были открывающиеся дверцы и резиновые колеса. Здесь присутствовали и «форд-мустанг», и «порше», и «бугатти», и «опели», и «мерседесы». Обнаружился даже маленький металлический «роллс-ройс»... Я знал все об этих моделях. Знал, какую скорость они развивают. Сколько километров в час (самое важное — за сколько секунд разгонятся до сотни) и прочее. У меня была такая же коллекция, только на вкладышах от жвачек.

Я встал с кровати и взял со стола машинку. У одного моего одноклассника была точно такая же, ему привез ее из заграницы отец, работавший дальнобойщиком. О, как здорово было иметь отца-дальнобойщика или дядю — водителя фуры, который постоянно ездит в непонятную страну Заграницу и привозит оттуда настоящие джинсы «Левис», шоколадки-пирамидки «Тоблерон» — я их, кстати, никогда не любил, — поющие и светящиеся венецианские гондолы, которые использовались в качестве ночников, пепельницы в виде Акрополя и так далее.

Обязательно полагался и старый номер журнала «Неккерман», по сути немецкий каталог товаров, которыми ты никогда не сможешь обладать, так что каталог сразу терял свое торговое предназначение, становясь всего лишь украшением интерьера. И эротики — добавил бы я с высоты своих малых лет, особенно когда речь шла о разделе дамского белья. Я хорошо помню, что у моего одноклассника журнал лежал в гостиной на маленьком столике с мраморной столешницей, рядом с телефоном, который когда-то тоже служил украшением. Но подлинным сокровищем был не телефон, а «Неккерман». Я отлично понимал, что никогда не смогу иметь все эти блестящие вещи из каталога, но мне важно было знать, что где-то существует мир, в котором они есть.

Плакаты на стенах этой комнаты тоже отличались. Команду «Левский» сезона 1976/77 года в моей детской, которую я вырезал из какой-то газеты, заменил «Аякс» 1967/68 года. Огромный красочный плакат с автографом самого Йохана Кройфа, кумира моего отца, что означало, и моего кумира тоже... Я был Кройфом, а мой брат — Беккенбауэром.

У меня на стене висел плакат The Beatles, самая ценная моя западная вещь, которую я выменял у одноклассника, сына дальнобойщика, за восемнадцать стеклянных шариков. У мальчика из зеркального западного мира плакаты на стене были развешаны беспорядочно, но при ближайшем рассмотрении они могли составить целый роман о его переходном возрасте. Здесь были и Бэтмен, и Супермен (которые отсутствовали в моем восточном детстве, их заменяли Виннету и Марко Королевич), рядом красовался «Сержант Пеппер». На него посматривала кукольная черно-белая Брижит Бардо из какого-то фильма Роже Вадима, идущая по пляжу с развевающимися волосами, еще три мощные красотки, которые были мне незнакомы, наверное, какие-то модельки шестидесятых, и Боб Дилан в кожаной куртке и с гитарой. У меня был Высоцкий.

— Да, совершенно мальчишечья комната, — заметил я.

— У нас есть и девчачья, если хочешь лицезреть Барби и Кена. Идем дальше.

Дальше была гостиная — просторная и светлая. В углу рядом с окном — филодендрон и камыш в высокой керамической вазе на фоне фотообоев, они снова перенесли меня в детство. Я вспомнил, как мы протирали листья филодендрона (какое название!) и фикуса тряпкой, смоченной пивом. Кто-то сказал, что так нужно, и во всех гостиных тогда воняло пивом. Но подлинным откровением и вместе с тем неприкрытым китчем были фотообои. Нам их привез друг отца, дальнобойщик. На них был изображен осенний лес с проглядывающим сквозь деревья солнцем. У моего одноклассника на фотообоях раскинулся гавайский пляж с красивой девушкой на переднем плане. Стену гостиной тоже украшал бесконечный пляж и закат над океаном. А что еще повесить на стену в Швейцарии? Уж точно не Маттерхорн и Альпы...

А вот и маленький квадратный телевизор на четырех ножках.

— «Опера»? — вопросительно смотрю на Гаустина.

— Нет, «Филипс», — отвечает он. — Узнай, кто у кого слизал.

И действительно, форма и все остальное — одно к одному, отдел технического шпионажа республики не дремал. Но вот эти кресла «Тюльпан» — кто знает, почему наши не украли идею, — я видел только в фильмах и в каталоге «Неккерман». Изящные, аэродинамические, какие-то космические, на одной ножке, скорее стебле, с темно-красной обивкой. Конечно, я тут же уселся в одно из них. И сразу захотелось взять со стола шоколадную конфету в блестящем фантике.

Я протянул было руку, но остановился.

— А конфеты какого времени?

— Свежие, — усмехнулся Гаустин, — из шестидесятых.

Интересно, у прошлого есть срок годности?

Приобрести книгу можно по ссылке.