«Масло с водой не смешивается». Глава из романа «Заххок» Владимира Медведева

Белая овца умирала на каменистой осыпи. Тощая, со свалявшимся руном, она походила на ком грязного низкосортного хлопка, который по пути на хлопзавод снесло ветром с грузовика на пыльную дорогу. Не я уронил ее жизнь на сухие камни, но яд вины сочился в мое сердце. Я хорошо представлял, какие мучительные процессы протекают сейчас в ее обезвоженном и истощенном организме, и не знал лишь одного — испытывают ли животные страх смерти, как люди, или просто безотчетно страдают.

Я крикнул:

— Эй, Джав!

Выше по склону — шагах в двадцати от меня — Джав пытался поднять на ноги обессилевшую матку. Его конь стоял рядом. Джав снял с седла чилбур, шерстяную веревку, и заскользил вниз по осыпи, шурша камешками. Я помог перевалить овцу на левый бок и связать вместе четыре ноги.

— Муаллим, подержите, пожалуйста, — Джав достал нож.

Я навалился на исхудавшее овечье тело. Джав запустил указательный и средний палец левой руки в ноздри овцы, с силой потянул ее голову назад, натягивая шею. Произнес:

— Йо, бисмилло…

Аккуратно, с деловитым спокойствием повел ножом поперек овечьего горла. Из разреза плеснула струей густая кровь. Джав вытер лезвие о шерсть овцы, сучившей связанными ногами.

— Проклятые вазиронцы!

За два с половиной дня, что отара двигалась от большого пастбища, погибло больше трети овец. Мы никогда еще не теряли столь много на коротком перегоне. А ведь прошли лишь полпути. Мы гнали остатки отары к озеру Осмон-Кул. Возле воды те овцы, что выживут, немного отдохнут, и, возможно, мы сумеем довести оставшихся до малого пастбища Сари-Об. Снег на нем едва начал сходить, но другого выхода нет. Конечно, потери неизбежны при любом долгом перегоне в горах. Какой-то процент потерь заранее закладывается в отчетность. Усушка и утруска животных жизней.

В середине дня пошел дождь, но перед самой темнотой нам удалось добраться до стоянки под скалой Хайкали-Калон. Ветер и солнце выдолбили в скале глубокую впадину. У задней стенки низкий закопченный свод косо спускается до самого пола. Кто сочтет, сколько поколений пастухов ночевало в пещере на протяжении столетий? А может, в древности жили в наших краях первобытные охотники…

Овцы тесной толпой сбились на широкой покатой площадке перед пещерой, пытаясь согреться. Ледяной ветер, как шерстобит, все плотнее и плотнее сбивал их в общую массу и сбрызгивал сверху холодной водой. И, вдруг решив, что войлок слишком сух, обрушивал на живую кошму ливень. Чабаны разожгли костер. Собаки укрылись в пещере.

Ветер выполнял работу за них.

— Дождь не перестанет — всех потеряем, — сказал Джав.

Он был прав. Отара может погибнуть от переохлаждения почти полностью.

— Иншалло, — откликнулся Гул. — Как Бог захочет.

Мы ничем не могли помочь. Меня не утешал даже всплывший в памяти стих:

Хирс-зод, оставь печаль — ведь всякая невзгода

Проходит, словно летом непогода.

Утром, как и предвещал поэт, ночная непогода ушла, над ущельем сияло чистое небо. Но невзгода осталась с нами. Почти вся отара погибла от холода. Нескольких еле дышащих животных мы прирезали, чтобы мясо не пропало понапрасну. Оставшихся в живых овец я велел пастухам спустить в кишлак, а сам сел на коня и уехал вперед.

Невзгода тащилась за мной по пятам. Далеко позади остатки отары — несколько десятков истощенных баранов, спотыкаясь на камнях, плелись вниз по тропе. Я подъезжал к Талхаку. Резкий дух парной баранины из хурджинов, набитых мясом и притороченных к седлу, перебивал родной запах селения. Мухи живой тучей слетелись со всего кишлака, окружили меня, скучились, как толпа перед городским магазином, в котором выбросили дефицит, жужжали возбужденно:

— Ж-ж-ж-ж-ж-р-ра-а-тва… Свеж-ж-ж-ж-ж-жа-ая…

А снизу по крутой, залитой солнцем улице навстречу мне летел-ковылял Шокир, словно черная муха, издали почуявшая запах беды. Остановился, поджидая. Не желал я с ним говорить. Поравнявшись, буркнул:

— Ас-салом… — и хотел проехать мимо.

Но от Гороха просто не отделаешься. На небо взлетишь — за ноги тебя схватит, под землей укроешься — за уши вытянет. Он проворно отступил в сторону — даром что нога хромая — и схватил коня под уздцы. Невежливо так поступать, оскорбительно, но Шокира словно никто учтивости не учил: грубость совершил, а при этом еще улыбку на лицо натянул льстивую, заискивающую:

— Быстро вернулся, уважаемый. Наверное, вести хорошие привез.

Насмехается! Но я сказал спокойно:

— Угадал, друг. Весть и впрямь радостная. Одна забота с плеч упала: об отаре можно не беспокоиться.

Шокир подхватил:

— С таким, как ты, специалистом, Джоруб-джон, мы вообще ни о чем не беспокоились.

Я едва сдержался:

— Извини, спешу.

Но он повис на узде:

— Моих советов слушать не захотели. Я говорил…

И мой гнев одержал верх над терпением.

— Рад, Горох?! Счастлив? Напророчил?!

Я соскочил с коня, распахнул хурджин, выхватил из него баранью ногу и сунул Шокиру:

— На, бери!

Он невольно выпустил узду и уставился на меня.

— Э-э, чего?

— Поешь нашей беды. Насыть утробу свою завистливую. Досыта накорми.

Он, растерявшись, ногу принял и, чтоб не упала, прижал к себе, марая пиджак сырым мясом.

— Э-э, Джоруб, зачем…

— Мало тебе? Еще хочешь? На, еще возьми…

Я, не глядя, выхватил из хурджина мясной шмат, шлепнул его поверх прижатого к груди.

— Еще надо?

Растерянность на лице Шокира сменилась злобой. В это время дверь в заборе открылась, вышел Палвон. Слышал ли он, не слышал наш разговор, но закричал весело:

— Эй, соседи, что такое? Коммунизм наступил? Мясо бесплатно раздают? Обо мне не забудьте…

Шокир оглянулся и разжал руки. Мясные куски свалились к его ногам в уличную пыль. Палвон захохотал:

— Оказывается, я правду сказал. Коммунизм пришел. Люди добро на дорогу бросают. Джоруб, брат, что случилось?

Я кивнул на Шокира.

— У него спроси. Он тебе расскажет. Про прошлое, настоящее, будущее…

Сел на коня и поехал, не оборачиваясь.

Еще до конца гузара не добрался, как гнев остыл, сменился стыдом и досадой. Нехорошо поступил. Зачем злость на Шокире выместил? Он-то в чем виноват? Просто пошутить хотел. Может, даже утешить на свой лад. А что с людьми разговаривать не умеет, так на то он и Горох. Его и без меня многие обижают. Достойно ли мне было свою ветку в огонь подбрасывать? Может, Шокир после того недавнего ночного разговора о своей откровенности пожалел, стыдно стало, что слабость проявил. Может, неловкость свою прятал. А может, разозлился на меня за то, что душу мне раскрыл. Не гневаться, а  пожалеть его надо было. А я еще сильней обидел. Как теперь себя с ним вести? За грубость извиниться, дружеским разговором вину загладить… Однако не такой Шокир человек, чтобы доброе слово его успокоило. Душа у него, как такыр. Как сухая голая бесплодная земля, изрезанная глубокими трещинами. Вылей хоть целое озеро — вода уйдет в бездонные щели. Всех вод мира не хватит, чтоб душу Шокира напоить. То ли родился таким, то ли жизнь иссушила и изрезала…

С этими невеселыми думами я приехал домой. Встретила меня Дильбар, умыться подала, чистую домашнюю одежду достала, расстелила в нашей комнатке дастархон, принесла еду, а сама примостилась у двери. Я сказал:

— Иди рядом садись. Поешь со мной.

Присела на курпачу. Ей ничего объяснять не надо, сама поняла.

— Сколько? Наших-то сколько осталось?

— Три барана.

Дильбар вздохнула.

— Ничего, как-нибудь проживем. Картошку посадили, горох посадили. Верхнее поле скоро расчистят. Как-нибудь проживем. Говорят, Зухуршо будет народу муку и сахар раздавать.

Я сказал:

— Нельзя брать. Это нечистое. У него нельзя ничего брать.

Дильбар опять вздохнула.

— Хорошо, что вы наконец-то приехали. В доме опять разлад. На вас одного вся надежда…

Шутя, должно быть, сказала. С Бахшандой только она умеет справляться. Сам не пойму как. Тихая, молчаливая, безответная, а всегда добивается того, что правильным считает. Ключи от кладовых у Бахшанды, и если кто-то посмотрит со стороны, то скажет: Дильбар — всего лишь прислуга. На самом же деле домом управляет она.

Я усмехнулся:

— Неужели есть в мире разлад, который ты не уладишь?

Она улыбнулась застенчиво:

— Шутите…

— Ладно, — кивнул я, — расскажи, что случилось.

— Вчера утром Марьям явилась… — начала Дильбар.

— Это какая же? Сплетница? — спросил я.

— Нет, — сказала Дильбар. — Жена Махмадали, что на той стороне живет. Принесла подношение — стопку лепешек. Всех уверяет, что печет самые вкусные в кишлаке лепешки. Многие так и считают…

— Мы-то знаем, что самые вкусные печешь ты, — сказал я.

Дильбар на этот раз даже спорить не стала.

— Я по лицу поняла, зачем пришла. Что-то особенное появляется, когда женщины за такие дела берутся. Поболтала о том о сем и говорит: «Уважаемая Бахшанда, у нас есть мальчик…»

Бахшанда вспыхнула, бровь изогнула. Кто они такие, чтобы к нам свататься! Раньше им бы это и в голову не пришло. Но сейчас, видно, такие времена, что никто не помнит, где верх, где низ. Где у кувшина дно, а где горло. Где в бадье масло, а где пахтанье. Но мы-то помним, что масло с водой не смешивается…

Вижу, невестка не сдержится, бросит что-то резкое, неучтивое. Поспешила сказать:

«Раз такой разговор зашел, надо мать девочки, Веру, тоже позвать».

Бахшанда глянула на меня, как слегой огрела, но при гостье смолчала. Только чай в пиалу плеснула, Марьям подала. С таким почтением, будто мать шахиншаха чествовала. Насмешку выражала, возмущение прятала. Но я видела — пронесло. Можно их наедине оставить.

«Извините, — говорю, — сейчас ее приведу. Сидите, сидите, пожалуйста, не вставайте».

Думаю, Бахшанда успеет остыть и в вежливых оборотах откажет. Чтобы и Марьям не унизить, и нашу честь грубостью не запятнать. Вошли мы с Верой. Бахшанда чай налила,

Вере подала. Достойно, с уважением — не стала при чужом человеке семейной вражды обнаруживать. Вере что-то по-русски сказала. Я плохо слова поняла, но о смысле догадалась:

«Вера-джон, эта особа спрашивает, не отдадим ли мы твою дочь замуж за ее сына».

Вера пиалу на дастархон поставила, головой покачала и сказала:

«Нет».

Разве можно так грубо отвечать?! Мне очень неловко стало. И за Веру стыдно. Неужели никто никогда ее хорошим манерам не учил?

Бахшанда опять что-то сказала. Наверное, за невежливость укорила. А Вера опять головой покачала и опять сказала:

«Нет».

Бахшанде бы объяснить, что мы сами не хотим девочку из нашей семьи, дочь Умара, отдавать людям, у которых ни кола, ни двора, — в семью, где невестку пахать вместо лошади заставят. То ли Бахшанде гордость помешала это Вере растолковать, то ли русских слов не хватило, но только Вера головой качает и повторяет:

«Нет».

Стала я прикидывать, как, приличий не нарушая, Веру из мехмонхоны вызвать, через Зарину объяснить, чтоб просто сидела бы и молчала, а мы с Бахшандой вежливо и достойно Марьям откажем.

Не успела. Бахшанда из терпения вышла, взорвалась. Сами знаете, когда она в ярость приходит, обо всем забывает. Не щадит ни себя, ни других. Что угодно может сказать, что угодно сделать. Вдруг она сделалась спокойна и холодна как лед. К Марьям с преувеличенной любезностью обратилась:

«Уважаемая Марьям, вы нас извините. Наша невестка еще не очень хорошо по-таджикски понимает. Мы с ней посовещались, обсудили и вместе решили, что для нашей девочки лучшего жениха, чем ваш сын, трудно найти».

Марьям все, конечно, поняла, но виду не подала. Цели-то своей достигла. А уж как мы между собой спор уладим, ей безразлично было.

«Слава Богу! — воскликнула. — А девочку вашу будем холить и лелеять, как цветок».

Вера на меня беспомощно посмотрела. О чем они говорят? Я ей незаметно знаком показала: молчи, потом поговорим. А Марьям радостный тон на смиренный сменила:

«Одна беда — мы большой калинг заплатить не в силах».

Но Бахшанда даже дом бы свой спалила, лишь бы Веру побольней обжечь.

«Не беда, — сказала. — Мы много не запросим. Сколько сумеете, дадите».

Я про себя ахнула: как это она, женщина, на такое осмелилась! Сама важный вопрос без деда решила. Ваш отец должен был калинг назначить. Как теперь отказаться? Как слово назад забрать?

— Ничего, — я сказал. — Уверен, ты что-нибудь придумаешь. Уж постарайся.

Дильбар улыбнулась:

— Вы-то не хотите, чтобы девочка так скоро ушла из дома…

Не хочу. Бог не дал мне своих детей, а когда сын и дочь покойного брата поселились в нашем доме, стали словно моими собственными. К сожалению, покойный брат плохо воспитал своих детей. Не научил правильному поведению. Слишком вольно держатся они со старшими. Вольно и даже дерзко. А Зарина с первых же дней почувствовала, что я отношусь к ней по-особому.

Подошла ко мне:

— Дядюшка, куда это запропал наш жених?

— Не терпится тебе?

— Не терпится, дядюшка. Хоть бы побыстрее.

Я огорчился:

— Настолько уж плохо в родном-то доме?

Она нахмурилась:

— Он мне не родной.

— Эх, Зарина… В чужом лучше не будет.

Она слушала меня, не понимая.

— Где это в «чужом»? Вы нас выгнать хотите?

— Не гоню. Сама уйти хочешь.

Она губы сжала:

— Никуда я не хочу. Вернее, некуда… Сама не знаю, где мой дом.

Я сказал:

— Здесь. Это твой дом.

Зарина вспыхнула:

— Не мне, а ей скажите.

Бедная девочка! Готова выйти замуж за кого угодно, лишь бы избавиться от злой мачехи. Многие девушки так же думают, да попадают из огня в полымя.

Я сказал:

— Карим — парень неплохой, но уж слишком прост. Тебе не пара. Не спеши, найдем юношу…

Она даже договорить не дала:

— При чем тут Карим?! Тоже мне юноша! Не нужно мне вообще никого!

Совсем запуталась девчонка и меня запутала. То замуж не терпится, то никто не нужен. Молодые сами не знают, чего хотят. А она расхохоталась:

— Ой, дядюшка! Вы подумали… Я же про того усача, что к ней посватался… Поманил и пропал. А мы тут его дожидайся…

У меня от души отлегло, я захохотал вместе с ней. Но затем мне стало грустно. Вот как взаимное непонимание разделяет нас, близких людей. Я сказал:

— Кто знает, что случится, когда твоя тетушка Бахшанда выйдет замуж и покинет наш дом. Возможно, еще будем сожалеть о нынешнем времени, как о счастливых днях… Не зря Валиддин Хирс-зод, соловей Талхака, написал такие строки:

Мой друг, не торопи событий лёт —

На смену, может, худшее придет.

Зарина упрямо покачала головой:

— Хуже быть не может!

И хотя я убеждал девочку не торопить события, сам невольно подгонял их в своих мыслях. Как было не торопить, если вдруг разладилась хорошо налаженная жизнь. Талхак бурлил, и даже уважаемые люди не могли утихомирить односельчан. Несколько дней прошло с тех пор, как Гиёз уехал искать справедливость, но до сих пор от него ни слуху ни духу. Что с ним?