«Шесть чемоданов». Отрывок из психологического романа Максима Биллера

В один жаркий, слишком жаркий день мая 1965 года отец встал раньше обычного. Он проработал до четырех утра — над «Швейком», уже над последней его частью, которая нравилась ему меньше трех первых, принял две таблетки ацилпирина и, чтобы не разбудить нас троих, спавших в другой комнате, лег с ужасной головной болью в кабинете, на красивом новом диване из Западной Европы.

Проснувшись через два часа, он подумал, что дремал всего пару секунд. Свет за окном был необычным, каким-то желтым, почти оранжевым. Прошел короткий ливень, но небо не затянуло, и теперь солнце озаряло комнату аловатыми лучами, заставив кроваво мерцать письменный стол и пишущую машинку, страницы рукописи и двух раскрытых томов чешско-русского словаря.

Раздумывая, не закончить ли быстренько главу, пока не проснулись мы с мамой и сестрой, отец с удовольствием поглаживал кончиками пальцев шершавую, немного колючую датскую обивку нового дивана. Они с мамой любили его. Диван был куплен в магазине «Тузекс» на Ондричковой на полученный от издательства аванс за перевод «Швейка». На оставшиеся деньги отец купил для дяди Димы в отделе одежды два костюма, рубашки, плащ, светло-коричневые туфли-будапештеры и маленькую шляпу-федору в черно-белую клетку. Мама была против, однако, по обыкновению, хранила высокомерное молчание. Вот почему отец тихо сказал ей: «Пять лет Панкрацкой тюрьмы, ты понимаешь, что это такое? Он будет рад новым вещам...» А потом вдруг закричал: «Да, черт возьми, конечно, будет рад! Мода меняется, везде, даже в нашей сраной коммунистической стране!» Но мама по-прежнему молчала, и отец прекрасно понимал, о чем она думает: дядя Дима сам виноват, что попал в тюрьму, и что пять лет — это недостаточный срок за то, что, вероятно, натворил он на самом деле.

Только снова сев за письменный стол, отец, еще толком не отошедший от короткого сна, заметил, что головная боль никуда не делась. Он напечатал предложение, потом еще одно, вынул из машинки лист, выбросил в корзину и медленно вставил на его место новый.

У отца всегда болела голова, когда он слишком много работал, однако на этот раз причиной, несомненно, был еще и армянский коньяк, который он накануне вечером пил в кафе «Славия» с Натальей Гелернтер. Вообще он не пил алкоголь, однако Наталья уговорила его, и, когда они чокались, она воскликнула не «цум воль!» и не «лехаим!», а «за глупого, славного Диму, которому мы оба всё прощаем!». При этом ее большие черные глаза наполнились холодным, серым ядом, по крайней мере, так воспринял отец ее внезапные слезы, но, возможно, он ошибался.

Когда отец в полночь вернулся домой, мы все, к счастью, уже спали, и он сразу пошел в кабинет. Мы с сестрой лежали на нашей общей кровати голова к ногам, как будто игральная карта с дамой и валетом; наше дыхание было еще тише, чем у мамы, которая лежала наискосок на диване в гостиной с открытыми глазами, однако она тоже крепко спала.

Алые лучи утреннего солнца все быстрее ползли по письменному столу и по старому, неровному довоенному паркету. Немного понаблюдав за ними, отец снова попытался написать пару предложений, но не преуспел.

Как сказать по-русски «гнилостный запах» так, чтобы это звучало забавно? «Гнилостный запах», над которым потешался Швейк, шел из братской могилы с десятками трупов австрийских солдат. У тех, кто остался в живых, не было сил как следует засыпать огромную яму, поэтому из земли торчали руки и ноги убитых. Как можно над этим смеяться? Или тут-то как раз и следует смеяться? Только эти проклятые чехи умеют быть такими жестокими! Может, и Диме стоит посмеяться над пятью годами в Панкраце? Или им обоим можно смеяться над смертью их отца — любимого, строгого и часто слишком щедрого тате?

— Папа, отвезешь меня сегодня в школу? Или Елену? Я не хочу с ней идти. Она всегда берет меня за руку. Как будто я маленький.

Отец обернулся, у него за спиной в приоткрытых дверях стоял я в новой пижаме с голубыми полосками, которая была еще мне очень велика; ее прислал из Бразилии дядя Владимир. Я в то время выглядел старше своих шести лет, да и сейчас кажусь старше, чем есть на самом деле. У меня было такое же серьезное, смуглое лицо немного восточного типа, как и у моего отца, и у трех его братьев — Димы, Льва и Владимира, и у их отца, которого они называли по-идишски тате. Дети в Ригерпарке и на улице часто называли меня цыганенком, я всегда серьезно рассказывал об этом дома, и никто не верил, что меня это ничуть не задевало.

— Не знаю, успею ли я сегодня отвезти тебя на Влкову, — сказал отец. — Мне еще нужно перевести целую главу, потом отнести текст в издательство, а потом еще заехать за дядей Димой.

— Елена говорит, что дядя Дима убил тате, — сообщил я. — Это правда?

Отец помолчал, потом сказал:

— Конечно, нет. Она на самом деле так сказала?

— Нет, — сказал я. — Я придумал.

— Зачем?

— Потому что я так думаю.

— А почему ты так думаешь?

— Потому что дядя Дима в тюрьме. И потому что я не знаю ни одного человека, у кого дядя сидел бы в тюрьме. И потому что в тюрьму попадают, только если убьют кого-то. Или нет?

Отец молчал, размышляя над моими словами. «Что, — спрашивал он себя, — выйдет из этого ребенка, когда он вырастет? Почему мальчик видит мир в таком мрачном свете?»

— Ты заберешь дядю Диму из тюрьмы? — спросил я. — Что вы будете делать? Работать? Или пойдете гулять в Стромовку? Папа ...

— Что?

— Мы тоже его увидим или ему придется опять вернуться в тюрьму?

— Знаешь что, маленький умник... Если дашь мне сейчас еще немножко поработать, то я, пожалуй, и успею отвезти тебя в школу. Договорились?

— А ты уже кого-нибудь убил, папа? Дядя Лев и дядя Владимир наверняка кого-то убили, они же были в Красной армии.

— Ну ладно, хватит, — сказал отец. — Немедленно возвращайся в постель. И чтобы следующие два часа я тебя не видел.

Он склонился над рукописью и снова задумался о словах «гнилостный запах». Обернувшись через некоторое время, он увидел, что я все еще стою в дверях у него за спиной, и закричал как сумасшедший:

— Вон! Вон отсюда!

И я наконец ушел.

В туристическом бюро «Чедок» Дима купил себе путевку в Албанию, однако во время пересадки в Белграде он собирался тайком оторваться от группы и вместо Тираны нелегально вылететь в Западный Берлин, где уже несколько лет проживал один из его братьев — Лев.

К сожалению, об этих планах знал не только сам Дима, но и половина Праги, поскольку за несколько месяцев до поездки он начал распродавать друзьям и знакомым все, что не мог взять с собой: книги на русском языке, которые тате по одной присылал почтой из Москвы, мебель, ковры и даже приборы из своей частной химической лаборатории, где он перепроверял изобретения Института металлургии, намереваясь потом при содействии Льва продать их на Западе. В конце концов о планах Димы узнали люди из Министерства внутренних дел. Единственными, кто, по всей видимости, не подозревал о них, были мой отец и Наталья Гелернтер, Димина жена. Из-за этого Наталья, конечно, очень разозлилась на него.

Когда им с отцом разрешили навестить Диму в тюрьме после ареста в аэропорту Рузине, Наталья, даже не обняв мужа, тихо спросила: «Ты правда хотел уехать без меня, Дима? Я-то думала, что мы — семья». И пока он со своим обычным туповато-унылым выражением лица обдумывал ответ, она в полный голос заявила: «Идиот! Ты недавно был неосторожен в Братиславе, скоро нас будет трое». Она дала ему пощечину, а два одинаково низкорослых и белобрысых надзирателя, которые со скучающим видом стояли по обе стороны от него, засмеялись и тут же увели Диму.

На улице снова пошел дождь. Быстро потемнело, безумный алый свет исчез из комнаты, из углов огромных старых окон с двойным переплетом; фасады домов напротив по Лаубовой внезапно стали серыми, почти черными. Только теперь отец заметил, что настольная лампа так и горит с ночи. Он выключил ее и потом сидел неподвижно, чуть склонившись, как Ян Гус на Староместской площади, в удивительно теплых утренних серебристых сумерках, и размышлял о своем глупом старшем брате.

Злился ли он на него? Чаще — нет. Когда у него у самого были отношения с Натальей, в Ленинграде, во время учебы в Ждановском университете, они оба тоже подумывали бежать на Запад, однако, разумеется, никому и никогда об этом не говорили.