Исторический роман о жизни великого мудреца. Йохи Брандес: «Сад Акивы»

2

А пока Ишмаэль еще не пришел ко мне, я иду к пастбищам. Хочу посидеть под смоковницей, прислонясь к ее стволу, и помечтать. Там мне никто не помешает. 

Но, приблизившись к дереву, я вместо желанной тишины слышу громкие голоса. Обычно пастухи бродят за своими стадами или собираются у колодцев и болтают, то и дело разражаясь хохотом. Что там у них сегодня стряслось? 

Я хочу избежать встречи и пытаюсь незаметно пройти, но поздно: они меня уже заметили и просят помочь. 

Я — помочь им? Что общего между нами? 

Пастухи почтительно просят прощения и объясняют, что здесь вершится суд, от которого зависит судьба двух молодых людей. Иначе бы никто не осмелился побеспокоить дочь господина, да еще в самый важный для нее день. Откуда им это известно? Да кто же не знает, что сегодня лучший ученик величайшего из мудрецов Торы обручается с единственной дочерью самого богатого в стране человека? Можно ли удержать в тайне такое событие? 

Но вместо того, чтобы спокойно объяснить мне, в чем суть дела, пастухи начинают кричать, никого не слушая и перебивая друг друга. Чего еще ждать от простолюдинов! Я прошу их оставить меня в покое и отворачиваюсь, чтобы уйти, но они умоляют меня остаться и обещают, что с этой минуты говорить будет только самый старший из пастухов, остальные будут молчать. 

Я не раз встречала этого старого пастуха, но не знала, как его зовут, да и сейчас мне не было никакого дела до его имени. 

Старик говорит спокойно и внятно, как человек разумный и рассудительный. У него глубокий приятный голос, и я слушаю его с интересом. 

— Несколько дней назад скончался уважаемый нами пастух. У него осталось пятеро сыновей: трое старших жили с ним в его доме, а младшие шесть лет назад переселились в Шфелу. После смерти отца они явились, чтобы получить свою долю наследства. Но старшие братья отказываются делиться с ними, так как покойный завещал все имущество сыновьям, которые жили с ним. 

Двое молодых мужчин, не сдержавшись, перебивают старика: они требуют прочитать им завещание отца. 

— Так значит, есть завещание? — спрашиваю я. 

Старик кивает. 

— Завещание есть, но некому прочитать его. Мы неграмотны и потому нуждаемся в твоей помощи, — объясняет он. 

Наконец я понимаю, в чем дело. Перед смертью отец в присутствии трех старших сыновей и двух свидетелей продиктовал писцу свое завещание. Свидетели — ближайшие друзья покойного — готовы поклясться, что он любил всех своих детей, но имущество завещал только тем, которые делили с ним кров. Младшие сыновья снова начинают кричать, что отец не мог ничего не оставить им, свидетели просто не поняли его слов, ведь он уже был при смерти и не мог говорить отчетливо. 

— Прочти завещание, — просит старик. 

Один из старших сыновей протягивает мне свиток пергамента. Лицо его спокойно, ведь он знает, какие слова он сейчас услышит. Я разворачиваю пергамент. Там всего две строки. 

Мое имущество наследуют сыновья которые жили со мной сыновья которые покинули мой дом чужие ничего не наследуют. 

Сначала я читаю их про себя. Поворачиваюсь к младшим сыновьям. Они смотрят на меня с тревогой и надеждой. Будущее этих людей зависит от слов, которые я сейчас прочту. Их страдания трогают меня, но я должна прочитать завещание так, как оно написано. Я перевожу глаза на пергамент и читаю вслух: 

— Мое имущество наследуют сыновья, которые жили со мной. Сыновья, которые покинули мой дом, чужие, ничего не наследуют. 

В наступившей тишине слышны только сдавленные рыдания младших. Они упали наземь и плачут, кляня постигшую их несправедливость. Отец любил их. И не по своей воле они оставили отчий дом, все помнят, что было шесть лет назад: новые налоги, которыми власти обложили наш народ, стали тяжким бременем для землевладельцев. Хозяин, на полях которого работали братья, продал почти все свои земли, и братья были вынуждены перебраться в Шфелу, чтобы найти заработок. Что же еще им оставалось? Уморить голодом свои семьи? В чем их вина? Почему отец лишил их наследства? 

Недавно они взяли ссуду, купили участок земли и верили, что больше им не придется пасти скот на чужих пастбищах. Но проценты оказались слишком высоки и теперь братьям придется продать свою землю, чтобы вернуть ссуду. Если бы отец что‑нибудь завещал им, они смогли бы погасить долг. Что ждет их теперь? 

Пастухи сочувственно слушают их и просят старика разделить наследство отца поровну между пятью братьями, но тот отказывается: нельзя менять последнюю волю покойного. 

Пастухи снова начинают спорить, но старик держится своего мнения. Я не должна вмешиваться. Я сделала то, о чем они просили меня, а теперь мне пора возвращаться домой. 

Я протягиваю старику пергамент, но он не берет его и обращается к пастухам: 

— Может, позвать Акиву? 

Они оживленно кивают: 

— Да, да, давай позовем его. 

И тут же один из них отправляется за Акивой. 

Младшие сыновья затихают и переглядываются, старшие раздраженно ворчат сквозь зубы. В завещании и впрямь все изложено очень просто и ясно, и даже какому‑то Акиве не под силу найти в нем то, чего там нет. 

Любопытство — низкое свойство, не пристало дочери господина проявлять интерес к незнакомым людям, тем более к простолюдинам, но я почему‑то волнуюсь, и мне очень хочется узнать, кто такой этот Акива и как он сможет помочь младшим сыновьям покойного пастуха. 

Старик улыбается и рассказывает мне, что два года назад Акива пришел сюда, в Галилею, с женой и сыном и нанялся пастухом к Кальбе Савуа. Поначалу другие пастухи сторонились его и даже насмехались над его дотошностью — непросто сойтись с человеком, который вместо того, чтобы принимать вещи такими, каковы они есть, ищет в каждом слове скрытый смысл. Но со временем люди привыкли к Акиве и стали уважать его за необычайно глубокий ум, скромность и житейскую неприхотливость. 

Я бы еще о многом расспросила старика, но уже возвращается посланец, а с ним — лысый пастух с суровым лицом. Его лоб пересекают две глубокие морщины, в бороде уже видны седые пряди, а кисти его рук кажутся слишком большими для такого тщедушного тела. 

Старик пересказывает пришедшему суть разногласий. Лысый качает головой и беспомощно разводит руками. Пастухи толпятся вокруг, не дают ему уйти и требуют разобраться. 

— Сейчас не время скромничать, Акива, — кричат они, — младшие сыновья должны получить свою долю наследства. 

Я подхожу и протягиваю ему завещание. Он же, извиняясь за доставленные мне хлопоты, просит меня прочитать его. 

Какие смешные эти пастухи, думаю я про себя, чем этот человек может помочь им, если он даже не умеет читать! 

Я читаю завещание. Акива сосредоточенно слушает, долго молчит и просит прочесть еще раз. 

— Мне некогда, — говорю я ему, — сегодня вечером мое обручение. 

Он поворачивает ко мне лицо, пристально смотрит на меня и повторяет просьбу. 

В четвертый раз я читаю эти два предложения громко, во весь голос: 

— Мое имущество наследуют сыновья, которые жили со мной. Сыновья, которые покинули мой дом, чужие, ничего не наследуют. 

Акива смотрит на младших братьев. 

Легкая улыбка прячется в уголках его губ, но глаза по‑прежнему смотрят строго.

— Ваш отец и вам завещал часть своего имущества, — говорит он. 

Старшие братья возмущаются: это неправда, в завещании ясно сказано, что сыновья, которые покинули дом отца, лишаются наследства. 

Я прошу простить меня, говорит им Акива, но в завещании сказано, что все сыновья наследуют имущество отца — сыновья, которые жили с ним, и сыновья, которые жили отдельно, только чужие не имеют права на наследство. 

— Где это написано? — возмущенно кричат старшие братья. 

Акива произносит завещание по памяти: 

— Мое имущество наследуют сыновья, которые жили со мной, сыновья, которые покинули мой дом. Чужие ничего не наследуют. 

Наступает абсолютная тишина, затем слышится нарастающий гул голосов. Пастухи повторяют услышанное, поначалу с сомнением, затем уверенно и, наконец, с радостью. 

Последние слова наполняют их ликованием: «Чужие ничего не наследуют! Чужие ничего не наследуют!» 

А меня охватывает озноб. По телу пробегает холод. Я предчувствую несчастье. 

Домой, Рахель, скорее домой! Через час придет к тебе Ишмаэль. Пятнадцать лет ты ждала его.

3

Вечером красота моего жениха, бо́льшая, чем я мечтала, бо́льшая, чем я могла вообразить себе, оставляет меня равнодушной. Он для меня будто мраморная статуя. 

У него искренняя открытая улыбка, непринужденный смех; когда смеется он, смеются и его прекрасные глаза. Он рассказывает о своей учебе, восхищается моими волосами, говорит добрые и ласковые слова и признается, что и он уже давно знает — мы предназначены друг для друга, и уверен, что мы проживем вместе многие годы. 

Я разговариваю с ним и улыбаюсь ему, я отвечаю на его вопросы, но думаю о лысом пастухе, он все время стоит у меня перед глазами. Сейчас избавлюсь от этого наваждения: я вспомню о малом росте Акивы, о его несоразмерно крупных ладонях и глубоких морщинах, прорезающих лоб, о седых прядях в его бороде и о скупой улыбке; о его невежестве и убожестве, убожестве нищего пастуха, даже не сознающего, насколько скудна его жизнь. Рано утром он выходит из своей хижины, выгоняет овец и идет их пасти. Целый день он проводит на пастбищах, наверное, иногда сидит на берегу озера, а вечером возвращается домой, к своей семье. У него есть жена и сын. Какая скудная и жалкая жизнь, без смысла и без надежды. 

А у меня есть Ишмаэль, самый красивый юноша в стране, самый лучший ученик рабби Йегошуа. Cкоро он тоже станет рабби, никогда прежде не было такого молодого рабби. И сейчас он сидит напротив меня, и он хочет меня. Пятнадцать лет я ждала его. 

Отец и рабби Йегошуа входят в комнату в сопровождении двух свидетелей. Лица у всех сияют. Рабби Йегошуа протягивает отцу пергамент с записью об обручении. Отец разворачивает его, пробегает глазами написанное и согласно кивает головой. 

Ишмаэль встает и расписывается на листе. Он оборачивается ко мне и торжественно произносит: 

— Я, Ишмаэль бен Элиша га-коэн, обручаюсь с тобой, Рахель, дочь Кальбы Савуа, и ты посвящаешься мне этим договором по закону Моше и Израиля. 

Свидетели радостно восклицают: «Посвящаешься, посвящаешься, посвящаешься!» 

У меня все плывет перед глазами. Я пытаюсь ухватиться за спинку стула и падаю к ногам рабби Йегошуа. 

Он склоняется ко мне: 

— Что с тобой, девочка? 

Я прошу его поговорить со мной наедине. Мы выходим из комнаты.

— Прости меня, рабби Йегошуа, — шепчу я ему, — но я предназначена не Ишмаэлю. 

— А кому? — спрашивает он в изумлении. 

— Я еще не знаю. 

Его взгляд проникает мне в душу, как в то время, когда я была четырехлетней девочкой. 

— Ты, конечно, знаешь. И отец твой тоже скоро узнает. 

Тишина. 

Тяжелый вздох вырывается у него из груди. 

— Большое горе придет к тебе, Кальба Савуа, тяжелое горе. 

Он отворачивается, собираясь покинуть комнату, но останавливается и снова пристально смотрит на меня. В глазах его горечь и сострадание. 

— Я думал, умнейший из сынов Израиля будет твоим.