«Прощайте, дорогой лорд-канцлер» — памяти Александра Ширвиндта

Он сразу переходил на «ты». В этом ничего не было от начальственного панибратства бывших комсомольских работников. Скорее этим «ты» он с ходу принимал тебя в свой круг, приглашал присоединиться к своей компании, к закрытому клубу, куда входили самые талантливые, самые блестящие, самые находчивые.  

Последние шестьдесят лет Александр Анатольевич Ширвиндт был лордом-канцлером главной богемной московской тусовки. Ему это невероятно шло: синие клубные блейзеры, неизменная трубка, английская невозмутимость. «Покерное лицо завзятого картежника» — скажет о нем Анатолий Смелянский, один из завсегдатаев столичного клуба великих остроумцев.   

Свой актерский стиль Ширвиндт отточил на капустниках и новогодних вечерах в Доме актера ВТО. В каком-то смысле он был первопроходцем жанра стендап-комеди в России. Но его красивые с поволокой глаза были зачастую красноречивее текстов, которые для него писали Михаил Жванецкий и Аркадий Арканов. В них была грусть и правда. Правда человека, который понимает про жизнь гораздо больше, чем это предусмотрено его профессией и ролью, которую он сам для себя придумал. Недаром в театре у него было прозвище Маска или Железная Маска. Что происходило в его душе, никто не знал. Туда он не пускал никого. 

Так сложилось, что я не был поклонником Театра сатиры. Ни при Плучеке, ни тогда, когда Ширвиндт стал там худруком. Не думаю, что это его как-то задевало. Он не слишком доверял критикам. Его интересовало другое. «Мне надо заполнить 1130 седальщных мест каждый вечер», — с тоской вздыхал он каждый раз, когда заходила речь о чужих творческих манифестах, программах, концепциях — это были слова не из его лексикона. Он выслушивал их с лицом человека, которому предстоит тяжелая полостная операция, а ему рассказывают о каких-то смешных царапинах и детской простуде. 

Приблизительно с тем же лицом он выходил на сцену. И в легендарной «Женитьбе Фигаро», где играл графа Альмавиву, и в последнем своем спектакле «Где мы?».  Все вокруг суетятся, резвятся, стараются привлечь к себе внимание зрителей, а Ширвиндт совсем не старается. Его девиз и жизненная стратегия: «Не суетись под клиентом». Он просто смотрел в зал, молча. Или — на своих партнеров как бы с укоризной. Ну чего так расшумелись, идиоты! Делать вам, что ли, больше нечего? 

Наверное, он мог бы быть грандиозным Фирсом в «Вишневом саде». Такой гениальный еврейский Фирс великого русского театра. Но в какой-то момент АА резко перестал играть классику. То ли руки до нее не доходили? То ли никто не догадывался предложить ему роли по росту? То ли сам он страшился не заполнить проклятые «седальщные места» Театра сатиры? Кто знает! 

На самом деле АА был по натуре скромным человеком и умел довольствоваться малым. В нем никогда не было куража сыграть все, переиграть всех! Может, поэтому знаменитые и нервные актрисы любили брать себе его в партнеры. Знали, что он никогда не будет тянуть одеяло на себя. 

Мне об этом рассказывала Людмила Гурченко, когда они вдвоем репетировали пьесу Эдварда Радзинского «Поле битвы после победы принадлежит мародерам». 

— Шура — прелесть. Мы знакомы всю жизнь. Но я ненавижу, когда он на всех углах говорит о себе: «Я старый человек!» Эти вечные его внуки, дети! Зачем всем это знать? У всех у нас есть внуки. Мне кажется, он как-то очень рано влез в тапки «дедушки Шуры». Свою задачу, кроме всего прочего, вижу, чтобы хотя бы на время нашего спектакля эти его тапки отправить в мусоропровод. Ну или, если они ему так уж дороги, спрятать куда-нибудь подальше. Чтобы он снова стал тем сногсшибательным Ширвиндтом, от которого у всех девушек моего поколения и старше когда-то подкашивались коленки. 

Вообще эта тема какой-то нереализованности, недовоплощенности АА втайне всегда волновала. Она прорвалась однажды в новелле «Звуковое письмо» в спектакле «Маленькие комедии большого дома», где он изображал джазмена, записывающего в студии аудиописьмо своему недотепе сыну. Эти его вариации под Оскара Петерсона, элегантные бачки, волнующий, глубокий баритон. Мороз по коже. О, как права была Люся! Ширвиндт был неотразим. Собственно, таким и остался.      

Мы встречались с ним дважды.  Два больших телеинтервью для программы «Культурный обмен» на канале ОТР. Первый раз — это было в огромном павильоне на улице Лизы Чайкиной. Там было четыре камеры и, кажется, даже кран, чтобы снимать нас сверху. Второй раз — в крохотной студии в Петровском переулке, похожей на переоборудованную дворницкую. 

С двумя камерами там было трудно разместиться. На мои извинения и сетования, что, мол, жизнь наша поменялась и студия тоже, АА задумчиво заметил: «Да, там было скромнее, а здесь широко, воздушно». 

— Зато вот вы не меняетесь совсем, — решил я отпустить ему комплимент. — Как вам это удается? 

— Я скукоживаюсь вместе с твоей студией. 

Не рассмеяться, находясь в кадре или на сцене с Ширвиндтом, было невозможно. У него был темпоритм и мгновенные реакции заправского конферансье. Минута, прожитая без новой колко-грустной шутки, была пуста и бессмысленна. Любое интервью с ним — это сеанс нежного иглоукалывания. Невидимые миру иглы и невыплаканные слезы — это и есть Александр Анатольевич Ширвиндт в лучшие свои моменты в кино и на сцене.  

— Что прекрасного произошло за это время в вашей жизни? 

— Прекрасного? — правая бровь на секунду удивленно взлетает вверх.  — Ну значит, что…  Во-первых, старость, спидометр-то крутится, ничего тут не поделаешь. 

— Я слышал, что вашим именем назвали то ли астероид, то ли планету? 

— Да, я летаю. Соседство хорошее: «Хармс», «Раневская»…

— То есть все великие поблизости? 

— Ну, где-то, может быть, пару миллионов лет, но рядышком. И сертификат выдали шикарный. Ты вообще знаешь, как это все устроено? Я узнавал, могу рассказать. Где-то в Ялте есть обсерватория знаменитая. И сидят там, значит, милые в основном девочки в круглых очках, сексуально неиспользованные. И вместо того, чтобы заниматься прямым делом, смотрят в небо. 

Смотрят-смотрят и вдруг: ой-ой-ой! Бежит к начальству и говорит: «Вот в районе “ойной” левее “ейной” чего-то такое новенькое». — «Не может быть!» Все собираются и действительно находят какую-то фигню. Этот самый астероид. И когда решают, что это не туфта, спрашивают эту девочку: «Как бы вы хотели его назвать?» Представляешь! Но она не говорит «Вася» или «Петя», или кого-то такого, а зачем-то с недосыпу произносит мое имя. Дальше проверяют, не бандит ли я случайно. Дальше вся эта информация посылается в какие-то еще обсерватории, как минимум еще в три страны, где вообще не знают, что такое Ширвиндт. Тем не менее там тоже проверяют, не террорист ли я, и говорят: «Ну ладно». И тогда выдают шикарный сертификат, что планета номер такая-то дробь такая-то названа моим именем. Таким образом, считай, что у меня появилась еще одна жилплощадь. Но пока я не спешу там прописаться.  

Свою неспособность не шутить он называл «эмбриональная тяга к смешному». АА самому могло быть очень даже невесело. Но все вокруг должны помирать от смеха. Иначе он чувствовал себя оскорбленным. И день прожит зря.

Даже великий Анатолий Васильевич Эфрос, у которого АА начинал, пытался с этим бороться: «Ну, Шура, хватит! Сколько можно». Безуспешно! И  все-таки дал ему сыграть 9 главных ролей. В своих интервью АА никогда не бряцал ими, как медалями.  Но я точно знаю, что они были приколоты у него прямо к сердцу: Тригорин («Чайка»), Феликс («104 страницы про любовь»), Нечаев («Снимается кино»), Людовик («Мольер»), Крестовников («Счастливые дни несчастливого человека»), Герцог («Ромео и Джульетта»)… Кажется, что-то еще, ведь я точно запомнил, что этих самых главных ролей в его жизни было девять! 

Когда я спросил, почему их пути с Эфросом разошлись, он как-то сразу обмяк и погрустнел, как от укола рапирой, к которому не был готов.

— Эфрос меня взял с собой на Малую Бронную… Но там было так тесно. Я вдруг почувствовал себя лишним, ненужным. А сидеть в буфете и знать, что другие с ним репетируют, мне было невыносимо. Мы расстались с Анатолием Васильевичем нормально. Просто я понимал, что больше в моей жизни такого театра не будет и такого режиссера не будет. Вот с этим смириться было труднее всего. Но человек ко всему привыкает.        

В одной из своих книг АА описал процесс, как он учил свои роли. Садился в машину, ехал в какие-нибудь Никитские переулки и там сидел, запершись, отгородившись от всех на свете. Тогда не было гаджетов, никто не мог дозвониться. Полная тишина, полная изоляция. Думаю, отсюда главная страсть в его жизни — рыбалка! 

— Сейчас приехал с Валдая, 40 дней сидел тупо с удочкой. На Валдае я уже 20 лет сижу. Раньше, лет 17 назад, я без вот такого леща не возвращался. Нет, лещи ушли, я понял, у них санкции по отношению ко мне лично. 

И такая обида в его голосе. На этих чертовых лещей, на эти дурацкие «санкции», которые накладывает собственный возраст, на себя, немощного, одиноко и бессмысленно сидящего со своей удочкой. Впрочем, АА никогда не жаловался. Считал, что это недостойно такого крутого мэна, как он. 

— Я считаю, что все время гундеть и все время жаловаться — бесперспективное дело. И потом это стыдно, быть все время несчастным, все время бедным, все время бездарным, все время обиженным, все время самому себе противным, потому что нет другой такой профессии, кроме актерской, где можно свалить все на кого угодно, только не на себя: режиссер сволочь, не угадали амплуа, интриги. Никто не признается: «Это не мое». За всю свою жизнь знаю только два-три случая добровольного ухода из артистов. Один из таких случаев, кстати, мой ребенок.

«Ребенком» АА называл своего шестидесятилетнего сына Михаила, успешного шоумена, в прошлом актера «Сатирикона», добровольно оставившего актерство и переключившегося на выпуск разных телешоу. АА был этим фактом доволен. 

— А вы не думали, что такие знаменитые и талантливые отцы, как вы, как Олег Павлович Табаков или Олег Николаевич Ефремов, всегда забирали на себя слишком много внимания. И вашим сыновьям просто ничего не оставалось, как всеми силами вырваться из этой тени, из роли вечного «папиного сына»?

— С одной стороны, да. Те, которые хоть что-то соображали, хотели все время абстрагироваться, чтобы не быть чьим-то сыном. А с другой стороны, актерская профессия — единственная  в мире, когда человек приходит домой и всю дорогу говорит только о работе. От этого можно легко рехнуться. Ну представь себе, приходит сантехник домой, берет ложку, стакан и говорит: «Мне сегодня такой унитаз попался». Жена его тотчас госпитализирует. А тут с утра до ночи: «Я сыграла, он не сыграл…» — и во всем этом надо как-то существовать. Вот дети, особенно те, кто поумнее, и свалили от такого кошмара кто куда. 

Но сам он никуда сваливать не собирался. Когда мы стали подсчитывать, сколько лет он прослужил в Щукинском училище, сколько в Театре сатиры, не говоря уже о его браке, в котором он счастливо состоял 67 лет, он только отмахнулся. 

— На самом деле, Сережа, это не верность, как ты говоришь, а  самая настоящая лень. Зачем менять жизнь, когда все так коротко? Просто я очень ленивый человек. 

…Последний раз мы виделись на открытии мемориальной доски Анатолию Эфросу на Тверской улице. Дмитрий Крымов попросил меня быть ведущим этой церемонии. 

— Старик, что надо делать? — тихо спросил АА, пока кто-то держал речь у микрофона.

— Скажите что-нибудь об Анатолии Васильевиче. А потом снимите вот эту тряпочку. 

— Один не буду, неудобно. Ольга (имелась в виду Ольга Яковлева, любимая актриса Эфроса. — Прим. С. Н.) не пришла? Тогда вызови нас троих: Леню (Каневского), Сашу (Збруева) и меня. 

Я так и сделал. Под финал церемонии вышли все трое. Последние мушкетеры эфросовской гвардии. И дернули за веревочку. Кумачовая тряпка упала. А они еще какое-то время стояли, молча глядя на розовый камень, где было написано имя «Анатолий Эфрос». И кажется, это был тот редкий случай, когда АА совсем не хотелось шутить. 

Сегодня о нем все вспоминают как о человеке, который был душой компании. Той компании, которой давно нет в живых: Андрей Миронов, Михаил Державин, Аркадий Арканов, Эльдар Рязанов, Григорий Горин, Марк Захаров…. 

АА их всех пережил, всех похоронил. Для всех нашел самые точные, самые ранящие слова, когда выходил говорить на их траурных панихидах, вечерах памяти, когда писал свои замечательные мемуары. 

У АА была невероятная телефонная книжка, где были адреса и телефоны всех-всех… Под конец жизни он боялся к ней даже прикоснуться. Все вычеркнуто. Все умерли. 

Помню, как он сокрушался: «Это такой ужас, Сережа! Такой ужас!» Но при этом в глазах у АА никогда не было страха. Только всегдашняя грусть и ирония. А еще — необъяснимая уверенность, что, пока он жив, живы и они. Потому что, когда нет Великой Веры, остается твоя личная маленькая вера, которая никуда не девается даже после того, как твоя записная книжка окончательно исписана и закрыта. 

Прощайте, дорогой лорд-канцлер! На самом деле вы были душой не только своей компании, но и всей нашей культуры последние шестьдесят лет. Теперь вы смотрите на нас с другого берега. Может быть, даже с «новой жилплощади», с той самой планеты, которая кем-то очень умным была предусмотрительно названа Shirvindt.