Джонатан Уэллс: «Слабак». Автофикшн о токсичной маскулинности

Поднимаясь на лифте в папин офис, я нервничал, чувствуя себя обманутым и в то же время — отвергнутым. Хотя я не мог поведать отцу, что у меня на самом деле на душе, он догадался о наличии проблемы и переложил ее со своих плеч на плечи анонимного специалиста по работе с телом. Отголоски его предыдущих вмешательств всплывали в памяти, пока я шел по коридору. Мэтью, казалось, был своеобразной заменой Натали и Ингрид в виде ньюэйджевского массажиста.

— Это нормальный массаж, папа? — спросил я, как только закрыл за собой дверь. — Или этим словом называется что-то другое?

— О чем это ты спрашиваешь? — возмущенно отреагировал он. — Намекаешь, что опять посылаю тебя к девушке? Если так, то ошибаешься. Думаю, хватит уже девушек: ты вылечился. Но признай: ты оторвался на полную катушку, да? 

Я не знал, как ответить на такой хамский комментарий.

— Теперь с девушками… Давай уж сам по себе, — продолжил он.

— Хорошо, если я вылечился, тогда зачем нужен рольфинг?

— Это другая проблемная область, которая явно требует внимания. Рольфинг — серьезная медицинская практика. Считай, повезло, что я могу позволить себе отправить тебя к Мэтью. Уверен, он сможет разблокировать тебя. Как я уже говорил, ты токсичен. Скривившийся старик в детском теле! Что очень плохо! Почему ты так подозрительно ко всему относишься? Неужели не можешь хоть раз довериться мне?

Стоя в тихом, устланном коврами кабинете отца, я вдруг устыдился своей прежней неблагодарности. «А ведь здесь принимаются важные решения, — подумал я, оглядывая комнату. — Решения, способные повлиять на меня и многих других людей. Он справедливо расстроился из-за меня. Ведь он же просто пытался укрепить меня единственным известным ему способом, каким бы ошибочным он мне теперь ни казался». 

Я подошел и молча взял из рук отца бумажку с адресом Мэтью.

В квартире в Верхнем Вест-Сайде, где предстояло пройти «окончательную коррекцию», меня встретил молодой человек, на вид чуть старше меня. Футболка и свободные брюки на завязке едва скрывали его худобу, а жидкая борода на впалых щеках росла клочками. 

В комнате почти не было мебели — только тонкий коврик на полу и расшатанный стул. Немного света проникало сквозь бамбуковые жалюзи с крапинками, выглядевшие так, будто их привезли из Чайнатауна.

— Привет, Джон. Мне рассказали немного о тебе. Твой отец пожаловался на то, что ты эмоционально закрыт. Говорит, имеется определенное искривление. Согласен с таким диагнозом? — спросил он. 

Неужели отец таким странным образом описал меня незнакомому человеку? Я был одновременно ошеломлен и озадачен, не желая ни в чем уступать (независимо от того, насколько точными были слова отца). 

— Ну, таково его мнение, — пожал я плечами. — Возможно, он в чем-то прав — я не уверен. Так же, как и не уверен, что хочу находиться здесь. 

— Если не считаешь, что рольфинг поможет, то мы можем и не начинать, — обиженно отозвался Мэтью. — Но даже при беглом взгляде могу сказать, что твое тело явно разбалансировано. Левая рука немного длиннее правой, и это наводит на мысль, что твое плечо зажато мышцами и плохо движется в суставе. Ладно, давай посмотрим, что можно сделать. Раздевайся до трусов, — добавил он. 

Я начал раздеваться в замедленном темпе, как будто сотрудничая и сопротивляясь одновременно. Мэтью начал с мягкого растирания моих плеч и рук, нежно потягивая и прощупывая мышцы. На мгновение я расслабился, но через несколько секунд понял, почему папа использовал определение «радикальный». Мэтью вдруг так глубоко погрузил свой локоть в мою подмышку, что я, вздрогнув, подумал, что сейчас грохнусь в обморок от боли или меня вырвет. Схватив мою челюсть снизу обеими руками и потянув ее вверх, Мэтью поставил ногу на плечо, которое, по его словам, «было зажато». Показалось, что я даже услышал треск, прозвучавший точно так же, как треск моей ноги на горнолыжном склоне. Все мое тело инстинктивно напряглось. Мгновение спустя я освободился и вскочил на ноги. 

— Какого черта ты со мной делаешь?

— Да успокойся, успокойся. Это то, чем я уже давно занимаюсь: называется «вмешательство». Совершенно очевидно, что тебе сейчас оно крайне необходимо. Разве твой отец не объяснил все подробно? Без боли не случится облегчения, мой друг. И тут ничего не поделаешь, так что ложись обратно на коврик. Увидишь, будешь чувствовать себя намного лучше, когда закончу. Думаю, основная проблема заключена в твоей шее. Поэтому и хочу сосредоточиться именно на ней. 

Я отказался смотреть в его сторону, сделав вид, что его больше нет в комнате. В гневе, будто размывшем жалюзи, стул, индийские рисунки на стене и тощую фигуру передо мной, я, как мог, начал быстро напяливать свою одежду.

— Ты совсем не даешь мне шанса, — обиделся Мэтью. 

Дрожащими руками я завязал кроссовки и застегнул ремень. 

— Ну вот и хорошо, — парировал я со всей яростью, на какую только был способен. 

Выходя, я так сильно хлопнул дверью, что было похоже на взрыв. А спускаясь с лестницы, перепрыгивал через три ступеньки за раз, как будто бы в меня выстрелили из пушки. Я чувствовал себя свободным, выпутавшимся из опасной передряги… и неподвластным гравитации!

Когда вышел на тротуар, яркое солнце окатило меня теплом. Я чувствовал себя счастливым и гордым оттого, что дал отпор этому последнему нападению. Теперь все обвинители и критики превратились в неразличимую и незначительную массу.

Это чувство не покидало меня, пока ехал на поезде домой, когда входил в парадную дверь и поднимался в свою комнату. Никогда раньше я не отстаивал себя так решительно — и теперь ощущал, как пульсирующая радость вихрем проносится сквозь меня. Под действием этой энергии мое тело распрямилось, словно я был одной из тех деревянных итальянских марионеток, что мама привезла нам домой в качестве сувениров. (Помню, в детстве они приводили меня в восторг тем, насколько податливыми выглядели их деревянные тела по сравнению с моим!) Теперь же я смело дергал за веревочки собственного тела, впервые осознавая свою силу. Мои плечи расправились, а позвоночник вытянулся. Я вдруг почувствовал себя выше на два или три дюйма: подбородок приподнялся над грудью, а ноги стали казаться мускулистыми и длинными.

Опустившись в оранжево-коричневое кресло-мешок, я раскинул свои обновленные конечности — чувствуя, что во мне произошла какая-то глубокая и фундаментальная перемена. 

— Что с тобой? — спросил Дэнни, садясь рядом. — Почему так странно улыбаешься? Кстати, Тедди и Светлана уже здесь. Подожди, скоро познакомишься с ними. Они, правда, чокнутые. Но часто приезжают на выходные и сидят с нами за каждым ужином.

В тот вечер я решил поужинать один в своей комнате. Несмотря на воспоминания о старых вторжениях, она теперь показалась мне убежищем. Хотя турник для подтягиваний все еще был зажат в дверном проеме гардеробной. 

Наши с Тимом двухъярусные кровати все так же плотно прилегали к стене. Но теперь я мог лежать на оранжевом ковре и слушать музыку так громко, как только хотелось, никому не мешая. После моего выступления на ужине предыдущим вечером никто из родителей не интересовался, почему я отсутствую. 

Дэнни вернулся после ужина. 

— Если хочешь, можешь спуститься вниз. Они спрятались в библиотеке. Двери закрыты, но мы можем прокрасться сзади и подглядеть за ними. Пойдем?

— Не хочу за ними наблюдать, Дэнни. Давай просто оставим их в покое.

— Пожалуйста. Не заставляй меня идти одного. Давай же! Это должно быть весело. Ты обязательно должен посмотреть со мной.

Я уступил просьбе брата, и мы вместе спустились вниз, выйдя через большую парадную дверь. Уже стало темно, но в небе светила почти полная луна. Мы пробрались вдоль стены за кустами. Снаружи дом казался массивным и величественным. 

Металлические клетки для голубей, которых держала мама, в сумерках блестели белым светом. Даже в своей спальне я всю ночь слышал их воркование, как будто они не знали, что были обычными пленниками в нашем доме. А может быть, они ворковали, зная про клетки, но им так было удобнее: их кормят, а не заставляют добывать себе пищу в дикой природе. Утешительные настойчивые призывы голубей друг к другу то затихали, то возобновлялись, возвращаясь в моих мыслях непрерывным циклом. Даже во время учебы в школе, просыпаясь в своей комнате общежития или на уроке геометрии, мне казалось, что я все еще слышу их. 

Мы тихо прошли, прижимаясь к стене дома, а затем расположились за кустом, у стены с окнами. Мама и папа хихикали с двумя незнакомцами, которых Дэнни опознал как Тедди и Светлану. Они передавали туда-сюда зажженный косяк, сидя в «яме» (так мы называли место, где смотрели телевизор по выходным). 

Собравшиеся сидели друг напротив друга на диванах. Аднан притулился в эркере, выглядел он уныло и отстраненно. Его белый халат напоминал простыню. Настенное бра освещало их лица сбоку. Тедди — большой и неряшливый, в кожаной куртке — сидел так близко к маме, что их ноги соприкасались. Его могучая рука интимно лежала на маленьких маминых плечах. На какую-то шутку, которую мы не расслышали, мама рассмеялась и откинула голову назад, прижавшись к плечу Тедди. Он притянул ее к себе. Светлана сидела очень близко к папе. У нее были осветленные волосы, вдруг она дернула головой вверх и сделала фальшиво-шокированное лицо, как будто мой отец ущипнул ее за попу, пока она не смотрела. Через открытые окна к нам просачивался запах дыма травки.

— Как думаешь, над чем они так смеются? — спросил Дэнни. — Или им все теперь кажется смешным? 

— Да они же обкурились в хлам! — воскликнул я в ответ. — Только посмотри на них!

Где-то на заднем плане курлыкали голуби, а другие им отвечали. Трудно было не истолковать их крики друг другу как возгласы тоски, нежелания разлучаться — но они продолжали звать, и это казалось их самой проникновенной формой утешения. Мама и папа выглядели так, словно тоже томились неясной эротической тоской, но не друг по другу. Меня охватило отвращение. В отличие от Дэнни, я хорошо понимал, что здесь происходит, и не мог больше смотреть на такое. Поэтому бросился бежать прочь. А затем почувствовал тошноту.

На следующее утро за завтраком я ощутил в себе силу иного рода. Не ту физическую силу, что неустанно пытался развить во мне отец, а особую внутреннюю твердость, которой я в себе не узнавал. Мои родители и их друзья выглядели несколько смущенными. Даже Аднан, который лишь наблюдал за той сценой предыдущим вечером, потерявшись в своих мыслях и как бы возвышаясь над ними, и то казался ошарашенным. Когда я опустился в кресло, папа представил меня Тедди и Светлане, одетым так же, как и накануне вечером.

— Это мой старший сын Джонатан, — совершенно равнодушно произнес папа. — Тот, о ком я рассказывал. Раньше учился в Швейцарии и теперь свободно говорит по-французски. Джон, — обратился он ко мне. — Не мог бы сказать для нас несколько слов по-французски? Давно не слышал, чтобы ты говорил на этом языке. А я очень скучаю по нему. Я бросил недовольный взгляд на отца.

— И о чем же я должен говорить?

— О чем хочешь. Просто придумай что-нибудь. Несколько секунд я раздумывал над тем, чтобы отказаться, но потом, осознав, что могу сказать все, что угодно, ведь никто меня не поймет, я подчинился.

— Voici, mon père. Il est bête comme ses pieds. Macaque. Il pense que je vais vous parler en français parce qu’il me le demande. Quel espèce de con. Qui êtesvous et qu’est-ce que vous foutez ici?

Я произнес эту череду оскорблений монотонным голосом, чтобы не выдать себя. Ни он, ни мама, ни кто-либо из гостей за столом никак не отреагировали. Папа, казалось, восхитился моим чистым произношением и мягким звучанием языка, гордо повернувшись к гостям, которые улыбнулись в ответ. 

После завтрака папа отвел меня в сторону. Он выглядел расстроенным, но дело было явно не в моем спиче на французском. 

— Мэтью позвонил и рассказал, что случилось. Зачем ты так сделал? Я всего лишь пытался помочь!

— Пожалуйста, больше не пытайся, папа. Не надо. Хочу разобраться во всем сам.

— Любой отец поступил бы так же, как я. Это инстинкт, который невозможно контролировать. Особенно отцовский. Подожди, пока у тебя появятся дети, и ты сам станешь чувствовать себя отцом. Вот тогда все и увидишь.

Он говорил искренне, но его «пророчество» не имело смысла. Я едва ли считал себя даже просто «взрослым» — не говоря уже о том, чтобы понять, что значит быть отцом.

— Папа, если бы я страдал от боли, то понял бы твое стремление показать меня врачу. Но я не испытывал никакой физической боли. Ты сам придумал странный диагноз. Потому что пытаешься исправить и улучшить меня с тех самых пор, как мне исполнилось одиннадцать. Думаю, тебе следует уже остановиться. Ведь ты забываешь одну очень важную вещь.

— И что же именно?

— Это мое тело, а не твое. Мы — не один и тот же человек! И, кроме того, в моем теле нет ничего плохого: оно такое, какое есть. И с ним никогда не случалось ничего такого уж слишком плохого. Ты просто увлекся. Может, начнешь исправлять себя, а не меня?

Эти слова словно исходили из чужих уст. Отец мрачно посмотрел на меня — возможно, надеясь, что я отрекусь от сказанного, как только приду в себя. Но мы оба чувствовали, что на этот раз я такого не сделаю. Мне даже показалось, что потемнела отцовская борода — там, где на щеках появились складки. Никогда не видел его таким грустным, таким опечаленным.

Когда мне исполнилось одиннадцать лет и я стоял рядом с отцом у раковины, пока тот брился, казалось, что мой папа — бог всего на свете: рассудительности, точности и пророческого понимания того, как устроен мир. Теперь он выглядел растерянным, неуверенным в будущем, не доверяющим своим хваленым инстинктам, принесшим, по его словам, такой «успех в жизни». Он больше не выглядел божественным, он стал простым человеком, совершившим свою долю ошибок. Одни из них достались ему по наследству, а другие он допустил сам. Я почувствовал к нему такое сочувствие, какого никогда не испытывал раньше.

— Между моим и твоим телом никогда и не было никакой путаницы, — твердо произнес папа, напирая. — Ты всегда был невысоким, маленьким, худым. Тебе требовался толчок к росту. К энергии и структуре. Тебе требовалось узнать, что такое настоящая жизнь улиц. Что такое нужда. Это то, чему должен научить отец. Не понимаю, почему ты теперь так неблагодарен? Неужели так трудно принять мою помощь?

— Разве помощь не зависит от конкретной формы, которую принимает? Подталкивать меня к тому, к чему я оказался не готов, — странная форма помощи. Мне было всего четырнадцать, когда ты отправил меня к той девушке. И она вовсе не стала частью какого-то праздничного обряда посвящения, не так ли? У нее имелась конкретная цель. Она стала лишь агентом, которому надлежало вылечить меня — правда, не знаю, от чего именно. Разве ты не мог дать мне шанс вылечиться самому, даже если ты решил за меня, что именно мне нужно? Зачем было торопиться? Разве нельзя подождать, пока я стану готов?

— Я сделал то, что сделал бы любой любящий своего сына отец.

— Правда? А твой отец делал для тебя то же, что ты сделал для меня?

— Не хочу больше говорить об этом. Разговор окончен. Только прошу тебя поразмышлять об этом еще раз, когда не будешь так зол. Попробуй посмотреть на ситуацию с моей точки зрения. Если сможешь — то, думаю, увидишь все совсем по-другому. Уж точно я не хотел причинить тебе боль. Ты все неправильно понял. Я просто делал свою отцовскую работу. Теперь, Джонатан, займись своей. И повзрослей уже!

Он никогда не выглядел таким умоляющим и грубым одновременно. На минуту я застыл на месте после того, как он вышел из комнаты. Может быть, он во многом и прав. Возможно, именно это и нужно сейчас делать — взрослеть. Но я подозревал, что большая часть работы уже сделана.

Я поднялся в свою комнату, собрал книги и одежду в кучу и бросил их в рюкзак: чувствовал внутреннюю готовность оставить позади свой дом, с его комфортом и страданиями. Затем вызвал такси, а когда сел на скрипучее заднее сиденье и направился к станции в Оссиннинг, ощутил внутри некий активный элемент — гармоничное сочетание легкости и весомости, столь же новое для меня, как и мое освободившееся накануне тело.

Приобрести книгу можно по ссылке. Дополнительная скидка 15% по промокоду NOVEMBER22