Анна Лукиянова: «Это не лечится». Как вырваться из спичечного коробка

Заколдованная невеста 

Про химию Аня знала, что был такой Менделеев, что ему приснилась таблица и что училка химии, несмотря на все это, глубоко несчастная женщина. У Надежды Егоровны был тихий сиплый голос, какой появляется после удаления щитовидной железы, жалкая манера обнимать себя за плечи и какая-то особая сутулость, которая стремилась втянуть ее внутрь тела, свернуть, как сворачивают на лето ковры в постсоветских квартирах. Про самые обычные вещи она говорила страдальчески, немного через силу, и было что-то пугающее в ее абсолютно ровной ежедневной меланхолии.

Окна ее класса всегда были наглухо закупорены, поэтому запахи всяких химикатов и реагентов во время лабораторных спрессовывались и превращались в ядовитую воздушную пробку, которая в конце концов весело выстреливала из открытой на перемену двери. Сама химичка на перемену не выходила, она боялась сквозняков и пряталась в лаборантской, заваленной колбами, микроскопами и растворами. Казалось, много лет назад Надежда Егоровна сама себя запечатала в прозрачный сосуд и теперь хранилась посреди всего остального хлама, а уроки вела ее безжизненная копия.

Аня часто представляла Надежду Егоровну в образе заколдованной невесты. Как та бредет по дремучему еловому лесу в грязном свадебном платье, босиком шлепает по болоту, кожа серая, глаза мутные, как вода с песком, и все аукает в пустоту, зовет своего ненаглядного. Превращается во что-то фольклорное, едва существующее.

Анин дедушка за год работы в школе пригласил как-то Надежду Егоровну в гости и раскрутил на чаепитие. Аня не должна была, но все равно разобрала перешептывание на кухне — хрущевка все-таки.

Девочкой Надя была некрасивой, с тяжелой головой, жидкими волосами и большой, выдающейся вперед челюстью, которая походила на неудачно прикрученный к лицу протез для пережевывания еды. Мама тихо просила Надю поменьше улыбаться, чтобы не светить в окружающих неправильным прикусом. Очень быстро к Наде привязалось определение «морда лопатой» и инфицировало всю ее жизнь.

Ни о каких ухажерах и свиданиях речи не шло, подруг тоже не сложилось. Мама снова просила Надю поменьше разговаривать за столом, прикрывать рукой рот, когда жует, и не носить платья, подчеркивающие сутулость. После института Надя определилась учителем в школу, а могла бы лаборантом, а могла бы в исследовательский отдел, а могла бы… Мама махнула на Надю рукой: кому она такая сдалась, теперь еще и училка. А Надя хотела поближе к детям, она и своих хотела, но как? Сидела с отпрысками коллег, пока те подслащивали вечера в кино, в кафе, в постели. Нянчила малышей двоюродной сестры и соседки по площадке. Детей ее улыбка не пугала. Дети ее любили непредвзято. Даже старшеклассники за ее челюсть не зацепились, оказалось, у них своих дел по горло.

Через пять лет умерла мама. Надя погоревала, а потом взяла и развязалась из того узла, в который ее скрутили мамины ужимки. Начала сверкать зубами, есть за одним столом с другими учителями, греть свою лопату на солнышке и наряжаться в платья. Так она повстречала Николая. Он ехал на изжившей себя «шестерке» и чуть не сбил ее на светофоре — отказали тормоза. Надя не стала в Николае слишком разбираться, чтобы саму себя не спугнуть. Расписались они на третий день, на четвертый — Николай переехал к ней в мамину двушку. До этого жил в гараже и подустал греться от калорифера. Надя и тут не стала вдаваться в подробности. Ей нравилось, что их имена начинаются с одной буквы, что свежеиспеченный муж от нее ничего особенного не требует и если смотрит, то в глаза, а не в рот. Началась у них неприхотливая семейная жизнь. Николай починил свою «шестерку». Он и другие автомобили чинил, и холодильники, и микроволновки, и какую-нибудь раритетную пишущую машинку тоже мог. Надя быстро заговорила о детях, Николай не сопротивлялся. Лето, весна, осень — никак. Надя исходила кровью на белый кафельный унитаз обычно на десятой неделе. Врачи умоляли смириться, перестать себя насиловать. Лето, весна, осень — смирение.

Прожили так восемь лет, пока однажды вечером Николай не привел домой Эту. Сказал, что она от него беременна и будет жить с ними, потому что больше негде, не на мороз же ее, в конце концов. Звучали такие фразы, как «будь человеком», «войди в положение», «ребенку прикажешь страдать за грехи родителей?». Все это было сказано в пределах прихожей под надзором тусклой лампы, которая придавала сцене известную театральщину. Надя смотрела на мужа и на Эту его через толстое стекло аквариума, мерно покачиваясь под водой, как водоросль. Где-то далеко на периферии сознания она понимала, какой это кошмар, какое надругательство над ней, но не могла придумать слов, чтобы выразить свое возмущение. В итоге Надя дошла до мысли, что все восемь лет считала свой брак чудом, а это было никакое не чудо, никто в нее не влюблялся, не видел в ней скрытой красоты, не выбирал ее из сотен других женщин. И это осознание подкосило ее окончательно, она медленно сползла по стене и села в мокрый снег с ботинок мужа. Николай расценил это как-то по-своему и облегченно выпалил: «Я же говорил, она у меня понимающая».

Они стали жить втроем. Николай со своей заняли гостиную, Надя замуровалась в маленькой комнатке. Каждый день она подбирала слова, чтобы дать понять: так продолжаться не может, это все ненормально, это ее квартира, ее муж. Перебирала их в своей голове, но не могла высказать вслух, горло ее пересохло, как обезвоженная река. Слова-лодочки врезались носами в сухую землю и не шли выше по течению. Николай вел себя непринужденно, исправно звал Надю пить с ними чай или смотреть фильмы. Эта его целыми днями сидела дома и в присутствии Нади помалкивала. Надя находила ее трусы на батарее в ванной, ее немытые кружки в раковине, чувствовала новый запах — духи и сигареты. Боявшаяся сквозняков, она себе наперекор открывала окно, морозила комнату, вытравливала чужую вонь из своего дома, но в гостиной даже форточку не раскрывала — боялась застудить Эту его с животом навыкат.

А потом Эта его родила и сбежала прямо из больницы, не дожидаясь выписки. Николай позвонил Наде, Надя примчалась в роддом — назвала мальчика Сашей. Неделю она жила в кромешном аду, потому что у Саши началась аллергия на смеси, он задыхался и синел. Надя сутками морочилась в роддоме с младенцем на руках, искала то одну, то другую роженицу, чтобы те поделились молоком. И было ей так страшно сладко прижимать к груди Сашеньку, чувствовать себя наконец матерью. Весь ужас прошедших месяцев, все пережитое унижение изгладились из ее памяти. Теперь она знала, что это была плата за Сашеньку. За Сашеньку она заплатила бы и больше.

Николай раздобыл импортную смесь, Саша ее принял, и они отправились домой. Снова втроем, но уже по-другому. Шли месяцы, Надя не спускала Сашку с рук, она и не помнила уже, что это не ее сын. Ее, ее до последней капли крови. Она сживалась с Сашей, кормила его вместо груди сразу собой. Дышала в него, смотрела в него, мечтала — в него же. В одиннадцать месяцев Саша назвал Надю мамой. Николай все это время, как прохудившийся кран, невпопад капал в новообразовавшуюся семейную жизнь своими словечками и шуточками. И было от него больше раздражения, чем пользы. Но все же он возил Надю с Сашей на «шестерке» по поликлиникам и что-то делал по дому. Надя перестала воспринимать Николая как мужа, переквалифицировала его в удобное домашнее животное. Мурлыкает и стирает пеленки, а большего с него не спрашивала. И вот этот, в глазах Нади, бесправный кот вдруг заявляет ей, что никакая она Сашке не мама и что надо найти настоящую мать, а иначе это цирк какой-то.

Та Надя, которая беззвучно рыдала в прихожей на половичке, набивая грязным снегом рот, та Надя, которая несколько месяцев не могла выдавить из себя ни слова, впустив этим молчанием в свой дом любовницу мужа, вот эта Надя на словах про мать кинулась на Николая буйнопомешанной, вонзилась ногтями в лицо и кричала до хрипоты: «Не смей, убью!» — так, что в серванте лопнул хрусталь, а дым из местных ТЭЦ пошел рябью. Николай неделю после сидел дома, боялся показать лицо соседям. Больше про Сашкину мать он не заикался. Так они прожили еще семь лет, и Надя в какой-то момент перестала бояться, что Эта его вернется и предъявит права.

А потом был жаркий август, сборы в первый класс, Надя утюжила Сашке рубашки, такие беленькие и хорошенькие. В вазе маялись гладиолусы, ждали завтра. За гомоном телевизора Надя не сразу различила дверной звонок. А когда различила, похолодела.

Николай помог собрать Сашины вещи, Эта его взяла мальчика за руку и увела в неизвестную жизнь. Надя начала было скандалить, угрожать расправой, она за эти годы подружилась каким-то невероятным образом с опекой, а потом вдруг раз — и замолчала, как телефон с перерезанным проводом. Когда-то давно она поняла, что брак ее — фикция, что никогда ее муж ей не принадлежал, а только таковым числился по бумажкам. И вот ее накрыло новое озарение — с материнством вышло то же самое. Ну станет она биться за Сашку, а он в восемнадцать все равно отправится искать Эту свою, настоящую, единожды появившуюся на пороге, и, чего доброго, как отец, приведет ее в Надин дом дружить, примиряться, семейничать. «Еще раз такого я не переживу», — думала Надя и слабо мяла пальцами гладиолусы, пока утюг жег рубашки не ее сына.

На лабораторной Аня ни к чему не прикасалась — не могла. Она в избытке чувствовала, как все эти штативы, спиртовки и колбы облапали до нее тысячи рук. Парты тоже облапали, но парты она никогда и не трогала, специально надевала кофты и водолазки с длинными рукавами. А как не трогать колбу? Если только перемещать силой мысли, но такой силы у Ани не было. Вадим не настаивал, делал опыты за двоих. Сознавал, наверное, за собой повернутость на смерти, поэтому другим их повернутости тоже прощал.

— Цель работы, — скрежетала Надежда Егоровна, — с помощью характерных реакций распознать предложенные неорганические вещества. Это понятно?

Понятно было одно: у одноклассников зудело смешать все предложенное прямо сейчас не по инструкции, а по наитию. И что это за жажда такая в человеке всегда таится: взять все сразу — и в омут с головой? Никто не хотел смешивать только две жидкости из шести. Нужно было все шесть сразу, это чувствовалось по беспокойному копошению за соседними партами. Даже Вадик, далекий от всего мирского и больше скучающий, чем живущий, ерзал на стуле. Видимо, в порывах такой вот неуемной страсти и появлялись на свет оргии, полиамория и свободные отношения.

— Напоминаю, — скрипела химичка, — с кислотами и щелочами осторожно. Смотрите, чтобы на кожу не попало. Сильно не вдыхайте. Глаза не трогайте. Пробирку держите на расстоянии. Спиртовку гасим колпачком и никак иначе. В результате нужно определить, в какой пробирке хлорид аммония, в какой — соляная кислота, а в какой — сульфат натрия.

Аня с ходу представила хлорид аммония инфантильным студентом филфака, сульфат натрия — глубоко женатым и безнадежно старым ректором, а соляную кислоту — молоденькой преподавательницей, вчера только выпустившейся из университета. Оба мужчины (один недозрелый, второй перезрелый) обхаживают девушку, та белеет и краснеет, как в сказке. Строит из себя недотрогу, а может, таковой и является.

Ректор требует определенности. Преподавательница требует развода, а без развода — никакого даже секса. Ректору секс и не нужен, ему бы обычного человеческого обожания. Жена уже давно не обожает, только обесценивает. Студент чувствует разлад и налегает на преподавательницу в разных позах прямо на кафедре. Ректор в бешенстве. Убивает сначала студента, потом преподавательницу. Затем накладывает руки на себя. Все это показывают по местному телевидению с пометкой «Чрезвычайное происшествие».

— Ты че, где витаешь? — зовет Вадик.

— Да так, тебе понравится, потом расскажу, — отзывается Аня.

Химия последняя, ребята не торопятся. Лабораторную сдали, теперь можно и в свое удовольствие возиться с реактивами, смешивать как угодно. Реализовывать творческий потенциал, который к тридцати годам у большинства окончательно отъедет. Начнется жизнь по накатанной. Без фокусов, без одержимости. Ровно такая жизнь, где ты сам — вот эта жидкость в пробирке и ни с кем тебе не хочется вступать в реакцию. Лишь бы дали спокойно досидеть вечер, а там и спать, а там и на работу. Не зудит, не чешется.

— Ты без меня не уходи, Аня. Я с тобой пойду, дедушку повидать, а то уже третий месяц как, — Надежда Егоровна не договаривает, но Аня понимает.

Дедушка всегда общительный, а тут три месяца ни ответа ни привета. Его и на Первое сентября ждали, и на День учителя, это если официально, а неофициально каждый день то один, то другой спросит. А химичка тем более, была же у них тогда с дедом откровенная нота на кухне. Может, она особо как-то прикипела. Может, новости появились. Да мало ли что. Как только ее домой вести? Аня кивает, а внутри все портится, как портятся овощи в яме. У Ани яма глубокая, от груди до живота. Снова в эту яму летят самолеты, задевают крыльями брюшную, падают. Железное кладбище растет, подпирает изнутри горло. Хочется проблеваться, но если считать про себя до четырех, то ничего.

В октябре по ночам выпадает снег, скапливается на карнизах, в оврагах, а на дорогах — тает. Получается хмуро и уныло, но так вся страна живет, разве что на юге повеселее, но ненамного, не так, чтобы ради этого переезжать. Аня идет с Надеждой Егоровной привычным своим маршрутом, незаметно трогает рукой кусты вдоль дороги, вдруг поможет? Разумеется, не просто так трогает, а считает про себя, иначе смысл? Если трогать каждый второй куст, еще может выгореть, если все подряд — верная смерть. Тут грань очень тонкая, но Аня умеет ходить по этой ниточке, балансировать.

Идут молча. Аня боялась, что химичка заведет бестолковую беседу про школу, не дай бог начнет про Вадика спрашивать: мол, дружите или не только. Но химичка не про то совсем. Вот учительница русского могла бы, зефирная такая женщина, вся в любовных романах. Химичка предметная, как стеклышко. Не сказать что бесчувственная, просто приземленная. Хорошо, что и про деда не выманивает. Еще та была бы пытка.

Идти молча — самое оно. Идти — да, а прийти… Придут же они в итоге. Что тогда? Мама разозлится, скажет: не могла отвязаться? Не могла. По дороге много мыслей появляется: сказать, к примеру, что не домой я, придумать подругу или парикмахерскую. Но тогда в классе только кивнуть получилось. Один, два, три, четыре. 

Мама открывает, у мамы сокращенный день, пятница. Надежда Егоровна здоровается, но в квартиру не лезет, стоит воспитанно в дверях. Объясняет, что повидать дедушку, что все в школе волнуются, что раньше часто забегал, а теперь не видно.

— Понимаю, понимаю, — соглашается мама. — Но сейчас так страшно, эпидемия эта, все гриппуют, а в школе особенно. И все на общественном транспорте ведь катаются, в рассаднике инфекции, нет бы пешочком прогуляться. А деду нашему тяжело болеть, лучше не рисковать. Вы приходите, когда поутихнет. А я ему передам, что ждут. Да он и сам знает. Но поберечься надо. Такое время.

Надежда Егоровна отступает. Что тут возразишь? И как она сама-то, дура, не догадалась, что не надо тащиться к пожилому человеку, когда уже два класса на карантин отправили. Неловко получилось. Все о себе да о себе думала. Очень уж хотелось рассказать, что Сашка вернулся. Без Этой своей, один. Взрослый уже, студент. Обещал еще зайти. Каждый день его с тех пор в окно выглядывает. Раньше, как домой придет, сразу шторы закрывала, а теперь открытыми держит. Теперь вообще все по-другому стало, не только шторы.

Приобрести книгу можно по ссылке.