«Итальянские маршруты Андрея Тарковского». Отрывок из книги

10 марта 1981 года Тарковскому приснился Бергман, и это не выглядело случайностью. Тогда режиссер много размышлял о Швеции, а главное о том, что делать, если его все-таки выпустят на премьеру «Сталкера» в Стокгольм. В истории этой примечательной поездки нашли отражение многие события жизни Тарковского.

В первой половине марта шведская сторона направила изрядное количество приглашений для двух Андреев и Ларисы Тарковских в самые разные инстанции от посольства СССР в Стокгольме до Госкино и отдела культуры Центрального комитета партии в Москве. Седерхольм регулярно звонила, в частности, чтобы узнать, выпускают ли режиссера, но о поступающих приглашениях ему, как и прежде, никто даже не сообщал, о чем он не менее регулярно докладывал Софии. Читателя такое положение дел уже вряд ли удивляет, а вот шведы были обескуражены. Когда Седерхольм решила осведомиться в советском посольстве о происходящем, ей ответили, что Тарковский находится в Италии и потому не отвечает. «Я посоветовал [Софии] дать телеграмму на имя Шауро и Ермаша. Вряд ли это поможет. Впрочем, я никогда не сомневался, что из этой поездки вряд ли что-нибудь получится», — записал он 17 марта.

По всей видимости, шведам удалось всерьез растрясти отечественные инстанции, и уже 19 марта режиссеру позвонила Татьяна Сторчак — вероятно, после успешного совместного визита в Великобританию Андрей стал частью ее работы. Сторчак сообщила, что премьера в Стокгольме готовится 13 апреля, но ни слова не сказала о том, что в приглашении указаны жена и сын. Из речи Татьяны подспудно вытекало, что все происходящее — огромное достижение отдела международных отношений Госкино.

Вопрос о поездке с родными Тарковский поднял сам, причем на несколько более высоком уровне, обсудив его со Шкаликовым. Ответ получил уже знакомый: руководство боялось подобного прецедента. Стоит выпустить одного, и все захотят путешествовать с женами и детьми. Андрей пообещал, что они обязательно вернутся, но Шкаликов, очевидно, не поверил. «Доканают они меня, доездят», — резюмировал режиссер впечатления от встречи 25 марта. Обращает на себя то, что в этой эмоциональной и отчаянной сентенции он использует форму глагола «ездить».

На этот раз Тарковский занял твердую позицию — он уже не тот, что в 1977м или 1978 году — и намеревался действовать решительно. Шведам он сразу заявил: один никуда не полетит! Те, понимая, что по линии Госкино ничего добиться не удастся — а ведь билеты на премьеру в Стокгольме, которая состоится через две недели, уже были почти распроданы — попытались действовать через министерство иностранных дел. Начался привычный для Тарковского и шокирующий для западных людей организационный хаос. Режиссеру звонили из шведского посольства в Москве и спрашивали, не знает ли он, стоит ли его ждать в Стокгольме или нет? Андрей, безусловно, был последним человеком, кто мог бы ответить на этот вопрос. Атташе по культуре внезапно заявила, что их обещали поставить в известность, отпустят ли Тарковских 31 марта. Когда режиссер услышал это, он был несколько обескуражен. После разговора со Шкаликовым прошло много времени, неужели «наверху» так и не приняли решение?! Впрочем, вердикт не был вынесен и позже названной даты.

В пятницу 3 апреля Седерхольм звонила уже в слезах, говорила, что все, причастные к премьере «Сталкера» и визиту Андрея, выйдут на работу в выходные, а для Швеции это событие — из ряда вон. София поделилась, что в посольстве через Госкино им говорят, будто Тарковский не едет, потому что не хочет. В дело вмешалась Лариса, немедленно позвонившая Сторчак. Та сказала, что они так говорят... от растерянности.

В этом порочном круге пугало то, что формулировку «не едет, потому что не хочет» ни одна советская инстанция не признала бы ложью. В момент особенной откровенности можно было бы в частном разговоре сойтись на том, что это полуправда. Режиссер ведь, действительно, не хотел ехать... без семьи. Но последние два слова чиновники бы не произнесли ни при каких обстоятельствах.

Однако на самом деле к 3 апреля Тарковский сдался. Он уже был готов отправиться в Стокгольм в одиночку, советские реалии сломали его, вернули в то состояние, в каком он пребывал до прошлого визита в Италию. Было ясно, что существующий порядок вещей не изменить — либо он едет один, либо просто остается в Москве. Режиссер позвонил в Госкино и сообщил, что если из-за жесткости его позиции у кого-то из них могут быть проблемы, он готов поехать без семьи.

Как только Тарковский согласился лететь в одиночку, все проблемы исчезли будто по мановению волшебной палочки. В Стокгольм он отправился 11 апреля, хотя внутри бушевала буря. Он писал: «Сижу в самолете. Еще не взлетели... Очень прыгает сердце и болит затылок. Не было бы приступа». И далее: «Лара все сказала маме, Тосе и всем родственникам. Может быть, это плохо». По воспоминаниям друзей и родных, в Москве семья решила действовать так, как недавно собирались поступить Суркова с мужем. Андрей не должен был возвращаться.

В столице Швеции сопровождающим и переводчиком режиссера стал музыкант Борис Фогельман, который в дальнейшем будет принимать участие во многих шведских обстоятельствах жизни Тарковского.

Для того, чтобы сделать решительный шаг, Андрею, как всегда, нужно было высшее подспорье, какой-то знак, и он получил его: «Вдруг вспомнил, что мое число 13. И по привычке искал его на номерах автомобилей. Так и не нашел. А я ждал 13–13. Мне почему-то казалось, что если я его увижу, то это будет доброе предзнаменование. В Шереметьеве, входя уже в аэродром, я обратил внимание на черную «Волгу» рядом с дверью. И на ней номер — 13–13. До сих пор не могу прийти в себя».

В Стокгольме режиссера разместили в прекрасном «Гранд-отеле», расположенном на набережной. Несмотря на пять звезд, статус и более чем вековую историю, он произвел на Тарковского удручающее впечатление. Первым делом нужно было позвонить Тонино. Уж здесь, в Швеции, точно нет никакой прослушки и потому можно будет говорить прямо. 28 марта, еще в Москве, Гуэрра радовался по телефону, что они наверняка скоро увидятся. Но сейчас, если Андрей решится на невозвращение... Как это скажется на «Ностальгии»? Нужно было обсудить. Впрочем, именно в смысле фильма станет скорее проще, проект лишь превратится в сугубо итальянский, или итало-французский, или итало-шведский, или итало-британский... А «русские сцены» вовсе не обязательно требуют съемок на родине.

Визит Тарковского готовился тщательно, и еще в Москве он дал интервью финскому журналисту Вейкко Коркале, которое 10 апреля было опубликовано в шведской газете «Dagens Nyheter». Одно из старейших стокгольмских изданий прежде уже многократно печатало материалы об Андрее и его кинематографе. Важную роль в этом сыграл писатель и журналист Мауриц Эдстром. Теперь же газета крайне подробно обозревала пребывание самого Тарковского в Швеции, сообщая новости о нем несколько раз в неделю, начиная с 4 апреля.

Поскольку беседа с Коркалой состоялась до отъезда, в ней совершенно не чувствуется то напряжение и те переживания, которые переполняли режиссера. Напротив, он демонстрирует удивительную терпимость и смирение. Хотя заголовок «Решающие времена» кажется как нельзя более подходящим.

На вопрос журналиста о том, доволен ли Тарковский своими достижениями, он отвечает: «За двадцать лет я снял пять фильмов. Конечно, у меня были возможности быстрее реализовать мои замыслы, и, разумеется, я был бы рад сделать больше. Но, с другой стороны, я не хотел торопиться. Я сознательно выбирал метод «оставаться в себе»-. Моя исходная позиция была твердой и простой: чтобы сохранить себя как личность и снимать картины, которые я хочу, мне необходимо терпение». Заметим, это противоречит почти всему тому, что Андрей писал в дневнике и повторял в более поздних интервью. Так что либо он надел маску для общения с прессой под присмотром, либо текст был существенно отредактирован.

В первый же вечер Тарковский отправился на ужин к Биби Андерссон, ставшей его провожатой и помощницей на время визита. Безусловно, он сразу посвятил Биби в свои намерения. По первоначальному плану пребывание Андрея в Швеции должно было продлиться до 16 апреля. В качестве первого шага решили попытаться через советское посольство добиться пролонгирования визита, мотивируя это лекциями, переговорами, интервью, чем угодно!

Именно у Андерссон двумя днями позже режиссер познакомился со Свеном Нюквистом, едва ли не самым выдающимся оператором шведского кино, снявшим более двадцати фильмов Бергмана, четыре картины Вуди Аллена и «Жертвоприношение» Тарковского. Общее же количество его работ существенно превосходит сотню. Важно отметить, что творческое становление Свена происходило в Италии, а точнее — на легендарной студии «Cinecittà», где он работал в годы Второй мировой войны, с 1943-го по 1945-й. Кстати сказать, впоследствии это даст им с Андреем возможность общаться между собой на итальянском языке, который режиссер выучил довольно быстро, тогда как шведский так и не освоил.

13 апреля прошла встреча Тарковского со студентами Стокгольмской академии киноискусства. На ней он предстал довольно отстраненным, поскольку мысли были заняты другим: как продлить визит? Интересно, что, в частности, Андрей советовался с Биби, стоит ли лоббировать незамедлительный запуск фильма «о мире и о русском режиссере». Надо полагать, что, если бы дело дошло до срочного представления проекта, это была бы история, наскоро составленная из сценария «Ностальгии», но не про писателя, а про кинематографиста, оказавшегося не в Италии, а в Швеции. Действительно, Тарковский и его герой Горчаков находились на распутье.

Андерссон эту идею не поддержала, однако она тоже давно хотела поработать с русским мастером, потому предложила ему подумать о ленте по признанному бестселлеру — «Мирной книге» Бернарда Бенсона. В том, что актриса могла устроить запуск этой картины в Швеции, сомневаться не приходилось. Впрочем, на тот момент содержание сочинения британского изобретателя и летчика времен Второй мировой войны Тарковский себе еще не представлял. Он ознакомится с ним только в июне. Несмотря на то, что сочинение Бенсона пользовалось бешеной популярностью и было рекомендовано папой Иоанном Павлом II, режиссера оно приведет в недоумение: «Бредовая и глупая книга. Совершенно непонятно, почему она популярна и почему ее надо экранизировать». В пацифистской истории, описанной автором, была артикулирована вовсе не та грань веры, которая интересовала Андрея.

Тогда же, в Стокгольме, предлагая Биби сценарий, Тарковский думал не столько о фильме, сколько о сюжете своей жизни. Тут Андерссон тоже выдвинула ряд идей, задействовав свои обширные связи. Чего стоит один ее муж Пер Альмарк! Уже 14 апреля он, бывший вице-премьер, попросил министра культуры Швеции способствовать продлению пребывания гостя. Но план режиссера состоял не в том, чтобы провести в Стокгольме еще недельку. Он поделился этим с Альмарком 15 апреля: «Рассказал все Перу... Есть продюсер, есть где жить, остаются письма... Как мы решили с Ларой. А я боюсь». Потом 16 апреля: «Ох, как мучительно все это! Разговаривал с Тяпусом и Ларой. Она дала мне понять, что настаивает. А я боюсь. А вдруг с ними что-то случится? Вот не думал, что смогу оказаться в таком положении! Боже, помоги!»

Тарковский много рассказывал о своем бедственном положении в Москве, потому шведские друзья сразу поставили во главу угла не лекции и кинопоказы, а «спасение режиссера». Многие были готовы бороться за то, чтобы его жена и сын приехали в Стокгольм. Это стало особенно важным, поскольку надежды на то, что ребенка выпустят потом в Италию, не было совсем.

Но вернемся на несколько дней назад. 13 апреля к Андрею приехал уже упоминавшийся Юри Лина. В 1966 году Лина основал в Тарту киноклуб «Амфо», который быстро стал известным в среде интеллектуалов. В нем демонстрировались шедевры — Параджанов, Тарковский, Антониони, Куросава, Феллини. В шестидесятые годы подобные сеансы если и могли проходить где-то в Советском Союзе, то только в самой демократичной Эстонской ССР. В 1973-м Юри впервые написал режиссеру письмо о том, что он показывает его фильмы, а также о том, каким праздником становится для зрителей каждая встреча с кинематографом Андрея. Очно они познакомились, когда Лина приехал в Москву и решил разыскать Тарковского на «Мосфильме». Режиссер как раз работал тогда в павильоне над «Зеркалом». После окончания смены он предложил подвезти Юри на машине в центр, они разговорились. Их интересы пересекались во многих пунктах: от философии и метафизики до парапсихологии и знахарства. Перед тем, как выйти из автомобиля, Лина оставил Андрею свой адрес. Тарковский сразу узнал почерк: «Это вы писали мне из Эстонии?» Так начались их долгие взаимоотношения. В феврале 1975 года, режиссер вместе с женой приезжал в клуб «Амфо» для показа «Зеркала» (см. фото), а в 1977-м они с Линой виделись на съемках «Сталкера» под Таллинном.

Из всех объединявших этих двоих интересов именно потусторонние загадочные явления играли ключевую роль. Юри много писал о паранормальных феноменах для эстонских газет, собирал сведения о них, пересылал и переводил свои материалы Андрею. Тарковский же, в свою очередь, отправлял ему разного рода публикации о кино.

Лина, в частности, познакомил режиссера с известным рижским парапсихологом Варварой Ивановой-Киссин. Именно ей посвящена безличная запись в «Мартирологе» от 7 февраля 1976 года. По воспоминаниям Юри, интерес Андрея и его жены к сверхъестественному вовсе не был праздным, и, во многом, основывался на том, что они оба были свидетелями нескольких подобных явлений.

В 1981 году Лина — уже не начинающий, а сложившийся автор, журналист, писатель, режиссер, но Тарковский обратился к нему за советом по другой причине. Юри давно жил в Швеции, ему удалось покинуть Советский Союз. Более того, всю историю его эмиграции Андрей наблюдал совсем близко. Когда они встретились на съемках «Сталкера», Лина рассказал, что КГБ закрывает «Амфо», а также, по его словам, требует, чтобы тот покинул страну — в Эстонской ССР органам порой было проще решить «проблему» таким образом. Впрочем, и в Ленинграде с Бродским поступили аналогично. По воспоминаниям Юри, гэбисты даже сами подыскали ему невесту в Финляндии и сказали: либо женишься, либо отправляешься в сумасшедший дом. Лина выбрал первое, но в «Стране тысячи озер» провел лишь несколько месяцев: «Финляндия в моем представлении была в некотором роде пустыней — тоскливой провинцией, далекой от большой культуры и духовности. Поэтому я там не задержался, а при первой возможности переехал в Швецию... “Поддерживать связь можно будет через моих надежных друзей в Тарту, — сказал я Андрею. — Они будут тайно пересылать тебе мои письма. А ты сможешь писать мне вот по этому адресу в Хельсинки, но не указывай мое настоящие имя, пиши его финский перевод: “Yrjö Pellava” (по-русски это значит “Юрий Лен”). Письма дойдут все равно”».

В стокгольмском отеле Тарковский в очередной раз рассказал ему о своих намерениях, чуть более конкретных, чем прежде. Судя по тому, столь часто режиссер упоминал Лину в дневнике, его советы имели для Андрея значение. В частности, он писал, что Юри практически убедил его в необходимости осуществить задуманное.

Еще одним аргументом, а может быть, и знаком — скорее Тарковский интерпретировал произошедшее именно так — стала новость о том, что дирижер и пианист Максим Шостакович, сын композитора Дмитрия Шостаковича, не вернулся в СССР после гастролей в Западной Германии. Более того, в эту поездку его отпустили вместе с сыном Димой. В результате, именно Максим стал тем самым прецедентом, которого так боялись в Госкино. Впрочем, музыканты проходили по другому ведомству.

Эпизод с Шостаковичем, помимо всего прочего, усугублял ситуацию: теперь еще долго с ребенком из страны никого выпускать не будут. И вновь все произошло очень близко: Тарковский был знаком с Максимом, у них имелся хороший общий друг — реставратор и искусствовед Савелий Ямщиков, работавший консультантом на «Андрее Рублеве».

17 апреля в дневнике появилась паническая запись, после которой режиссер рассказал, как слушал в кафедральном соборе «Страсти по Матфею» Баха — одно из своих любимых музыкальных произведений, которое он использовал в фильмах трижды. Во-первых, «Солярис» открывается хоральной прелюдией. Во-вторых, на что не так часто обращают внимание, писатель из «Сталкера» непринужденно насвистывает фрагмент арии альта в конце первой серии. В-третьих, тот же кусок, но в симфоническом исполнении будет подложен под титры «Жертвоприношения». Писатель насвистывает мелодию легкомысленно, тогда как в шведской картине она пробирает до мурашек. В каком-то смысле Бах становится маркером позднего творческого периода Тарковского.

Но что вызвало панику? По тем или иным причинам в этот день в посольстве начали подозревать, что режиссер не собирается возвращаться. Он очень волновался, София и Юри успокаивали его долго. Собственно, идея сходить послушать музыку возникла именно для того, чтобы отвлечь Тарковского. Лина, сопровождавший его, повторял: все это лишь слухи, у посольских не может быть доказательств. Режиссер кивал, но также отдавал себе отчет, что доказательства им, в сущности, и не нужны. Кроме того, это больше, чем слухи. Это была его мечта, его выбор, его план.

Самый же добрый знак ему принесла Седерхольм. Еще 13 апреля в дневнике появилась запись, вызывавшая недоумение и беспомощные догадки многих русскоязычных читателей: «Рассказ Софии о четырех планетах для Свена». Напомним, что именно в тот день Тарковский познакомился с Нюквистом, потому упоминание его имени, хоть и не прибавляет ясности, но выглядит уместным. На самом же деле режиссер написал «для Овна» (или, ошибочно, «для Овена»), и в изданиях на других языках перевод загадочным образом корректен.

Овен — зодиакальный знак Андрея, а к астрологии он относился чрезвычайно внимательно. Значение этой фразы проясняет в своей книге переводчица режиссера на «Жертвоприношении» Лейла Александер-Гарретт. Дело в том, что София была спиритуалистом, специалистом по медитации и астрологом. Иными словами, она была мастером в том, что интересовало и манило Тарковского. Это также поспособствовало их сближению. Седерхольм и прочла в небесных картах, что четыре планеты — Солнце, Венера, Марс и Меркурий — выстроились в ряд в Овне, суля успех. Все перечисленное: от «Волги» и планет, до Баха и Шостаковича — толкало Тарковского на решительный шаг.

Визу режиссеру не продлили, хотя сам визит немного пролонгировать все-таки удалось. В добавленные дни, в частности, была запланирована туристическая поездка с человеком по имени Александр Титкин — чиновником из посольства, который, прямо скажем, оказался не очень расторопным. Потому, когда он, несколько опоздав, приехал за Андреем в гостиницу, в номере Тарковского уже не было. Вместо него лежала записка: «Дорогой Саша! Извините, что я Вас “подвел”, но я так устал, что, когда вчера вечером мои шведские друзья пригласили меня на несколько дней за город, я не мог отказаться. Не беспокойтесь и не поднимайте лишнего шума, который может всем только повредить. Я жив и здоров. Кстати, Филипп Тимофеевич Ермаш в понедельник сможет ответить на все вопросы, которые у Вас и в посольстве могут возникнуть по этому поводу. Еще раз извините, А. Тарковский». Разумеется, глава Госкино не был в курсе происходящего, и режиссер мудро упомянул его по совету друзей с одной целью, чтобы выиграть время и отложить начало поисков до понедельника 20 апреля.

19го он отметил в дневнике, что находится в Гетеборге. Этот город расположен в четырехстах семидесяти километрах к юго-западу от Стокгольма, на противоположном берегу Скандинавского полуострова. Скорее всего Тарковский находился не совсем там, а запись сделана, чтобы впоследствии запутать следы и не подставить лишних людей. Пребывавший в эмоциональном состоянии, взволнованный и испуганный режиссер вряд ли согласился бы уехать от столицы так далеко. Его «побег» организовывал Пер Альмарк, у которого имелась дача в провинции Седерманланд, совсем неподалеку от Стокгольма, менее ста километров все в том же юго-западном направлении. Гораздо вероятнее, что они поехали туда. В упомянутой книге Лейлы Александер-Гарретт приводятся воспоминания Альмарка, в которых тот рассказывает, сколь сильным было желание Тарковского уже не возвращаться в СССР. В целях конспирации, он даже собирался сбрить свои усы, без которых его непросто представить.

Андрей также умолял Софию спрятать его настолько надежно и хорошо, чтобы советские органы госбезопасности никогда не смогли бы его отыскать. В итоге она отвезла режиссера в женский монастырь в Мариэлунде — порядка тридцати километров, на запад от Стокгольма, практически по дороге к даче Альмарка. Так что далеко от столицы он вряд ли уезжал. Тем не менее скрывать Тарковского долго было бы невозможно, потому друзья уже начали разрабатывать сценарий его переправки в США. Жена режиссера потом будет рассказывать, как ее мужа, с его собственных слов, в Стокгольме «обрабатывали» агенты ЦРУ, но он сразу отказался.

Позже в тот же день Андрей писал: «Теперь вся помощь на Бога! Лара, Тяпочка! Молитесь за меня! “Челл Греде”». Два последних слова взяты в кавычки по непонятным причинам. На самом деле, это имя (с точностью до небольшой ошибки) и фамилия. Челль Греде — шведский кинорежиссер и бывший муж Биби Андерссон (с 1960-го по 1973 год), который тоже помогал Тарковскому и находился с ним в это время. Судя по всему, именно с Челлем Андрей, главным образом, и обсуждал свое трагическое безвыходное положение.

В дальнейшие события вмешался советский посол Михаил Яковлев, нашедший возможность передать режиссеру приглашение на обед для беседы. Тарковский и его советчики решили согласиться на эту встречу, поскольку даже, если он категорически откажется возвращаться, переговоры о том, чтобы в Стокгольм приехали Лариса с сыном, все равно пришлось бы начинать именно с Яковлева. Дискуссия за трапезой вышла крайне напряженной, и остаться у Андрея все-таки не хватило решимости и сил. По всей видимости, ему дали понять, что даже не возвращаясь в СССР, он может дорого поплатиться за горячность. При этом, заметим, даже Альмарк не поддерживал режиссера в его намерении отказаться лететь обратно, рекомендуя действовать более взвешено. Помимо преимуществ пребывания за рубежом, Пер настойчиво рассказывал о недостатках, о проблемах, которые могли стать для Тарковского полной неожиданностью. Иными словами, Альмарк предупреждал его о тех законах западного мира, о которых говорил и Тонино Гуэрра. Видимо, швед изложил все более доходчиво, поскольку после упомянутой беседы режиссер позвонил Лине и сказал: «Только не думай, что здесь все возможно. Здесь не все возможно. Именно поэтому надо... добиваться этого. Тебе только единственное что, тебе нужно немедленно искать какого-то дела серьезного в духовном направлении, которое могло бы дать удовлетворение душевное. Ладно, Юри, я думаю, что мы еще увидимся...» Андрей говорил чрезвычайно спокойно, он уже принял решение. Следующие же слова режиссер произнес даже мечтательно: «Может быть, я сюда еще приеду...»

Все время в Швеции Тарковский был терзаем множественными страхами. Страхом поступить неверно, но в то же время и боязнью упустить редкий шанс. Страхом накликать беду и опасением, что в следующий раз, обивая пороги «Мосфильма», он горько пожалеет о своей нерешительности. Эти тревоги складывались в тотальный ужас, который владел режиссером и до, и после поездки. Чтобы проиллюстрировать его запуганность, приведем один эпизод из воспоминаний Ольги Сурковой. Как мы уже сказали, на тот момент не осталось сомнений, что их совместную книгу в СССР не издадут. Тогда Ольга договорилась о публикации фрагмента в Швеции. Ее друг, профессор кафедры славянских языков Стокгольмского университета Пер-Арне Будин обещал этому поспособствовать. Незадолго до отъезда Тарковского Суркова подготовила текст и отдала режиссеру, чтобы тот передал его Будину. Но когда соавторы встретились уже в Москве, выяснилось, что он этого не сделал, поскольку... забыл рукопись.

Поверить в то, что Андрей, действительно, запамятовал, невозможно. Это был страх, боязнь разозлить органы, что подтверждается еще и тем, сколь охотно Тарковский согласился потом на предложение опубликовать в Швеции этот материал в виде интервью с Сурковой. В таком случае вся гипотетическая ответственность падала бы на нее. В итоге беседа вышла в журнале шведской Королевской академии свободных искусств «Artes». Удивительно: Андрей боялся отправить в печать аполитичный текст о режиссуре, но при этом не исключал возможности невозвращения, словно не соизмеряя эти поступки.

Так или иначе, 21 апреля режиссер уже в Москве. Все произошедшее — преодоленный соблазн, сильнейшее искушение, с которым он столкнулся — вылилось всего в четыре слова в дневнике: «Я был в аду», — да и то они взяты в кавычки, поскольку принадлежат будто бы не ему. Это цитата любого мученика, справившегося с подобным испытанием, а уж христианской литературой Тарковский был начитан изрядно.