Саяка Мурата: «Земляноиды». Мрачная антиутопия в переводе Дмитрия Коваленина
У папы целых пять братьев и сестер, и на каждый Обон съезжается столько родни, что Бабулин дом ходит ходуном. В столовую все приехавшие не влезли бы никак, поэтому для общих трапез используют обе гостевые комнаты в конце коридора — убирают между ними перегородки, а в получившемся зале собирают длиннющий обеденный стол с подушками для сидения на полу.
Вокруг нас вечно ползают насекомые, но это никого не раздражает. Заведись у нас дома, в Тибе, хоть одна несчастная мушка — и с мамой тут же случилась бы паническая атака; но здесь, у Бабули, ни ей, ни сестрице даже в голову не приходит расстраиваться из-за каких-то жучков. И хотя мальчишки с утра до вечера так и шлепают вокруг мухобойками, все эти мухи, кузнечики и прочие мелкие твари, каких я раньше и в глаза не видела, продолжают копошиться по всем углам, и меньше их не становится.
Все девочки вменяемого возраста отправились на кухню — помогать с приготовлением ужина. Даже сестрица, придя в себя, села чистить картошку. Мне же поручили накладывать рис. Передо мной стояли бок о бок сразу две рисоварки. Я наполняла чашку за чашкой, а тетушка Мáри и шестилетняя Ами, дочка одного из моих старших кузенов, уносили их на подносах в трапезную и подавали на стол.
— Пе-ервая па-артия ри-иса-а! Па-аберегись!
Тетушка Мари отодвинула кухонную дверь, и они с Ами понесли еду мимо семейного алтаря к столу, за которым уже сидели все наши дяди.
— Хватит ворон считать! Накладывай как полагается! — закричала на меня мама, отвернувшись на пару секунд от кастрюль на плите.
— Да ладно тебе! Нацуки прекрасно справляется... — заступилась за меня Бабуля, нарезая кубиками эгό — местное желе из водорослей, плотное как резина, и вонючее, как перебродившие бобы, которые я на дух не переношу.
— Ох, если бы! — Мама покачала головой. — Эта девочка безнадежна. Что ни поручай — ничего не выполнит как положено! А следить за ней с утра до вечера никаких нервов не хватит... Вот Юри — другой разговор, такая умничка! А сколько ей уже? Двенадцать?
К тому, что мама считает меня «безнадежной», я давно привыкла. Но сейчас она права: у хорошей хозяйки рис остается воздушным, рассыпчатым и лежит в чашке красивой горкой, а не навален сплющенными комочками, как у меня.
— Ну вот, полюбуйтесь! Кто так накладывает? Уж лучше бы Юри доверили! Наша-то совсем неумеха…
И мама горестно вздохнула.
— Ну что ты говоришь! Она прекрасно справляется! — польстила мне очередная тетушка. И я, собрав всю волю в кулак, стала накладывать рис так, чтоб никто ко мне больше не прицепился.
— А эта красная чашка — дядюшки Тэруеси, так что положи побольше! — шепнула тетушка. И уж эту чашку я наполнила до краев.
— Темнеет уже! Скоро на фестиваль...
— О да! Сегодня же Привечание...
Из болтовни окружающих тетушек я уловила, что все куда-то спешат, и еще проворней потянулась за очередной чашкой. Как вдруг дядюшка Тэруеси закричал уже из прихожей:
— Э-эй! Все на Привечальный Огонь!
— Ну вот, уже пора! — встрепенулась тетушка. — Нацуки, мы тут сами управимся. Беги на праздник!
— Ладно...
Я отдала тетушке лопатку для риса и встала.
Снаружи свербело от насекомых. Ночь совсем загустела, и мир за кухонным окошком стал цвета открытого космоса.
* * *
Дядюшка Тэруеси собрал детей и повел нас всех на берег реки — зажигать Привечальный Огонь. Юу тащил незажженную бумажную лампу, а я карманным фонариком освещала нам путь.
Горы Акисины лежали во мгле, а речка, в которой так весело плескаться днем, теперь сочилась такой чернотой, словно хотела нас проглотить. На берегу дядюшка Тэруеси сгрузил с плеч на землю сноп соломы, зажег его — и наши лица засияли во мраке оранжевым пламенем. А дядюшка Тэруеси, глядя в огонь, прокричал:
— О, Великие Предки! Найдите путь к нашему Огню!
И мы, все хором, тут же повторили за ним:
— Го-сэндзὀ-сἀма! Дὀока, кὀно-хи но тὀкоро-ни оидэʼ-кудасἀй!
В черной бездне ночи наши голоса звучали особенно четко.
Не сводя глаз с пылающего снопа, дядюшка Тэруеси хриплым шепотом произнес:
— Ну вот!.. Похоже, они уже здесь!.. Ёта, зажигай лампу!
Малышка Ами испуганно вскрикнула. Дядюшка тут же зашипел на нее:
— Тише ты! Напугаешь Предков — они не придут!
Я нервно сглотнула.
Пламя от снопа бережно доставили к лампе. Когда же та разгорелась, Ёта поднял ее — и, балансируя на ходу, понес до самого дома под сдавленные вопли дядюшки Тэруеси: «Только не погаси!»
— Дядюшка! Значит, наши Предки сейчас там, в этом пламени? — уточнила я. Он тут же кивнул:
— О да... Все они собрались на наш огонек!
Как только Ёта затащил бесценный груз в прихожую, из гостевой навстречу ему выпорхнули тетушки, сгибаясь в поклонах:
— Осторожно-осторожно! — Следи, чтоб не гасла!
Под их причитанья Ёта донес горящую лампу через весь коридор до алтарной. От ее пламени дядюшка Тэруеси зажег свечу — и водрузил огонь на семейный алтарь.
Алтарную полочку по случаю Обона украшали огурец и баклажан. И тот и другой — на четырех ножках из одноразовых палочек для еды. Первый изображал лошадь, на которой можно быстрее вернуться в родное гнездо, а второй — корову, которая не торопится покидать этот мир слишком быстро. Услыхав, что на этих животных будут разъезжать сами Предки, малышки Ами и Юри смастерили обе фигурки еще к обеду.
— Ну вот... — сказал дядюшка Тэруеси. — Теперь наши Предки там, где горит это пламя! Нацуки, следи за свечой. Заметишь, что догорает, — скорее меняй на другую. Если это пламя погаснет, Предки потеряют ориентир, и им станет оч-чень неуютно!
— Хорошо...
А папа с дядюшками, рассевшись в трапезной за длинным столом, уже открывали сакэ, и женщины суетились с подачей ужина.
Нас с сестрицей усадили за стол с остальными детьми. Перед нами стояли большие тарелки с дикоросами и тушеными овощами.
— Хочу гамбургер! — завопил Ёта. И сразу же получил подзатыльник от дядюшки Тэруеси — своего отца.
— А где ты его увидел?
На краешек блюда с вареной саранчой* запрыгнул кузнечик.
— Ёта! Убери его...
Поймав попрыгунчика в обе ладошки, Ёта явно собрался выпустить его на улицу.
— С ума сошел? — остановил его дядюшка. — Откроешь седзи — налетит мошкара!
— Давайте я скормлю его пауку! — предложила я. И, поднявшись из-за стола, бережно взяла из рук еты зеленого попрыгунчика. А затем отнесла его на кухню и аккуратно воткнула в паутинку чуть выше плинтуса. Тот особо не сопротивлялся — пару раз дернул крылышками, да и затих.
— Шикарное угощение! — усмехнулся Юу за моей спиной.
— Интересно, сможет ли паук сожрать столько сразу?
Паук, похоже, при виде такой огромной добычи здорово растерялся. Ну а мы вернулись к столу и набросились на саранчу у себя на тарелках. Та была странной, но сладковатой и легонько похрустывала на зубах. «Приступил ли к ужину паук?» — думала я, не переставая жевать.
Ночью весь дом окутало звуками насекомых. Некоторые дети похрапывали, но существа снаружи раздражали меня сильнее людей.
Когда спишь в деревне, если зажечь слабый свет — сетки на окнах тут же облепят полчища насекомых, и в комнате станет вообще ничего не видать. У себя дома я привыкла спать со включенным ночником и в этой призрачной полутьме ворочалась под одеялом от страха. Единственное, что успокаивало, — мысль о том, что Юу сопит где-то рядом, по ту сторону седзи, совсем недалеко от меня.
А потусторонние жизни все прижимались к окнам снаружи. Ночью их присутствие ощущалось особенно четко — и, хотя было страшновато, каждая клеточка моей плоти так и зудела от возбуждения.
Наутро сестра закатила истерику.
— Хочу домой! — визжала она сквозь слезы. — Ненавижу здесь все! Поедем обратно, сейчас же!
У моей сестрицы повышенная волосатость, поэтому в школе ее дразнят «кроманьонкой». Об этом рассказала мне Канáэ, чья сестра из одного класса с моей. Да и мои ровесники не раз кричали мне в спину:
— Эй! Это твоя сестрёнка — кроманьонка?
Школу она ненавидела и прогуливала нещадно. Обычная история: пора уже из дому выходить, а она ещё носа не высунула из спальни. Да так и валяется потом дома весь день под заботливым маминым крылышком.
И уж для нее-то летние каникулы, по идее, должны были стать отдушиной. Но в первый же вечер Ёта спросил у одной из тетушек, зачем Кисэ отращивает усы. Остальные тетушки очень быстро об этом узнали — и утром, во время завтрака, ворвались в столовую целой толпой, дабы убедиться в услышанном своими глазами. Кисэ, понятно, тут же забилась в конвульсиях.
— Ты видишь, Ёта, что случается, если девочек дразнить?! — возмутилась одна из тетушек. — Немедленно проси у Кисэ прощения!
Ёта разревелся и стал извиняться, размазывая слезы по щекам. Но рыданий сестрицы это не уняло.
— Ну что с ними делать... Кисэ, деточка!.. И часто у тебя такие приступы? — запричитали все тетушки наперебой.
А Кисэ вцепилась в маму и больше не отходила от нее ни на шаг. Мало того — как и при каждом стрессе, ее начало тошнить. Весь остаток дня она повторяла: «Мне плохо! Поедем домой!» — и к вечеру мама забила тревогу.
— Бесполезно! Ее уже лихорадит. Давай вернемся?
— Ну что ж... Если все так плохо... — беспомощно развел руками папа.
А Ёта все ходил за сестрицей по пятам, как привидение, и стенал.
— Прости-и меня, Кисэ-э... Прости-и! — только и повторял он, хотя ей от этого легче не становилось.
— Разбаловали вы ее! — покачал головой дядюшка Такахи́ро. Но дядюшка Тэруёси сказал:
— Ну зачем так спешить? Здесь свежий воздух. Выспится хорошенько и сразу повеселеет! Правда, Кисэ?
Но сколько принцессу ни уговаривали, оставаться она не хотела ни в какую, и в итоге мама сломалась.
— Утром поедем домой! — объявила она устало. Мне же только и оставалось, что кивнуть.
*Традиционная горячая закуска в горных районах префектуры Нагано. Взрослая саранча размером до 3–4 см варится в соевом соусе с сахаром. По вкусу напоминает мясо креветок.
Приобрести книгу можно по ссылке