Что могли позволить себе Цветаева и ее сын в СССР конца 30-х годов. Главы из нового романа Сергея Белякова «Парижские мальчики в сталинской Москве»

Сергей Николаевич:
Действие книги начинается с возвращения Марины Цветаевой с сыном Георгием Эфроном в Россию из Парижа. Примерно тогда же, с 1940 по 1943 год, молодой человек ведет дневник — летопись своей московской жизни, а потом и военных будней: после него осталось порядка 800 страниц рукописей. По ним Сергей Беляков, историк и литературовед, написал «Парижских мальчиков» — осмысление событий жизни молодого Эфрона и двух его друзей. История подана в публицистической форме, со множеством авторских отступлений. В значительной степени этот документальный роман представляет собой экскурс по московской жизни конца 30-х – начала 40-х. Из книги можно узнать, например, сколько стоили советские презервативы или в скольки столичных магазинах в 1939 году продавали бананы. Последнее письмо 19-летнего сына Цветаевой было написано летом 1944 года, всего за несколько недель до того, как он пропал без вести в боях под Витебском.

Шопоголик

В России до сих пор считается, будто мужчины должны ходить на рыбалку и охоту, с удовольствием копаться в двигателе автомашины, а пить — непременно крепкий алкоголь. Мур пил вино, хотя и коньяк пробовал, и даже пастис (во Франции, естественно). Представить Георгия Эфрона с удочкой или двустволкой просто невозможно. Если бы он раз богател и завел личный автомобиль, то вряд ли стал бы собственноручно его чинить. А вот ходить по магазинам он очень любил. Не в очередях стоять, конечно, но выбирать что-нибудь интересное, глазеть на витрины, прицениваться к товарам.

Эта привычка — еще парижская: «Мур уже выклянчивает новогодний подарок, а сейчас в 10-й раз пошел в B. Marchе смотреть», — писала Цветаева Сергею Яковлевичу в декабре 1938-го. Муру тогда не исполнилось и четырнадцати.

Для Мура очень важно, чтобы рядом были магазины. Район ему нравился, если вокруг были «лавки». Слово в СССР уже устаревшее. Возможно, так говорили в семье. А возможно, Мур просто мысленно переводил с французского. И говорил «лавка» вместо привычного ему «boutique» — бутик. Хотя и к универсальным магазинам он привык и любил проводить в них время: «Схожу в парикмахерскую, порыскаю по универмагам, в общем — развлекусь».

Мур любил богатые магазины, любил красивые, изящные вещи. Правда, у него было мало денег. Одежды, наоборот, хватало. Но кое-что они с Цветаевой все-таки покупали и в московских магазинах. Так, Муру купили кожаный портфель. Многие дети и даже взрослые ходили тогда с дешевыми, всем доступными парусиновыми и брезентовыми портфелями. Кожаный портфель с латунными застежками — если не предмет роскоши, то атрибут человека солидного и успешного. Лишь в голодном 1943-м Мур будет вынужден продать его, о чем напишет с горечью: «Продал мой портфель, мой символ, мою эмблему».

Особая страсть Мура — коллекционировать самопишущие ручки. Тогда все писали ручками перьевыми, обмакивая в чернила металлическое перо. Шариковых ручек еще не было в употреблении, но существовали самопишущие ручки (авторучки), куда чернила набирали специальным насосиком. Мур пристрастился к ним еще во французской школе, и они ассоциировались у него с Парижем, прежде всего — с его любимым Монпарнасом:

«В витринах магазинов, — вспоминал он, — выставлены самопишущие ручки, при помощи электричества выводящие бесконечные вензеля своими золотыми перьями».

Мур нашел такие ручки и в сталинской Москве. Стоили они недешево, но Георгий покупал их при первой же возможности. 1 июня он приобрел ручку за 33 рубля 70 копеек: «...эти отличные ручки опять появились в магазинах — я купил эту ручку на Кузнецком мосту». Они продавались и на улице Горького, где был даже специализированный магазин «Авторучка». Магазин был дорогой. «Откуда такие цены?» — удивлялся корреспондент «Вечерней Москвы». Уже в конце июня Мур увидел еще более интересную ручку — за 45 рублей. Как же горько он сожалел, что не может ее купить: в кармане всего шесть рублей, а мать не даст денег, потому что ручек у него и без того много. Но вот Цветаева получила гонорар за переводы, Мур тут же получил новую порцию карманных денег — и незамедлительно их потратил: купил-таки ручку за 45 рублей.

Дорого ли это? Судите сами. По словам Елены Сергеевны Булгаковой, килограмм икры в диетическом магазине на Арбате стоил 69 рублей. Средняя зарплата промышленного рабочего в 1940 году — 340 рублей, повара — 221 рубль, тракториста или механика на МТС — 264 рубля. 400 рублей — зарплата молодого специалиста в Москве. Вике, дочке обеспеченного профессора из романа «Дети Арбата», это кажется ужасной бедностью: «...молодые начинают с нуля, с четырехсот рублей, не ее стиль привести нахлебника в дом». А ведь многим эти четыреста рублей казались гарантией благополучия. По словам Андре Жида, обед в очень хорошей совхозной столовой недалеко от Сухуми стоил 2 рубля, при этом рабочие в совхозе получали 75 рублей в месяц, и такой обед был им не по карману. И это в процветающей Абхазской АССР! А как жили в это время колхозники и рабочие совхозов где-нибудь на Вологодчине, на Ярославщине, в Верхнем и Среднем Поволжье, на Урале, в центрально-черноземных и нечерноземных областях, ни Андре Жид, ни даже Мур (до осени 1941 года) и представить себе не могли. В 1940-м советский колхозник в среднем получал на трудодень 92 копейки. В году было около 250 трудодней. Но если даже считать 30 трудодней за месяц, то получится, что колхозник зарабатывал 27 рублей 60 копеек398. Вот это и есть подлинная нищета.

Таким образом, на две ручки Мур потратил 78 рублей 70 копеек. Больше зарплаты работника абхазского совхоза-миллионера. Намного больше средней зарплаты колхозника. Больше четверти зарплаты городского рабочего.

Вообще количество карманных денег у Мура варьировало от 6 рублей (18 июня) и даже двух (29 июля) до 100 рублей (24 августа). Деньги, разумеется, давала Цветаева. Кроме того, Мур с разрешения матери сдавал книги в букинистический магазин, выручка составляла от 30 до 60–70 рублей. Правда, часть этих денег он тут же тратил на покупку новых книг. Таким образом, шел некоторый обмен. Для Мура было естественно купить книгу, прочитать ее, а потом продать, чтобы купить новую или же потратить деньги на мороженое, на газировку, на пирожки — и на новые самопишущие ручки, конечно.

Универсальные магазины

Еще в начале тридцатых в Москве были карточки на продукты, готовой одежды продавалось мало, а приличную ткань можно было купить только за валюту или золото в Торгсине. В 1935-м карточки отменили, в 1936-м закрыли торгсины. В магазины стали завозить больше товаров. Само собой, к ним сразу выстраивались очереди. Покупатели приходили за несколько часов до открытия, ведь товаров на всех не хватало. Не все иностранцы замечали эти очереди. Но въедливый Андре Жид ушел из роскошного шестикомнатного номера «Метрополя», чтобы смешаться с московской толпой и увидеть повседневную жизнь советских людей. Очереди его поразили.

Из книги Андре Жида «Возвращение в СССР»: Стоят человек двести или триста, спокойно, терпеливо — ждут. <...> ...Захожу в магазин. Громадное помещение, невообразимая толкотня. <...> Каждый ждет своей очереди, стоя или сидя, часто с ребенком на руках. <...> Здесь можно провести все утро, весь день — в спертом воздухе, которым, сначала кажется, невозможно дышать, но потом люди привыкают, как привыкают ко всему.

При этом качество товаров показалось Жиду ужасным, он даже не смог подобрать в Москве сувениры для парижских друзей: «Товары, за редким исключением, совсем негодные. Можно подумать, что ткани, вещи и т.д. специально изготавливаются по возможности непривлекательными, чтобы их можно было купить только по крайней нужде, а не потому, что они понравились». По словам французского писателя, в СССР готовы покупать вещи, показавшиеся бы «у нас на Западе» безобразными.

В том же 1936-м в СССР приехал Луи-Фердинанд Селин — собирался получить гонорар за русский перевод своего романа «Путешествие на край ночи». До Москвы он не доехал, оставил описание Ленинграда, которое до сих пор шокирует читателей. Вместе с Натали, своей переводчицей, Селин прошелся и по магазинам. По словам Селина, даже в Либерии и Камеруне, где он «торговал с дикарями», «спекулировал тоннами», он не решился бы предлагать покупателю такие товары: «...у меня бы рука не поднялась. Когда я называю советские товары «жалкими отбросами», я ничего не преувеличиваю. Я обошел все их магазины на больших улицах вместе с Натали. Такого дерьма, каким они торгуют, я еще нигде не видел. Воистину нужно быть гением, чтобы суметь здесь одеться. Их ткань — это настоящая пакля, даже нитки не держатся... И за это надо платить! Обратите внимание!.. Нужен целый воз денег, чтобы сделать самое обычное приобретение... несколько хлопчатобумажных отрезов!..»

Селин, антикоммунист и антисемит, которого часто обвиняли в фашизме, — не самый надежный источник. Тем интереснее, что в своих наблюдениях он отчасти совпадает не только с объективным Андре Жидом, но и с просоветски настроенным Лионом Фейхтвангером. Последний старался обращать внимание на светлые стороны советской жизни, но и ему бросилась в глаза бедная и некрасивая одежда москвичей: «...тому, кто видит Москву впервые, одежда кажется довольно неприглядной. Правда, достать необходимое можно, притом некоторые вещи, как, например, овчины или галоши, поразительно дешевы, остальные большей частью довольно дороги. Но что абсолютно отсутствует — это комфорт. Если кто-либо, женщина или мужчина, хочет быть хорошо и со вкусом одет, он должен затратить на это много труда, и все же своей цели он никогда вполне не достигнет. Однажды у меня собралось несколько человек, среди них была одна очень хорошо одетая актриса. Хвалили ее платье. “Это я одолжила в театре”, — призналась она».

Прошло всего три-четыре года. Парижанин Мур ходит по центральным улицам Москвы, заглядывает в ЦУМ на своей любимой Петровке, в магазины на Кузнецком Мосту. Но он редко упоминает очереди и не сетует на низкое качество товаров. Конечно, Андре Жид во Франции жил значительно богаче семьи Эфронов, одевался в других магазинах, обедал в других ресторанах, — но все-таки парижскую жизнь Мур знал, мог сравнивать. За четыре года жизнь Москвы и москвичей изменилась к лучшему. В последний предвоенный год будто наступил потребительский бум. Появились «показательные» универмаги на Даниловской площади, на Добрынинской площади, даже в далекой Марьиной Роще. Там можно было приобрести ткани суконно-шерстяные, шелковые, льняные, хлопчатобумажные, готовую верхнюю одежду, обувь, трикотаж, головные уборы и даже «дамские манто из черного каракуля» — высший шик по тем временам. У этих универмагов было несколько филиалов. Скажем, на Таганской площади открылся филиал Москворецкого показательного универмага. Основное здание было на Даниловской площади. Филиал на Таганской торговал тканями, платьем, обувью, бельем и трикотажем. А более скромный филиал на Большой Тульской — тканями и клеенкой.

Первым, главным, лучшим из лучших был показательный универмаг на Петровке, 2 — ЦУМ или ЦПУ, Центральный показательный универмаг, бывший магазин Мюра и Мерилиза. На Петровке, 6 размещался его филиал. В ЦУМе обеспеченным советским гражданам предлагали «большой выбор товаров улучшенного ассортимента»: «Дамские шелковые и шерстяные платья новых фасонов, юбки и блузки, дамские жакеты из мерлушки и кролика под котик, демисезонные пальто, дамскую модельную обувь». ЦУМ и другие показательные универмаги работали с девяти утра до восьми вечера, без выходных: приходите и покупайте, товарищи, если деньги есть! Состоятельные дамы покупали нежный мадаполам на белье, полупрозрачные, нарядные шифон и маркизет — на платья и блузки. В моду надолго вошел крепдешин, в то время еще довольно дорогой материал из натурального шелка. Платье могло обойтись рублей в двести. Антонина Пирожкова заказала у московской портнихи два платья: «Одно было комбинированное: черный крепдешин внизу и крепдешин цвета слоновой кости в верхней части, а другое — желтое с редкими черными горошинами и с черной отделкой. Таких платьев у меня никогда не было, и я чувствовала себя в них очень хорошо. Мне захотелось пойти в театр...»

Для мужчин покупали бостон и габардин, дорогие шерстяные ткани, которые шли на костюмы и элегантные пальто. Покупка бостонового костюма была событием. «Фаворитом мужской моды» называет бостоновый костюм историк советской культуры Наталия Лебина: «Он аккумулировал черты сталинского гламура в повседневности. Самыми важными критериями в данном случае были добротность и солидность». Преуспевающего поэта-песенника Лебедева-Кумача даже прозвали «Лебедев-бостон».

Однако универсальные магазины приблизили к стандартам настоящего общества потребления лишь немногих москвичей. Большинство по-прежнему жили небогато. Вещи носили подолгу. Одежду чинили, перешивали, перелицовывали. Обувь многократно ремонтировали. Ремонт обуви, прежде частный бизнес, государство монополизировало, объединив обувные мастерские в организацию с устрашающим названием Мосгоркожаремсоюз.

Чинили обувь кожаную, резиновую, принимали в починку и валенки. Чтобы мастера не обленились, были установлены сроки ремонта: мелкий — в присутствии заказчика или в течение дня, крупный и средний — до трех дней.

В 1940-м москвичи не брезговали и одеждой с чужого плеча, которую другие сдавали на скупочные пункты Мосскупромторга. Такие пункты работали на Каляевской, Пятницкой, на Баррикадной и Покровке, на улице Кирова, на Зацепе, на Ульяновской, Арбате, на улице Горького. Например, пункт на Арбате, дом 5 специализировался на скупке ковров, мехов и обуви.

«Я хожу в кожаном пальто и выгляжу красиво»

Наши представления о жизни семьи Цветаевой сформированы мемуарами Ариадны Эфрон — живыми, яркими, богатыми подробностями. Это описание многолетней бедности, почти нищеты, где, казалось, не могло быть места для красивых нарядов: «Вещи были — с чужого плеча, обувь — с чужих ног. За всю мою жизнь во Франции, за все годы у меня было два новых платья: первое мне сшили Наташа и Оля Черновы, в год нашего приезда, второе сшито подругой в 1937-м, в год моего возвращения в СССР, — а было мне 24 года! Маме, правда, что-то перешивалось и иногда шилось — ей ведь приходилось выступать на вечерах, надо было “прилично выглядеть”». Но Ариадна Сергеевна писала воспоминания много лет спустя. Память — своеобразный цензор: она отбирает и сохраняет одно, а другое неизбежно забывается, стирается из памяти, будто и не было. Но сохранившиеся документы позволяют дополнить картину.

Вот Марина Ивановна пишет Але в лагерь 5 февраля 1941-го: «Дорогая Аля! У нас для тебя есть черное зимнее пальто на двойной шерстяной вате, серые валенки с калошами, моржёвые полуботинки — непромокаемые, всё это — совершенно новое, пиши скорей, что еще нужно — срочно». Валенки куплены, конечно, в Москве, пальто сшито портным также в Москве (примеряли на Цветаеву), а вот полуботинки из моржовой кожи — парижские. Из этой же кожи, как мы помним, были демисезонные ботинки Мура. 10 и 22 марта Цветаева снова вспоминает про эту обувь для Али: «...чудесные морж<евые> полуботинки — без сносу (курсив Цветаевой. — С.Б.), вечные <...> мои моржёвые полуботинки Паризьен, желтые, — элегантные и непроносные, и к ним — ботики». Эту посылку для Али удастся отправить только 26 апреля. Между прочим, и Сергей Эфрон носил моржовые ботинки, в них его и арестовали. А в тюрьму ему Цветаева собрала «целый огромный, почти в человеческий рост, мешок», такой большой, что одной было не поднять. На Кузнецкий Мост, в приемную НКВД, мешок помогал нести Муля Гуревич. Там были варежки, непромокаемое пальто, «вязаная куртка» (кардиган?), ночные туфли, подушка, галстук, серое пальто, «новые гигантские башмаки, черные, с калошами», костюм, четыре пары штанов (две пары шерстяных, две — полотняных), пять рубашек (две нижние, три верхние), две простыни, две наволочки, шесть платков, одеяло... Часть вещей у Цветаевой даже не приняли.

Но и у самой Цветаевой одежды было еще немало. Зимой она носит «безумно тяжелую» шубу «на черном баране, вроде медведя». Весной и осенью — синее кожаное пальто на шерстяной подкладке, «не новое, но вполне приличное и непромокаемое — абсолютно». Дамское кожаное пальто в Москве 1940 года — настоящая роскошь. Да и мужское. «Теперь я хожу в кожаном пальто и выгляжу красиво», — замечает Мур осенью 1940-го. По словам Натальи Лебиной, только к концу Второй мировой в Москве получат распространение светло-коричневые мужские кожаные пальто. Их будут поставлять по ленд-лизу, как элемент шоферской униформы. Женские кожаные пальто станут обычной — модной, дорогой, но все-таки не исключительной — одеждой только в семидесятые годы.

А в тридцатые москвичи и ленинградцы носили драповые демисезонные пальто. Впрочем, французское слово demi-saison только входило в оборот. Чаще говорили «осеннее пальто». Зимой к нему подстегивали воротник из цигейки, обеспеченные люди — воротник из каракуля. И мужские, и женские пальто неоднократно перешивали и перелицовывали. Вещи носили многими годами, порой десятилетиями. Американский журналист Джордж Сильвестр Вирек в 1929 году видел на улицах Москвы «дам, одетых как с картинки — по моде 1890 года! Наряды изрядно поношены, и никто не рефлексирует по поводу того, что одежды эти, вероятно, с плеча какого-нибудь сгинувшего представителя аристократии». И как здесь не вспомнить «довоенные штучные брюки» Ипполита Матвеевича из «Двенадцати стульев»! Да, именно довоенные, то есть сшитые до Первой мировой войны.

Все мы хотя бы раз читали «Мастера и Маргариту». Конечно же, смеялись над знаменитой сценой обмена платьев во время сеанса черной магии. А Надежду Мандельштам эта сцена возмутила, она прямо-таки обиделась: «Дурень Булгаков: нашел над чем смеяться: бедные <...> женщины бросались за тряпками, <...> надоело ходить в обносках, в дивных юбках из отцовских брюк».

Женщины зимой надевали на туфли «высокие ботики без застежки, с широкими голенищами, резиновые и фетровые». О самих туфлях Надежда Мандельштам писала просто с болью:

«...кто из нас не плакал, когда ломался проклятый каблук <...> на любимых, ненаглядных, глупых лодочках, созданных сделать два шага из особняка в карету». Как же отличалась обувь несчастных советских женщин от непромокаемых и «непроносных» «Паризьен» Марины Цветаевой! А как выделялся Мур своими красными кожаными парижскими ботинками весной и летом 1940-го! На случай теплой погоды были у него и «тонкие парижские полуботинки». В то время москвичи и ленинградцы носили легкие баретки, или сандалии («довольно уродливая бесполая обувь», по словам Татьяны Дервиз), или парусиновые «тапочки со шнурками на тонкой резиновой подошве», которые старательно натирали мелом, а чистили зубным порошком. Впрочем, похожие туфли летом будет носить и Цветаева. 

<...>

Гастрономические удовольствия

Прошло время, когда Цветаева и Мур вынуждены были делить одну порцию на двоих. Лишь месяца полтора (конец ноября и декабря 1940-го), когда Цветаевой задержат гонорары, ей с Муром придется питаться чечевицей и «препротивными компотами». Но, в общем, до самого начала войны они не будут нуждаться. В их повседневном летнем меню — сметана и сливки, мясо со Смоленского рынка — по словам Мура, превосходное. А еще «дивное копченое сало», которое Цветаева и Муля называли «бэкон». В гостях у Лили Эфрон ели блины. Иногда Марина Ивановна покупала торт — например, шоколадный «Отелло», или шоколадно-кофейный

«Мокко», или «Калач» — безе в форме калача. Ириша привозила из Литвы шоколад и угощала Мура. Шоколад Мур упоминает литовский и эстонский, хотя в продаже был и московский, конечно. Не упоминает он и конфеты, хотя их в Москве продавалось великое множество: «Малина со сливками», «Крем-брюле», «Ровесник Октября», «Мессинские»424, «Метро», «Мандаринчики», «Кофе со сливками», «Какао с молоком», «Аэростат», «Стратостат», «Золотой петушок» (бывшие «Фру-фру»), «Детская забава» (бывшие «Шантеклер»), «Пиковая дама», «Карнавал», «Дездемона», «Домино», «Медный всадник» и еще великое множество. А что говорить о московских пирожных...

Цветаева нередко покупала деликатесные крабы. Иногда их приносили и гости как закуску. Крабы появились в советских магазинах во второй половине тридцатых. Продавали их по всей стране и по всей стране не покупали. Или покупали на пробу, но потом доедали с трудом. Даже в рыбном магазине далекого Свердловска стояли «выпуклые пирамиды банок с красными глянцевыми крабами» и непонятным словом «Снатка».

Из романа Николая Никонова «Весталка»: Один раз попробовала эту «Снатку». Купила мать. Крабы пресно-сладкосоленые и будто с морской водой сластили на вкус.

В 1938-м появился знаменитый рекламный слоган, переживший свое время: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы!» Но слоган не помог. Поэтому через год покупателей стали заманивать, рассказывая, что «крабы — превосходная закуска. Из крабовых консервов можно приготовить много разнообразных блюд». Мур же и Цветаева привыкли к морепродуктам еще во Франции. Скажем, мидий они покупали там регулярно. В августе 1937-го отдыхали с Муром на побережье Бискайского залива, в Лакано-Осеан, что неподалеку от Бордо, ели устрицы и запивали rosè (розовым вином).

Из письма Марины Цветаевой Ариадне Эфрон 9 августа 1937 года: ...простым ножом вскрываю устрицы (незаметно разрезаю себе дважды палец, который тут же заживает от морской воды) — Ируся поглощает, Мур (с отвращением) подражает, rosè чудное...

Еще в 1930 году устрицы (разумеется, черноморские) были на столе советского гурмана. По словам Михаила Зощенко, Валентин Катаев ел их ежедневно в гостинице «Европейская» (Ленинград). «Книга о вкусной и здоровой пище» 1939 их также упоминает, но ни на фотографиях, ни в мемуарах я не встречал рассказов о том, как ели устриц в предвоенной Москве. Зато крабов было сколько угодно. Они, видимо, стали для Цветаевой и Мура достаточно обычной пищей, даже не праздничной: «Каждый раз — когда ели крабы — укол грусти, ибо никто их так весело не ел, как мы с Вами, теперь я их ем одна — и они стали простым продовольствием», — писала Марина Цветаева своей новой подруге Татьяне Кваниной еще из Голицыно. Полтора года спустя Мур, оставшись сиротой, будет покупать в московских магазинах банки крабов. За крабами не было очередей, а из продажи они не исчезнут даже осенью 1941-го.

Сколько они стоили? Крабов продавали в совсем маленьких баночках (112 граммов), в привычных нам стандартных консервных банках (225 граммов) и в очень больших, почти на полкилограмма (453 грамма). Маленькая баночка самого дорогого сорта «Фэнси» (соответствует «экстре») стоила 3 рубля 20 копеек, средняя — 5 рублей 60 копеек, большая — 9 рублей 60 копеек. Крабы сорта «Чойс» (соответствует высшему) стоили от 2 рублей 80 копеек за маленькую баночку до 8 рублей 40 копеек за самую большую. Сорт «А. Грейд» (соответствует первому) был совсем дешевым: от 2 рублей 20 копеек до 7 рублей 20 копеек. Так что килограмм самого лучшего крабового мяса стоил чуть больше двадцати рублей. Это сопоставимо со стоимостью килограмма сливочного масла: 16 рублей за высший сорт соленого масла, 17.50 за «экстру» и 21 рубль за самое лучшее «парижское» (то есть вологодское) масло.

Летом-осенью 1940-го Москва была городом изобилия. «Едим хорошо, в Москве абсолютно всё есть...» — писала Цветаева. Скажем, в обычном магазине No 19 Сталинского райпищеторга на Преображенском валу продавалось пять сортов селедки, или, как тогда говорили, «сельдей»; 13 видов копченой рыбы, 19 сортов колбас, 12 видов рыбных консервов и «десятки сортов конфет, печенья, бакалейных товаров, разнообразная зелень». Всё это было распределено по отделам — хлебному, кондитерскому, мясному, рыбному, овощному, гастрономическому. Причем в рыбном отделе продавали и живую рыбу, которую вылавливали сачком из большого аквариума. В штате магазина был даже повар (товарищ Монастыренко), консультировавший покупателей.

Но куда этому простому магазину было до Елисеевского, или, как его теперь называли, гастронома No 1!

Впрочем, живая рыба вообще продавалась во многих рыбных магазинах, преимущественно благородная. Даже в Свердловске в рыбном магазине на углу проспекта Ленина и улицы Карла Либкнехта был аквариум, где плавали живые стерляди, тычась «острыми носами в мутное стекло». А неподалеку стояли «стеклянные бочонки с красной, рубиновой икрой». Что же говорить о московских магазинах, принадлежавших известной еще Шарикову «Главрыбе», в 1939-м преобразованной в Наркомат рыбной промышленности! «Стекло, мрамор, аквариумы с золотыми рыбками среди зеленых водорослей и даже фонтаны с амурами, занимающимися рыбной ловлей».

Эти магазины часто ругали за отсутствие дешевой и общедоступной рыбы вроде каспийской тюльки (50–60 копеек за килограмм). А вот семга и осетрина — вершины, пики русского закусочного стола — ждали своих покупателей. Появлялись и первые рыбные полуфабрикаты — филе судака, трески и даже леща.

В гастрономических отделах стояли особые машинки для нарезки колбасы и ветчины. Над ними висели палки «черно-коричневых» сырокопченых колбас «в инее желтой сухой соли». Аромат копченого мяса, дорогих колбас, должно быть, кружил голову покупателю.

В предвоенном СССР кетовая икра и сырокопченые колбасы были дороги для рядового москвича, ленинградца, свердловчанина. А к сырам и вареным колбасам многие относились как к ненужной роскоши. Татьяна Дервиз вспоминает, что в их семье ели «Чайную» колбасу. Это колбаса второго сорта, куда даже в те, золотые для колбасного производства времена по рецептуре добавляли крахмал. Аппетитная за счет перца и чеснока, но, конечно, уступавшая нежной «Докторской» или пряной колбасе «Мортаделла».

Овощи и фрукты были сезонными. «Вечерняя Москва» сообщала как о важном событии о первой партии салата и огурцов, которую доставили из подмосковного Марфинского совхоза в магазин Мосгорплодовощ на Петровке. Зелень и овощи (морковь) Цветаева брала не только к столу (в основном для супов), но и сушила, чтобы отправить потом посылкой Але. Мур и Цветаева ели яблоки с конца лета до зимы, в августе — дыни, осенью — виноград. Экзотические фрукты время от времени появлялись, но их покупали немногим больше, чем консервы из крабов. Ананасы подавали в ресторанах, как и апельсины. Правда, в 1937-м по всей Москве начали продавать апельсины из республиканской Испании: каждый апельсин был завернут в цветную бумажку. Но в 1939-м республиканцы проиграют войну и апельсины снова станут деликатесом.

Зимой 1939-го в Одессу прибыл пароход «Сванетия» с грузом 100 тонн бананов. Это была первая большая партия бананов, доставленных в СССР. Их развезли по гастрономам, главным образом столичным. В Москве бананы продавали в тридцати магазинах: «бананов этих сколько угодно, но их мало кто покупает», — писала Елена Сергеевна Булгакова.

Сначала газеты и объявления в магазинах просто сообщали, что в продажу поступили бананы. Затем пришлось подключать рекламу и расхваливать экзотический фрукт: «Бананы питательны, вкусны. Ароматны. Бананы содержат сахарные вещества, крахмал, белок и витамины». Но простые люди их всё равно не покупали, а гурманы покупали понемногу.

Из дневника Елены Булгаковой: ...мы с Женичкой ходили в город, к Елисееву. Купили пиво, бананы.

Помимо магазинов, едой навынос торговали рестораны и кафе. В «Метрополе» можно было заказать и купить венскую сдобу, ореховые бабы, ореховые и миндальные пирожные и тарталеты, творожную пасту с цукатами и даже куличи, которые еще не успели переименовать.

Вторая половина тридцатых — время формирования советской кухни. На проектную мощность выходили новые фабрики, построенные при наркоме Микояне. Они выпускали продукты, которые заинтересовали Анастаса Ивановича во время поездки в США. В продаже появились кетчуп и соленое печенье «крекер: с тмином, анисом и сыром». Хозяек убеждали покупать томатную пасту, без которой «не приготовить вкусный борщ», и «деликатесные соевые соуса» «Кабуль» и «Восток» — «лучшую приправу к любому блюду, закуске, бутерброду». «Соус майонез», прежде известный лишь посетителям ресторанов, покупатели теперь могли «требовать во всех продовольственных магазинах». Помимо обычного майонеза «Провансаль», продавали майонез с томатом, с пряностями, с хреном (его рекомендовали подавать к рыбе), с корнишонами (его рекомендовали подавать к мясу) и майонез «Деликатесный». Появились банки с острым, кисло-сладким соусом «Чилийский» и сладким, десертным «Яблочным». Реклама утверждала, будто последний даже «лучше домашнего яблочного мусса». Продавцы начали выкладывать пирамиды из новых консервов: крабов, шпрот, сардин, зеленого горошка и сгущенного молока.

Но Москва, Ленинград, Свердловск, Саратов, союзные (прежде всего закавказские) республики были островами изобилия в очень бедной стране. Правда, островами большими и многонаселенными. В тридцатые годы даже в курортных городках Крыма не хватало самых необходимых продуктов. Мария Павловна Чехова не раз просила Ольгу Леонардовну Книппер прислать из Москвы то сыра, то сливочного масла, то кофе: «Вот уже месяц, как нет у нас в продаже сливочного масла <...>. Маргарина и подсолнечного есть не могу».

Между прочим, как раз в это время, года за три до начала войны, сливочное масло снова стало дефицитом и в Москве. В продаже оно, конечно, было, но покупателям надо было отстоять длинную очередь. Москвовед Георгий Андреевский вспоминает, что очередь занимали в пять утра. Легче было пойти в ресторан и заказать там бутерброды с маслом, если, конечно, были деньги на ресторан, — состоятельные москвичи практиковали и такой способ достать масло.

Но на посылку так масла не наберешь. Ольга Леонардовна в очередях, конечно же, не стояла. Для этого дела у нее была Мария Никаноровна, бывшая актриса оперетты, что «помогала по хозяйству», то есть исполняла обязанности домработницы. Мария Никаноровна достала «так назыв. крестьянского» масла, а Ольга Леонардовна отправила его в Ялту, посоветовав промыть кипяченым молоком (дорога дальняя, могло и прогоркнуть). Мария Павловна промыла масло соленой водой и очень благодарила, как прежде благодарила за сыр: «Божественная Оля, посылку с маслом получила и за это кланяюсь тебе в ножки»; «Ем сыр и благословляю тебя».

Сыр продавали далеко не в каждом городе. Не зря же сыру посвятил свою басню Николай Эрдман.

Вороне где-то Бог послал кусочек сыра...
— Но бога нет!
— Не будь придира:
Ведь нет и сыра.

Эрдману довелось пожить не только в столице, но и в далеком Енисейске, и в Томске, Калинине (Твери), Рязани, Торжке, Вышнем Волочке. Но ни Мур, ни Марина Ивановна еще не знали, не видели советской нестоличной жизни. До самого августа 1941-го.