«Хроники преисподней». Продолжение детективной серии «Анонимус»

Говорят, что из всех испытаний холод — страшнее всего. Но и голод, скажу я вам, тоже радость невеликая, особенно когда с утра маковой росинки во рту не было. А уж если голод с холодом соединятся, тут уж совсем пиши пропало. Потому-то и не оставалось Митьке ничего, как отправиться на охоту.

Охотиться надо было возле первого класса — там публика и обеспеченная, и не такая сторожкая. В третьем классе у какой-нибудь торговки бублик уворуешь, так она такой крик подымет, будто не бублик, а душу бессмертную у нее уперли. Нет, дорогие граждане, если за каждый бублик так цепляться, то никогда мы с вами социализма не построим и заветов Ильича не выполним. Надо нам добрее друг к другу и отзывчивее быть и не держаться слишком уж крепко за бублики и кошельки, и тогда хочешь не хочешь настанет на всем свете справедливость, а в человецех — благоволение.

Именно по этой причине, а ни по какой другой, Митька предпочитал людей богатых и положительных, в первую очередь всяких нэпманов, а также граждан при хорошей должности. Если уж идти под монастырь, так хотя бы знаешь, за что рискуешь.

В этот раз Митьке повезло. Еще издалека он углядел двух положительных в смысле финансов пассажиров. Пассажиры сошли с извозчика и двигались теперь сквозь пургу прямо к вокзалу. Один был в дорогом черном коверкотовом пальто, другой — в желтом теплом полушубке. Который в пальто, видно, вообще не мерз, потому что на седой его голове не было не то что хорошей зимней шапки, но даже и простенькой кепочки, какую может позволить себе любой сознательный пролетарий.

Зато спутник его одет было так тепло, словно в Антарктиду собрался плыть вместо гражданина Амундсена. Тут имелся и уже упомянутый полушубок, и теплые валенки, и внушительная лисья шапка с хвостом, который осенял его голову, словно нимб у дореволюционных святых.

Но не полушубок и не шапка привлекли внимание Митьки. Изумил его внешний вид пассажира — желтое сплюснутое лицо, на котором, словно два косых фонаря, горели прищуренные глаза. Увидев глаза эти, шкет на миг даже стушевался, отступил в тень, малодушно хотел отказаться от воровской своей затеи. Однако в последний миг спохватился — уж больно соблазнительной казалась добыча. А еще понравилось, что не было у клиентов багажа, только небольшие саквояжи у каждого. По опыту он знал, что именно такие наиболее беспечны и именно у таких бумажники набиты туже всего.

Не говоря худого слова, пристроился Митька за косым, который шел позади седовласого. Выждал удобного мгновения, да и запустил руку в карман полушубка. И даже, кажется, нащупал там что-то… Вот только радость его была недолгой. Косой в лисьем малахае, видно, обладал нечеловеческой чуйкой и сразу ощутил в кармане постороннее присутствие. В тот же миг рука его нырнула в карман и так прижала Митькину лапку, что тот, не выдержав, тонко и высоко заверещал, перекрывая даже свист ветра.

Седоволосый в пальто обернулся на крик.

— Что у тебя там, Ганцзалин? — спросил он недовольно.

— Жулик малолетний, — отвечал Ганцзалин. — В карман ко мне залез.

Господин в пальто иронически поглядел на Митьку. Стало видно, что у него, несмотря на седые волосы, брови совершенно черные. Митька встретился с пальто взглядом и отвел глаза.

— Пустите, дяденька, — сказал он почти шепотом. — Я не со зла — голодую.

— Проголодался, значит, — кивнул седоволосый. — Ладно. Идем-ка с нами, поговорим.

Паника охватила Митьку. Куда они его — в милицию? А может, сразу в ОГПУ*, как уголовный элемент и контрика к тому же? Он попробовал вырваться, но желтолицый Ганцзалин держал его железно, как будто в тиски слесарные зажал. Казалось, дернись посильнее — с руки вся кожа сойдет.

— Не бойся, — успокоил его седоволосый. — Тебя как зовут?

— Димитрий, — честно отвечал мальчишка.

— А фамилия?

«***** кобылья», — едва не ляпнул Митька по хамской беспризорной привычке, но вовремя спохватился. А зачем господину в пальто его фамилия? С какой, так сказать, целью интересуется? С хреном, что ли, собирается он есть эту самую. фамилию?

— Не хочешь — не говори, — пожал плечами собеседник. — Меня можешь звать Нестор Васильевич. А это, как ты уже, вероятно, понял, мой друг и помощник Ганцзалин. Он китаец.

— А отчество как? — спросил Митька.

— Считай, что Ганцзалин — это сразу и имя, и фамилия, и отчество. У китайцев такой порядок.

— А ваша как фамилия?

— А зачем тебе моя фамилия? — усмехнулся Нестор Васильевич. — С хреном, что ли, собираешься ты ее есть?

Митька было насупился, поняв, что его поймали на его же собственную хитрость, но Нестор Васильевич улыбнулся: ладно, ладно, не обижайся, Загорский моя фамилия.

Митька, помявшись, назвал и свою фамилию — Алсуфьев. Чего, в самом деле — поди, не в ГПУ допрашивают. Услышав Митькину фамилию, Загорский остановился и коротко, но очень внимательно оглядел и всю фигуру, и, главное, лицо беспризорника, засыпаемое мелкой снежной крупой.

— Что ж, — сказал, — ты, Димитрий, человек уже взрослый, у тебя и отчество должно быть.

И отчество — Федорович — Митька тоже назвал: не жалко. Но в этот раз лицо Загорского осталось неподвижным, он только на Ганцзалина своего бросил быстрый взгляд.

Зашли наконец в здание вокзала. Контролер из ТОГПУ** посмотрел на беспризорника с величайшим подозрением, но останавливать не решился: уж больно важные граждане его сопровождали.

Зашли в буфет. Нестор Васильевич накупил гору пирожков с мясом и капустой, а еще салату в небольших тарелочках и пожарских котлет с макаронами, взял Митьке чаю, себе с Ганцзалином — кофею. А Митьке, сказал, кофе вреден, он еще маленький.

Митька с голодухи так навалился на пирожки — за ушами затрещало. Первые пару минут глотал, почти не жуя. Загорский только посмеивался, глядя на него, Ганцзалин же хранил на лице совершенно каменное выражение.

Дошло до салата, а потом — и до котлет. Наконец минут через двадцать усиленного жевания беспризорник утер рот салфеткой и отвалился от стола, совершенно осоловевший. Отложил вилку и Нестор Васильевич.

— Ну, — сказал серьезно, — рассказывай, Димитрий Федорович, историю своей тяжелой и многотрудной жизни.

Митька нахмурился слегка: да что там рассказывать. Жизнь, точно, была тяжелая и многотрудная. Родился он в семье рабочего и прачки. Отец пошел добровольцем на фронт — воевать с Колчаком, да так и не вернулся, мать умерла от перенапряжения. Из комнаты, которую они снимали, Митьку поперли, так вот он на улице и оказался.

— Вот, значит, как, — задумчиво сказал Нестор Васильевич . — Отец, получается, рабочий, а мать прачка?

Тон Загорского совсем не понравился Митьке, и ему захотелось сбежать. Однако он был приперт столом к стене, и бежать ему было некуда, разве что по стене под потолок. Тем более что и Нестор Васильевич смотрел на него таким пронзительным оком, как будто бабочку иглой пришпилил. Сбежать от этого ока казалось делом совершенно невозможным.

— Выходит, ты из совсем простой семьи? — продолжал допытываться новый знакомый.

— Выходит, так, — несколько недовольно, как бы обиженный подозрением, отвечал беспризорник. — Как есть пролетарский сын и круглая притом сирота.

— А скажи-ка ты мне, пролетарский сын, где ты научился так ловко обходиться ножом и вилкой?

Митька замер — поймали! Голубые глаза его вытаращились на Загорского и смотрели теперь с ужасом. Однако спустя мгновение его осенило.

— А приемные родители научили, — сказал он небрежно. — Советские такие мещане — вилочки у них, слоники фарфоровые, вся эта дребедень.

— Складно звонит, — заметил китаец.

— Одаренный мальчик, — согласился Загорский. — С фантазией. Все беспризорники твоего возраста чумазые ходят, как черти, а ты — нет. Привычка умываться каждый день тоже от приемных родителей тебе досталась?

Митька на это не нашелся что сказать и с негодованием уставился на соседнюю стену. Нестор Васильевич, однако, в покое его не оставил. Придвинулся к Митьке поближе. Негромко и очень доверительно заметил, что если Димитрий будет и дальше им врать, они ему помочь не смогут.

— А если не буду — сможете? — не удержался, воткнул-таки шпильку мальчишка.

— Очень может быть, — серьезно отвечал Нестор Васильевич. — Видишь ли, я — потомственный дворянин. И потому сразу вижу в другом человеке дворянина, даже если человек этот совсем маленький, как ты, например. А то, что ты пытаешься выдать себя за пролетария — это как раз понятно. Время сейчас такое: дворянами быть плохо, неуютно...

Тут глаза у мальчишки сощурились, из голубых стали черными, и в них закипела ненависть.

— Неуютно? — прошипел он. — У меня отца с матерью расстреляли за то, что они дворяне — это, по-вашему, неуютно? У меня старший брат в лагере сидит, потому что он эксплуататорский элемент — это тоже неуютно? Я один на свободе, потому что ребенок, но не сегодня завтра околею на улице — и это, по-вашему, тоже «неуютно» называется?!

Беспризорник все еще шипел и сверкал глазами, но Нестор Васильевич уже не глядел на него, смотрел куда-то вверх, в потолок, застыл, как изваяние, только крутил на пальце железное кольцо. Потом откинулся на стуле, перевел взгляд на помощника.

— Как думаешь, Ганцзалин, сколько ему лет? — спросил негромко, но так, чтобы Митька слышал.

— На вид лет десять, — так же негромко отвечал китаец, смерив мальчонку взглядом.

Загорский не согласился. Уличная жизнь нелегкая, дети тут недоедают, растут трудно. На его взгляд, Димитрию не меньше двенадцати. Однако чувствует и говорит он уже как взрослый. Когда дурака не валяет, конечно.

— Да что вы от меня хотите? — не выдержал, наконец, Митька. — Что вы пристали к человеку?

— Ничего не хотим, — отвечал Загорский, — просто видим, что человек — в трудных обстоятельствах. Вот скажи, до чего надо было дойти дворянину, чтобы полезть публично в чужой карман?

Митька насупился и запыхтел: какого черта привязались, он еще ребенок!

— Тогда скажи: до чего надо было дойти ребенку, чтобы публично полезть в чужой карман? — неумолимо продолжал Нестор Васильевич.

Митька неожиданно заплакал, размазывая слезы по задубевшему от ветра и холода лицу. Плакал он горько и неостановимо, изливая в слезах весь страх свой, всю горечь и разочарование, которые скопились в нем за годы бродяжничества.

Ганцзалин и Загорский ему не мешали, сидели молча и даже, кажется, глядели в другую сторону. Вскорости Митька стал понемногу успокаиваться и наконец вовсе умолк и сидел теперь, отворотясь — по-видимому, стыдился своих недавних слез.

— Ну вот, — сказал Нестор Васильевич суховато, — а теперь, милостивый государь, можем поговорить предметно. Мой первый вопрос: вас что-то удерживает в Москве?

Митька шмыгнул носом и покачал головой отрицательно.

— Прекрасно, — кивнул Загорский. — В таком случае предлагаю вам отправиться в увлекательную и душеполезную поездку в город святого Петра. Или, как его теперь называют, в Ленинград.

_______________________________________

* ОГПУ (до 1923 года — ГПУ) — Объединенное Государственное политическое управление, преемник ЧК.

** ТОГПУ — Транспортный отдел Государственного политического управления.

«Хроники преисподней» в электронном формате и аудиоверсию книги первые две недели можно будет приобрести эксклюзивно по «Литрес Абонементу», затем она будет доступна и к поштучной покупке на сайте и в приложении книжного сервиса Литрес. Печатная версия поступит в продажу летом 2023 года.