Камера хранения. Отрывок из книги Нюты Федермессер

Про любовь

Так сложилось, что я уже двое суток нахожусь в палате реанимации московской больницы. В эти дни я — сиделка. Пациенты кругом тяжелые, у кого-то есть сиделка, к кому-то пришла жена, кто-то с медсестрами, которых, конечно, хотелось бы больше на отделение реанимации, особенно таких вот культурных, и умненьких, и хорошеньких.

И я понимаю, что быть сиделкой — это потрясающий, удивительный труд. Самый лучший. Пациенту ежеминутно то пить, то писать, то помассировать, то лекарства, то ингаляция, то позу поменять, а там уже снова пить, массаж, писать, менять позу, подмыться, надо улечься, иногда это долго и сложно, поправить одеяло, то жарко, то холодно. И конечно, если вот покакали, помылись, перестелили постель, натянули простыню, угнездились удобно с кучей подушечек, накрылись одеялом и засыпаем, то обязательно или сразу писать захочется, или медсестра придет делать капельницу.

И пациенты все разные — кто-то ворчливый, кто-то благодарный, кто-то не любит слов, а с кем-то надо комментировать каждое действие.

В такой работе ни одной — ни одной! — минуты рабочего времени не проходит в праздной суете. Свою полезность и результат своего такого понятного и такого востребованного во все времена труда чувствуешь ежесекундно. Да, не присесть ни на минуту, но суточное дежурство улетает в один миг, и нет времени ни на эсэмэски, ни на социальные сети и интернет, ни на размышления о трудностях жизни. Я явно не справляюсь. Устаю и хочу спать, и есть хочу, и пить, и сама хочу сбегать в туалет и выйти на улицу. И еще я все люблю быстро, а работа сиделки не терпит суеты, и продумывать надо заранее, как в шахматах, каждый шаг, и я не умею так, видимо... Если сиделкой становится человек, который искренне считает это призванием, не видит в этой работе ни унижения, ни своего карьерного проигрыша, то это и правда самая лучшая и достойная работа в мире — ухаживать за больными.

Когда мы сами можем почесать нос, поправить подушку, встать с постели и сходить в туалет, постоять под душем, отрегулировать температуру воды, включить и выключить свет, то мы совсем-совсем не ценим это. Но беспомощность сразу делает все это невероятно важным. И именно сиделка должна заменить незаменимое — самостоятельность. Незаметно, нежно, деликатно, с терпением и любовью, подстраиваясь под родственников больного, под особенности характера пациентов с деменцией, с болью, с плохим характером, благодарных или агрессивных, — избавить их от неловкости и чувства униженности, связанного с потерей самостоятельности.

И еще нельзя человека научить быть сиделкой по учебникам. Потому что есть вещи, которым не научиться: вместе плакать и вместе смеяться, правильно повести себя с родственниками, которые подходят к умирающему, подмывать больного в постели так, чтобы ему не было неловко.

Сиделка — это не таблетки по графику и не заодно помыть полы в палате. Сиделка — это неподдельная любовь к человеку тогда, когда он на пике своей слабости и беспомощности.

Да, вот написалось под конец правильное: сиделка — это про любовь.

Всякие штучки

Я очень люблю вещи. Ну в смысле — люблю всякие штучки. У меня дома масса всего. Замучаешься пыль вытирать. Но у каждой вещи своя история.

Этот камень привезла с Масличной горы. Эту вазу подарили маме с папой друзья на свадьбу. Эту картину я выбирала сама — мама придумала картиной поздравить меня с окончанием школы. Чашку бежевую привезли с папой из Тарусы — купили там в музее керамики. А эти шлепки достались мне в наследство от маленькой племянницы, которая росла-росла и меня переросла.

Еще я очень люблю разглядывать фотографии. Если в гостях начинают семейные фотографии показывать — я это обожаю, часами могу смотреть. Все эти истории про родню, про кто куда уехал, кто на ком женился, у кого когда первый зубик вырос и кто с годами похорошел. И про то, какая мода была смешная, и как купили первый автомобиль — вот он. И что вот у нас в роду все рано женились. А в той семье все плясать любили.

Короче, я люблю истории. И я такая не одна. Более того, оказалось, что все эти семейные скатерти, вазы, пение — все это для многих людей предмет изучения. То есть я не мещанка какая-то, и все мои семейные штуки с историей — объект научного исследования.

Была тут недавно в Питере, и мне рассказали про одну выставку. Тебе, говорят, надо идти. Прям для тебя — про семейные истории. И я пошла. Млеть начала на входе, сразу, уже от названия: «Исчезнет или превратится». Представляете? Завораживает.

Вот мои записи оттуда:

«Садака джария — это понятие в исламе, когда работаешь не на сиюминутный эффект, а на долгую перспективу. В вечность. Не ожидая, что результат будет очевиден сразу.

За год коза забывает тропу, по которой привычно раньше ходила...

Когда невестки стирали хиджаб и вешали его сушить на веранде, через дырочки от их зубов на хиджабе просвечивало солнце.

Сколько нам надо времени, чтобы забыть важное... забыть о корнях, которые к нам перешли от предков... И как не забыть...

Цветам нет дела до трепыханья соловья.

Положите тело мое на верблюда, пусть идет. Похороните меня там, где он остановится.

Память — это остановка на пути к Богу.

Семья, которая из поколения в поколение хранит память и передает эту память потомкам, — такая семья вдохновляет каждого, кто хоть рукавом соприкоснулся с ее историей, каждого вдохновляет стать немного лучше — терпеливее, спокойнее, добрее, скромнее.

Потерпи немного, и все снова изменится. Сохраняй. Не нарушай, а добавляй...

Пусть полетит твоя птица.

Эмпатия невозможна на больших скоростях. Медленно текущая чужая повседневность».

Вчера и завтра

Строгая. И с таким чувством юмора! Достойная и непокорная, но законопослушная и признающая начальство. Цветы ее на подоконнике — лучшие. И помада — мы с ней выбирали помаду по запаху...

— Анна Фоминична, как дела?

— Плохо, милая, плохо. Сегодня слабая я совсем. Давление, наверно. Вот доктора жду.

— А вчера? Лучше было?

— Вчера? Вчера всегда получше, и завтра всегда получше. А сегодня, раз ты спрашиваешь, — так я жалуюсь, чтобы ты не зря пришла.