Сюзанна и Никита Каменский про альбом Валентины Гончаровой — Recordings Vol.2

Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.

Как вы познакомились с творчеством Валентины Гончаровой?

Н. На самом деле, случайно. Где-то в интернете я услышал маленький фрагмент одного из треков и подумал: «Вау!» Запомнил фамилию — Гончарова. Потом еще долго не мог найти ее, потому что перепутал имя. Искал Наталью Гончарову.

С. Первую красавицу пушкинских времен, которую все помнят со школы.

Чем вас зацепила ее музыка? 

Н. Валентина Гончарова играла эмбиент еще 40 лет назад. Эта пластинка кардинально отличается от всего, что мы слышали из русского и советского наследия. Для рядового слушателя она будет непонятна, поскольку здесь отсутствует традиционная песенная форма — нет привычной структуры, нет ритма. Но я считаю, что альбом гениальный, потому что у звука на нем очень интересная текстура.

С. Да, это абстрактный аудиоландшафт, который ты не просто слышишь, а наблюдаешь. В эту музыку очень приятно погружаться и отслеживать изменения — в своих ощущениях от звука и в его текстуре. Музыка Гончаровой лишена каких-то громоздких конструкций, она абсолютно психоделическая и самодостаточная. Это похоже на аудиальные галлюцинации: когда не можешь понять, это в твоей голове звучит или где-то снаружи. Ты как будто ищешь источник звука. 

У меня так часто бывает на улице. Когда я гуляю, погруженная в свои мысли, и вдруг замечаю какие-то интересные интонации. Потом они складываются в целые музыкальные фразы. И я пытаюсь понять: это мой мозг сам собрал эту мелодию или же она действительно откуда-то льется? Именно поэтому мне очень нравятся произведения Гончаровой. Они заставляют тебя усомниться.

На какой музыке вы росли?

С. Дома у нас царила атмосфера испанщины, Gipsy Kings. Моя мама — преподаватель испанского языка и еще нескольких романо-германских. Она всегда любила испаноязычную зажигательную музыку, темпераментную. И у нас всегда играло что-то на испанском. Еще она, конечно же, высоко ценила вокальные данные темнокожих див — Уитни Хьюстон, Тони Брекстон. Их тоже доводилось слушать. 

И была еще Алла Пугачева, великолепный человек, невероятная наша актриса музыкальная. Я ее очень люблю, уважаю. В какой-то момент даже перепевала энное количество ее песен, чтобы набрать новых вокальных фишек. Мне очень нравятся все ее эксперименты. Я считаю, она много сделала для нашей современной музыки.

Н. В пять лет я слушал ZZ Top. В шесть лет — Aerosmith. В 10 добавился классический хард-рок 1980-х, Black Sabbath и так далее. В 12 лет я впервые услышал Nirvana — это было большим и эмоциональным, и музыкальным потрясением.

Мне гранж всегда казался чрезмерно надрывной музыкой. Она настолько серьезная, что от этого становится смешно. Почему тебе нравится Nirvana?

Н. Это андеграундная сцена, которая стала популярной вопреки всему. Это люди, которые не владели инструментами как-то классно, но благодаря своей пубертатной энергетике умели очень точно выразить эмоцию. Они то плачут, то бунтуют, пытаются осознать себя в этом мире, преодолеть одиночество. Я думаю, что именно этим объясняется феномен их популярности по всему миру. 

С. Это музыка для эмоционально нестабильных людей, которых в мире большинство. Есть такое понятие, как психологическая зрелость, психологический возраст. В основном люди не достигают 16 лет и до 50 остаются подростками, плохо умеют контролировать свои реакции. Как раз поэтому гранжевая музыка отзывается у очень многих. Для меня гранж — это такая родная, понятная, натуральная грязь.

Н. На самом деле, мы как музыканты, как люди, которые постоянно работают с большим потоком аудиальной информации, сильно устаем от музыки. Нам приятно послушать классику какую-нибудь. Хотя я никогда бы раньше не подумал, что я буду любить классическую музыку. Приятно послушать джаз типа позднего Майлза Дэвиса. Или что-то добренькое, расслабленное, вроде Аструд Жилберту. Мне не хочется впитывать новую музыку, поскольку мы сами постоянно ее производим.

Давайте поговорим про вашу музыку. Недавно у вас вышел совместный альбом «Аффекты». Для предыдущих релизов Никита тоже писал инструменталы, но вы никогда прежде не были представлены как дуэт. Что изменилось?

Н. Мы решили объединить два звука. У меня есть сольное творчество — это такое абстрактное техно, крайне андеграундное. Мой звук всегда был более шероховатым, грязным, чем то, что мы делали для проекта «Сюзанна». Теперь мы объединили две концепции. Кроме того, на пластинке присутствуют мой голос и мои тексты: я написал для альбома все скиты и стихи к треку «На старой картине».

С. Вообще, Никита как-то преуменьшает свой вклад в тексты. Мы очень часто работаем в соавторстве. Никита дает мне какие-то идеи и образы. Я могу, как корректор, брать и соединять их так, чтобы получалось гладко, без острых углов в звучании. Я рассматриваю слова как конструктор. Для меня очень важно, чтобы все было ритмично и красочно. Это такой импрессионизм — я оформляю в тексте визуальные образы, стараюсь как можно более подробно написать картину, в которую зашито мое эмоциональное состояние, какие-то переживания. 

Никита тоже очень круто видит образы. Мне нравится визуальная эстетика его миров. Я всегда с удовольствием погружаюсь и в его слог, и вообще в то, как он мыслит. Мне приятно туда окунуться. Можно сказать, что у нас смежные миры. Мы как сообщающиеся сосуды переливаем наше содержимое друг в друга.

На «Аффектах» есть несколько песен, в основе которых лежат стихотворения Марины Цветаевой и Шарля Бодлера. Почему выбрали именно этих авторов?

С. Да просто в кайф было, на самом деле. Я очень люблю Цветаеву. Так уж вышло, что мама читала нам с моей старшей сестрой на ночь Цветаеву, — это было в среднем школьном возрасте. Или просто в течение дня могла вытаскивать для нас какие-то интересные высказывания, «на подумать». А еще был Оскар Уайльд. Благодаря ему и Цветаевой вокруг нас сформировался немного жестокий такой, трепетный, очень хрупкий, кровоточащий практически мир, в котором все на острие красоты. 

Я сама была как Соловей из сказки Уайльда «Соловей и роза», который нанизался сердцем на шип розы, чтобы она стала красной и согрелась в мороз. Забавно, кстати, что «Соловей и роза» — это древний персидский канон. Оскар Уайльд вдохновился персидской поэзией, взял оттуда суфийский образ соловья, который жертвует своей жизнью, чтобы теплом своей крови оживить розу, дать ей шанс расцвести.

Мне кажется, тебе близок такой подход к восточной культуре — выбирать из нее какие-то отдельные, близкие моменты и пытаться интерпретировать их по-своему. Когда у тебя появилась такая потребность?

С. Потребность появилась недавно, но откуда она взялась — понятно. Я ребенок двух культур: славянской и восточной, культуры моего отца. Мне всегда было интересно, что я такое. Для того чтобы расшифровывать свой темперамент, мне требуется погрузиться в мир восточных образов и не только. Например, я сейчас изучаю арабский язык, чтобы насытиться новыми визуальными стереотипами, глубже окунуться в мир суфийской поэзии, с которой иначе не познакомишься.

Мне очень хочется читать Коран по правилам. Прежде всего, это нужно для того, чтобы поставить идеальное арабское произношение по средневековому стандарту. То есть в Коране сохранена самая вкусная поэтическая лексика и оригинальная мелодика языка. Это главный поэтический документ исламского мира. 

Религиозный опыт — это неотъемлемый компонент восточной идентичности?

С. Восточная идентичность невозможна без страдания, без стремления «домой». А «домой» — это наверх. Грубо говоря, в рай, от земли к Богу. В авраамических религиях в принципе часто прослеживается концепция «Бог как возлюбленный». То есть вся персидская поэзия, которую мы считаем любовной или даже эротической, на самом деле расшифровывается иначе, в более религиозном контексте. Мне очень хочется отойти от стереотипов. От этого салонного, колонизаторского Востока прийти к Востоку, который живой и натуральный. Потому что я все-таки по крови своей являюсь частью этого мира, и мне кажется необходимым его понять, расшифровать.

Чем именно тебе близка мусульманская культура?

С. Способом бытования. Это тяга к тому, чтобы скрывать личные подробности, некая закрытость как норма. Для меня сейчас открытие, что я могу жить без нарочитой демонстрации каких-то своих внутренних процессов. Оказалось, что я не обязана открывать на всеобщее обозрение то, что не хочу. Вся культура Востока об этом. Об этом же понятие «хиджаб», оно означает закрытость. Если говорить о западных тенденциях, там все сегодня стремятся к какому-то третьему, четвертому, пятому полу. Все эти liquid gender и так далее. А на Востоке есть только «м» и «ж». И это мне тоже нравится. Есть некая прелесть в том, что эта часть мира жестко структурирована. 

В прошлом выпуске «На игле» мы вспоминали британскую певицу Шинейд О’Коннор — она, как и ты, обратилась в ислам и столкнулась с непониманием аудитории. Мусульмане ее тоже не принимали, поскольку Шинейд нарушала некоторые религиозные запреты, например продолжала выступать. Как ты считаешь, можно ли быть мусульманкой, не соблюдая все предписания?

С. Так уж получилось, что каждый человек индивидуален. И даже если правила предписывают жесткое соблюдение, ты так или иначе либо приходишь последовательно, постепенно к их соблюдению. Ты живешь так, как тебе удается. И для меня лично в этом нет ничего странного. А то, что в обществе есть осуждение или какая-то иная реакция, так это характерно не только для стран Востока. На Западе тебя отменят, если ты не будешь вписываться в определенные каноны. На Востоке тоже. Так было, так есть и так будет всегда. В мире вообще сейчас устанавливается тренд на настоящую несвободу.

Что ты имеешь в виду?

Мне кажется, что существующие общественные системы будут ужесточаться, а пространство свободы каждый человек будет открывать внутри самого себя. Именно поэтому я считаю обращение к Богу идеальным шагом. Потому что я чаще всего вижу мир карикатурным. Важные для меня представления в нем девальвируются, обесцениваются. Поэтому я ищу сил в себе и в тех людях, которые меня могут вдохновить на некие свершения, на переход в новое состояние. Я создаю мир внутри себя, вне зависимости от того, где я нахожусь. Я понимаю, что полагаться на внешний мир и на его процессы, которые постоянно изменчивы и, скажем прямо, жестоки зачастую, не имеет смысла. Укореняться необходимо в самом себе.

Твое сценическое амплуа много раз менялось. Тебя насильно сексуализировали, потом ты по инерции продолжала эту сексуализацию сама, а сейчас тебе хочется максимальной закрытости. Ты допускаешь, что когда-то в будущем сможешь использовать автосексуализацию как творческий инструмент?

С. Когда-то я пользовалась своими прелестями для того, чтобы обратить внимание на то, что я делаю. Это началось, действительно, очень давно, а закончилось недавно. Потому что эта pussy power, эта автосексуализация перестала быть мне интересной. Теперь я в другом статусе. Сегодня я в первую очередь мать.

Интересно, кстати, как в популярной культуре женщины сегодня все чаще посредством творчества осмысляют свою беременность. Как Манижа с клипом на Tummy. Или как Бейонсе с ее концертным туром. 

Это правда. Всегда считалось, что беременеть артисткам не нужно, даже нельзя. Вон что случилось с Бритни Спирс после беременности. Деторождение у женщины связано с тем, что она теряет физическую форму, которая ей привычна и которая ей нравится. Что у нее могут начаться проблемы с психикой, это сложное испытание. На тебя к тому же навешивают ярлык «я же мать». Твое материнство якобы умаляет тебя в каких-то интеллектуальных способностях, в твоих правах, возможностях, перспективах. Если ты женщина и артист, ты можешь быть вынуждена соответствовать этим представлениям. Я не хочу этого делать, и по мере возможности, дай Бог, иншаллах, я продолжу реализовываться так, чтобы мне никогда не было стыдно за себя. Чтобы моя дочь могла брать с меня правильный пример.

Возвращаясь к стихотворением: как на альбоме появился текст Бодлера?

Н. У нас с Сюзанной было одно в жизни диджейское выступление. Оно было довольно забавным, потому что я играл авторскую музыку, абстрактное техно, которое мы написали с Юрой Усачевым, в одном классном небезызвестном заведении. Сам я не то чтобы какой-то диджей. Я гуглил, как и что надо делать, в такси до клуба. В итоге мы хорошо подготовились, все отлично отыграли. Но Сюзанне через пять минут выступления стало скучно просто крутить три с половиной ручки. Она решила, что надо почитать стихи. Выбор пал на Бодлера. Она прямо под наше техно, на танцполе импровизировала на его стихи с какими-то дичайшими аудиоэффектами. Люди были либо в восторге, либо очень сильно удивлены. С тех пор Бодлер и прижился. Мне тоже нравятся его стихи, я читал их в далекой юности — «Цветы зла» и все остальное.

А что сейчас читаете?

С. В данный момент я читаю «Идиот» Достоевского. Все никак не могу его дочитать, потому что очень насыщенный текст. Там такой вкусный слог с обилием архаизмов. Лексика совершенно блестящая, написано ювелирно. Я очень люблю все такое винтажное. Мне очень нравятся «Хмурые люди» Чехова. Я считаю Чехова нейрохирургом от литературы, у него всегда все идеально чисто. Ты читаешь его текст, он прямо светится. Это та идеальная чистота языка, к которой хочется стремиться. 

Рождение и воспитание ребенка — это религиозный опыт?

С. Это самый психоделический опыт моей жизни. Ничего психоделичнее, чем беременность и деторождение, я не испытывала никогда. Хотя я многим интересовалась, многое пробовала и имею представление о том, как это бывает. Во время беременности ты на уровне своего существа, своей личности перестаешь себе принадлежать. Ты живешь как разумная барокамера для формирующегося существа. 

Ты ходячая кухня. Проходишь мимо ребенка по комнате, а он начинает причмокивать, потому что ему очевидно, что у тебя молоко идет. Ты начинаешь на органическом уровне отслеживать изменения в своем человеческом статусе. Ощущаешь животную, органическую систему внутри себя, которая сквозь века работает по одному принципу. Каждый человек, который решает размножаться, так или иначе в ней закреплен. Ты принадлежишь этой системе по умолчанию и не можешь из нее выйти.

Поэтому взаимодействие с ребенком — это в любом случае что-то о божественном влиянии. Ребенок — это божественный подарок. Тебя одаривают свыше возможностью наблюдать за тем, что такое человек вообще. Дают шанс понять, какой ты человек по отношению к этой жизни. Ты начинаешь постоянно замечать малейшие свои изъяны, обращаешь внимание на качества, которые никогда бы не открыл в себе, если бы не столкнулся с этим беззащитным, нежным, полностью зависящим от тебя существом. 

Если попытаться выбрать какой-то один момент из жизни, воспоминание, которое вы для себя считаете определяющим, что это будет?

Н. Момент создания музыки. Не какой-то конкретный, а вообще любой. Это всегда как откровение ощущается, как психологический релиз. И это состояние моментально объясняет тебе, зачем ты часами ковыряешься в программах, что-то пишешь. Это момент, когда из ничего рождается что-то. Это чудо, его нельзя никак объяснить. 

С. Наверное, это ясность мысли после молитвы. Это очень чисто. Чисто, высоко и по-хорошему нездешне.

С ощущениями после родов сравнимо?

С. Во многих культурах есть представление, якобы женщина просветляется, пока служит маленькому человеку и забывает о себе. Матери — это как монахи, послушники, которые выбирают аскезу, практикуют отречение от себя. И после рождения Евангелины у меня действительно было ощущение подъема, какой-то сверкающей заряженности. Я прямо искрилась. И весь этот запас энергии позже реализовала на альбоме Megalith, который мы написали с Никитой в 2020 году.

Беседовал Егор Спесивцев