Евгений Кремчуков: «Волшебный хор». Отрывок из романа

«Надо идти туда, в незаштрихованную площадь» — так, кажется, было сказано. Как микроскопическая соринка или першинка, мысль эта отчего-то продолжала тревожить Баврина по утрам. Днем она, конечно, истончалась и таяла: за служебными заботами эту неделю без выходных было ему не до сомнений и тягостных раздумий; по вечерам жизнь семейная вытесняла из него любые другие; спать он валился без задних ног. Но наутро, в кровати перед пробуждением, или у зеркала ванной, или под жесткими струйками душа неприятная эта соринка, першинка появлялась в голове вновь. Ему казалось, будто он что-то важное упустил, будто можно еще что-то сделать, — и он прокручивал в памяти разговор с Вайсом, разговор со следователями, разыскивая какую-то точку, от которой можно было бы провести все-таки линию помощи. Что-то важное, повторялась мысль, в истории Протасова он упустил. И чем дальше, тем сильнее уверял он себя в том, что это самое важное, которое окажется разгадкой, лежит где-то среди сокрытых от его знания последних трех лет, в которые они с Мишей прекратили общение. Необходимо было разобраться, все-таки выяснить до конца, откуда именно этот, коротающий теперь долгие дни в СИЗО, Протасов взялся: чем жил, что ходил, куда делал, о ком встречался — так думал Баврин и в ту минуту, когда сигнал будильника опять вытолкнул его на поверхность нового утра.

— Пап, я тут обнаружил кое-что, — сообщил Егорка за завтраком в понедельник.

— Где — тут? — автоматически спросил Баврин.

Сын молча два раза коснулся указательным пальцем лба.

— Ого!.. — отец едва успел поджать улыбку. — И что же такого ты там обнаружил?

— Любопытную штуку. Что когда я сплю — меня нет, — серьезно сказал Егор.

— Прям-таки и нет? А если вот мы с мамой, например, в твою комнату заглянули вдруг среди ночи — не нарочно, но вот просто как будто заглянули для эксперимента, — кто у нас там сопит тихонько, уткнувшись в подушку?

— А я тебе скажу, — ответил сын. — Это Егор Баврин сопит.

— И-и?.. Вот ты сопишь в кровати, вот перевернулся во сне на другой бок — значит, ты есть? Так? Поясни.

— Не совсем. Егор — да, есть. Но меня в нем нет.

— Мистика? — усмехнувшись, с подозрением спросил Баврин.

— Ну какая мистика, пап?! Если б я тебе рассказывал, что тело спит, а душа моя бродит в это время по временам и пространствам — тогда да. Но я же совсем не о том. Что такое «Егор Баврин»? — он пальцами изобразил в воздухе кавычки, — «Егор Баврин» — это вы. Ты и мама. Друзья, одноклассники, учителя, не знаю, соседи наши…

Сын задумался, видимо подбирая дальше слова, а Баврин удивленно покачал головой и уважительно произнес:

— Ну ты, брат, заговорил…

— Да. И вот. А «я» — это же совсем другое. Понимаешь? Только я сам пока не очень понимаю — что именно оно такое. Но оно, получается, может исчезать и появляться. Это точно. И не всегда оно есть даже тогда, когда я произношу «я». Совсем не всегда.

— Верно подмечено. А ведь многие, знаешь, так всю жизнь спят… и просыпаются спящими, и едят, и в телефоне сидят, и работают, и в отпуск летают.

— Жалко их, — сказал Егорка.

— Да кто знает. Может, наоборот, стоит за них порадоваться.

— Но ведь это важно, да? то, что я обнаружил? — Егор внимательно посмотрел на отца.

— Это невероятно важно. — Баврин встал и, взглянув на часы, поворошил густую шевелюру маленького философа. Показалось забавным, что еще не так давно самой серьезной семейной проблемой в отношениях с сыном было суметь перед сном собрать разбросанные по комнате игрушки быстрее, чем неудержимый и неутомимый малыш параллельно разберет их обратно. Интересно, подумалось вдруг, где же именно окончится (или — уже окончилось?) его детство. Теперь-то заботы куда серьезнее, да. Куда важнее, да. — Важнее этого сейчас только вымыть нашу с тобой посуду и не забыть маму поцеловать перед уходом.

Уже в прихожей, неторопливо одевшись и потянувшись к дверному замку, он краем глаза увидел стоящего в коридорном проеме сына, очень внимательно и серьезно на него глядевшего.

— Что, Егор?

— Пап, ты… — Мальчик запнулся.

— Что?

— Да ничего, ладно, — сказал сын. — Время уже. Мусор захватишь?

Баврин поставил портфель на пол у двери.

— Говори, я слушаю, сын.

— Я просто спросить хотел. — Егор опять замолчал, но, видя, что отец спокойно и всерьез ждет продолжения, решился. — Ты же… мы же всегда будем все вместе, да? Мама, ты, я, малыш? Правда?

— Всегда, — ответил Баврин. — И пренавсегда. Правда.

День тяжелый понедельник в этот раз почему-то оказался на удивление легким. Часам к четырем Баврин закончил все дела на службе. Оставалось еще занести кое-какие бумаги в администрацию области, но путь туда был недальний, так что он рассчитывал обернуться скоро. Заглянув к Вайсу, сообщил ему, что идет в губернию к Шаповалову и, если вопросов у руководства нет, сегодня уже не вернется. Получив в ответ легкий кивок благословения, Баврин в кои-то веки вышел со службы засветло, предварительно написав Рите: «Сегодня вернусь пораньше. Люблю и скучаю».

Он шел через заснеженный парк — без единой пока приметы весны, которая в этот год, похоже, совсем припозднилась, — и сосредоточенно что-то в себе разглядывал. Сыпало просеянной в небесном решете колючей ледяной крупой, черные деревья околдованно тянулись и исчезали где-то наверху в сплошной и нависшей облачности, призраки ветра подгоняли немногочисленных пешеходов. Ничто вокруг, ничто снаружи не подсказало бы, что же такое смотрел сейчас Баврин в сердце своем. А он между тем шел внутри себя наискосок через этот же парк по этой же самой аллее, только утренней, только раннеоктябрьской, только прохладной, только золотой, шел только одетый в темно-синюю школьную форму, размахивая ранцем в правой руке. Шел он прежде дворников, собирая шагами, взрыхляя опавшее лето, глазел по сторонам, по-детски непосредственно и любопытно осматривая немногочисленных в тот утренний час прохожих. Тогда ему очень это нравилось — разбираться глазами в людях. Теперь же, думал Баврин, взрослые совсем перестали смотреть друг на друга, то ли уж смартфоны в этом винить, то ли какие-то центробежные силы растущей индивидуализации, трудно установить причины наверняка… Окружающие совсем перестали интересоваться встречными — теми, кто проходит мимо, сидит напротив в транспорте, стоит рядом в очереди к кассе супермаркета. Да и не только окружающие — Баврин сам, по чести сказать, понимал, что и его глаз перестал реагировать на пульсирующий человеческий мир; все время что-то другое занимало его больше, нежели люди вокруг. Наверное, где-то на поверхности сетчатки он и отмечал встречных, как некий фоновый видеорегистратор, но плоти его сознания, жилок его интереса случайные люди не касались почти никогда. Все эти люди: пенсионерка, выгуливающая вислоухую дворняжку, вертлявая стайка школьников второй смены, юноша с огромным рюкзаком, высокая дама преклонных лет в кудрях и норковой шубе, женщина в красном пуховике у скамейки, что пытается хоть как-то отвернуться от четырех ветров и безуспешно чиркает зажигалкой в попытках прикурить, армейский майор, спешащий невесть куда вытянутым по струне направления шагом, — он, даже и отмечая в них взглядом какие-то черты, детальки, особенности, давно уже перестал останавливать на том свое внимание. Перестал, если так можно сказать, касаться.

— Баврин!.. — вдруг услышал он женский голос за спиной и обернулся. Закурившая наконец женщина, немного щурясь то ли от ледяной пыли в воздухе, то ли по зрению, пристально смотрела на него. — Митя, Баврин, это ты?!

Теперь — стоило только его сознанию подключиться к глазам, стоило только соприкоснуться с ней взглядами — он сразу узнал женщину в красном пуховике. Правильно говорят, не надо бы встречаться с одноклассницами или однокурсницами двадцать лет спустя — отвыкнув, сразу видишь, как, оказывается, беспощадно время. Так много всего лежало между ними, так давно все это было, что в бавринской памяти одноклассницы уже перепутались с однокурсницами… Ее, однако, невозможно было спутать ни с кем даже через столько лет.

— Соня, — ласково произнес Баврин.

Женщина молча кивнула, улыбнувшись, неглубоко и как-то неловко затягиваясь, слегка отвернувшись в сторону выдохнуть дым. Перед ним на ледяной аллее стояла в этом странном своем пуховике Соня Ландсберг, мисс Несовершенство их класса.

— Как ты здесь? — спросил он.

— Да случайно, — она махнула рукой куда-то в сторону. — Приехала на неделю маму навестить. Вчера приехала. Сестра с подругой полетела во Флоренцию, попросила пока за мамой присмотреть, у меня как раз тоже отпуск за прошлый год завалялся. Никто и не знает, я же ни с кем не списывалась, телефонов ничьих тоже у меня нет. Решила вот просто одна по городу пройтись… и не думала, что кого-нибудь встречу. И встретила — тебя.

— А я со службы иду, — быстро сказал Баврин. — Я в мэрии, ты же и не знаешь, наверное. В управлении культуры. Тоже, в общем-то, случайно тут проходил. Оказалось, нужно сегодня в обладминистрацию заглянуть, документы отнести, неважно, в общем. А шел бы домой — это в другую совсем сторону. Слушай, сколько же не виделись мы?!

— Давно, — негромко ответила она. — Очень давно, Митя.

— Пятнадцать лет, получается, да.

Помолчали. Столь о многом можно было бы, наверное, им говорить, что и говорить-то было непонятно о чем. Баврин почувствовал, как ледяной ветер начинает пробираться в щелочки, под одежду, с комариным упорством подбираясь к теплу тела… Соня покрутила головой в поисках урны.

— В этом году же двадцать пять лет выпуска, — сказала она куда-то в сторону. — Встречались с кем-нибудь, собирались?..

— Нет, — он покачал головой, — нет. Ну, то есть я не знаю, может и собирался кто из наших, но без меня. Я тоже давно уж никого не видел. А про четверть века с выпуска, да, кстати, вспоминал.

— Никого не видел? — Ее брови слегка поднялись, и лицо от этого стало еще… старше (так подумал про себя Баврин). — А с Мишкой тоже, что ли, не видитесь?

Он запнулся.

— Знаешь, — сказал, — погода сегодня для гуляний и стояний как-то не самая… приятная. Ты не спешишь вообще? У меня в губернии дел на пять минут — может, потом посидим где-нибудь? За встречу, за четверть века?

Соня взглянула на него так, как смотрела пятнадцать лет назад, и двадцать пять, да, пожалуй, что и тридцать…

— Пойдем, — ответила просто.

Она подождала внизу, пока Баврин отнес документы в свою «губернию». Вернувшись к ней на крыльцо, он уточнил, насколько сильно Соня голодна (она, конечно, от серьезной еды отказалась), и предложил посидеть в маленьком баре «Петров и Водкин», который находился как раз в двух шагах, за углом. Там должно было быть немноголюдно, и десерты — кто-то ему рассказывал в управлении — обещали, как давным-давно сказал поэт, а Баврин теперь процитировал, «неизъяснимы наслажденья». Пока молча шли, он быстро отправил новое сообщение Рите: «Детка, прости, придется все-таки задержаться».

У «Петрова и Водкина» в этот ранний для бара час понедельника они оказались единственными посетителями. Кофе и десерты принесли быстро, Соня кроме всего заказала глинтвейн — согреться с улицы. В подвальном сумраке разговор их стал проще и ближе.

— …И я говорю: «Сделал, что мог. Судите строго!»

— Но зачем ты так сказал, странный ты, Митя? — засмеялась она.

— Зачем?.. Но это же просто. Понимаешь, чтобы выиграть, ты должен играть не так, как все. То есть хорошо играть, это понятно, да. Но еще и — не так, как все. Все пытаются понравиться — а ты не пытаешься подстраиваться. Держишь линию свою. Все просят о снисхождении — ты предлагаешь судить строго.

— Вот как. И что же? — Соня опять слегка прищурилась, но ветер тут был уже ни при чем. — Выиграл?

— Нет! — хмыкнул Баврин, разводя руками. — Тогда не выиграл, не взяли меня. Но стратегически и статистически, думаю, я все сказал и сделал правильно. Статистически победа будет за нами.

— Ну, еще бы ты сказал, что ошибся!..

— А вот, кстати, зря, — он покачал головой. — Нет-нет, я как раз ошибки за собой умею признавать. Сто миллионов раз в жизни я говорил: «Да, я ошибся», «Да, был неправ».

— Я помню, помню. — Она слегка наклонилась вперед и заговорщицки ему подмигнула. — Все я помню, Митя.

Они сидели друг напротив друга, любимчик и никудышка, приближаясь к себе самим где-то себя внутри. Соня, допив глинтвейн, положила подбородок на скрещенные руки, Баврин оперся щекой на ладонь. Сейчас, в том времени, куда они вместе медленно погружались на желтой подлодке легкой своей болтовни, она была ему ближе, чем Рита. «С нею мы все-таки сделаны из разных прошлых», — подумал он о жене. С нежностью подумал, но… как будто бы глядя немного со стороны. Или — уже из глубины. А Соня Ландсберг состояла из той же памяти, что составляла его самого: из солнечных восьмидесятых, из острых девяностых… Время только выглядит непрерывным — в действительности оно составлено из бесчисленного множества кусочков, фрагментов, частиц. Это похоже, как будто едешь в поезде, далеко-далеко едешь и давно-давно, с редкими «включениями» станций — когда выходишь на перрон перекурить, пройтись, осмотреться, сбегать за чем-нибудь до вокзала — и пустыми «протяженностями» между ними. Так и между воспоминаниями, кажется, нет никакой жизни, нет никакого воздуха, одна лишь длительность цифр и дат. Раз — и стрелки сразу оказываются на следующей остановке.

Баврин мельком взглянул на часы. Он постарался провернуть это естественно и незаметно, но, видимо, получилось не слишком удачно, потому что Соня посмотрела на него нарочито укоризненно.

— Митя, — легко и тихо сказала она, — а как бы нам так сделать, чтобы время из часов не выпускать?..

— Прости, — усмехнулся он.

Соня покачала головой.

— Странно…

— Что?

— Я не видела тебя столько лет. Я не думала о тебе столько лет. Ну, может, чуть меньше, чем не видела, ладно… но все равно — «столько». А тут случайно встретила — и мы сидим с тобой болтаем про все на свете, как будто только вчера простились и на сегодня условились вечером встретиться…

— Думаешь, случайно, да? Встретила, — иронично спросил Баврин.

— Ну я точно не знаю, конечно. Думаешь, не случайно?..

— Думаю, что в жизни либо уж случайно вообще все… либо ничто не случайно. — Он остановился на мгновение. — Однако в «губернию» я шел нарочно — совершенно точно.

— Ой, Митя! — воскликнула она. — Ты все такой же врушка и болтушка! Сам же сказал мне при встрече, что «случайно тут проходил» и «внезапно оказалось».

— Ну ладно, ладно, — засмеялся Баврин.

— У лжей короткие ножки!.. — Соня также со смехом погрозила ему пальцем. (Он вспомнил, что одноклассники еще называли ее Несмеяной — она вообще никогда даже не улыбалась, пока однажды классе в седьмом он на спор не рассмешил ее. В чем там была суть, сейчас было уже не доискаться, но Протасов со Скрымником, это он помнил, проиграли ему тогда два билета в видеосалон.) — Фаина мне как-то говорила, что у итальянцев есть такая чудесная пословица. А я запомнила. Я же, видишь, все на свете запоминаю.

— А я вот нет. Фаина — это кто, напомните?..

— Да сестра моя. Ты ее знаешь, имя забыл, видимо, просто.

— Точно, точно, точно! — он закивал. — Но, слушай, я все-таки склонен теперь полагать, что твой покорный слуга просто искренне заблуждался насчет случайности своей экспедиции. Прежде. А сейчас вот прозрел!

— Ой, ну тогда надеюсь, что я тебе открыла глаза… а не подняла веки, да?

Приобрести книгу можно по ссылке