Гаспар Ноэ: Я хочу создавать кино, которое пугает, вызывает эрекцию и заставляет плакать
Зачем вам эта поездка?
Иногда мне, как режиссеру, полезно отвлекаться от привычного контекста. Когда приезжаешь в другую страну, незнакомую, новую, ты ощущаешь, насколько все бывает по-другому, и чувствуешь себя как бы пробужденным. Открываешь то, что лежит за пределами твоей зоны комфорта.
У вас не возникало желания снять что-нибудь в России?
Я впервые в России, и меня поражает то, насколько она невероятна в визуальном плане. Мне сложно ответить на ваш вопрос. Схожий опыт у меня был с Японией. До поездки в Токио у меня не возникало мыслей о съемках в Токио. Но стоило мне увидеть этот город, и я воскликнул: «Вау, это же невероятно». А еще однажды я был в Африке на съемках документального фильма. Там тоже была яркая реакция, я подумал: «Ого, жизнь здесь совсем другая».
Зачаровывает ли вас «темная сторона» французской культуры: разбойный Вийон, развратный де Сад, мрачный Бодлер? Вы бы могли назвать себя таким же enfant terrible?
О нет, я не enfant terrible. Это ведь означает «проказник», «ужасный ребенок». А я далеко не ребенок. Но с самого детства мне нравилось трансгрессивное кино разных стран — хорроры или уличные боевики — будь оно американским, британским, итальянским, французским, испанским, мексиканским или русским.
Мне всегда нравились шокирующие вещи. При этом я прекрасно осознаю, что кино — это искусство иллюзии, аттракцион. Режиссеры — как фокусники, которые достают кролика из шляпы или разрезают женщину на куски прямо на сцене. Насилие и большинство эротических сцен, которые показывают на экране, — это имитация, подделка. Ты смотришь их и погружаешься в ситуации, которые не хотел бы пережить в жизни. И это настоящая магия.
Знаете, мне не кажется, что французская культура более склонна к трансгрессии, чем испанская, итальянская, британская или любая другая. Викинги все-таки не были французами. В культуре каждой страны порой проявляются «низменные», темные стороны.
Если продолжать тему трансгрессивного кино — какие фильмы такого рода на вас повлияли?
Один из моих любимых французских фильмов — совместная работа двух испанцев, Сальвадора Дали и Луиса Бунюэля. Они сняли «Андалузского пса», короткометражку, которая положила начало всему сюрреалистическому кинематографу. Этот фильм длится всего 17 минут, и он, вероятно, самый шокирующий из когда-либо виденных мной. Я его обожаю, я смотрел его раз двести… Позвольте отметить: это французский фильм, снятый испанцами.
Нравится мне и «Сало, или 120 дней Содома» Пазолини — это итальянская постановка, даже если этот фильм и был снят по книге маркиза де Сада. А, например, «Таксист» Скорсезе или «Избавление» Бурмена, тоже значимые для меня работы, — это именно американские фильмы. Я к тому, что американцы тоже любят трансгрессивность.
Несколько моих молодых русских друзей в Париже сказали мне: «Ты должен посмотреть фильмы Балабанова». Так я узнал про «Груз 200» — и правда, фильм меня удивил. И уже одного этого мне хватает, чтобы понять: это совсем не тот тип российского кино, к которому мы, иностранцы, привыкли. Недавно я купил DVD с фильмом «Брат», но его еще не успел посмотреть.
Вам интересна философия? И какое место ей отведено в вашем кино?
Моя мать, которая уже умерла, была настоящим интеллектуалом. Мой отец — интеллектуал. И мой тесть тоже. Он только что закончил писать книгу о теории хаоса на 800 страниц. Думаю, он хотел стать философом, но в итоге стал художником. А еще в этом году он написал книгу на 250 страниц об удовольствии от чтения.
А вот себя я не могу назвать ни философом, ни интеллектуалом. Я просто добродушный поклонник кино. Хотя я ведь тоже изучал философию — два года после изучения кинематографа. На академическом уровне я занимался кинематографом с 17 до 19 лет, а с 19 до 21 — изучал философию. Мне нравилось это, но я никогда не создавал ничего, что, по моему мнению, было бы «философским». Потому что снимать фильмы — это коллективное ремесло, и я ощущаю себя мастером, который руководит командой. Если представить, что мы говорим про футбол, то я — капитан футбольной команды. В кино все делается коллективно, не считая случаев, когда вы снимаете экспериментальные или документальные фильмы, где вы — и режиссер, и актер, и главный «голос» фильма. Но в моей ситуации я — скорее капитан большой художественной команды.
С чем бы это сравнить?.. Знаете, мне нравятся американские горки и нравится, когда люди их сооружают. Нравятся сооружения, которые способны напугать, вызвать эмоцию. Я люблю кататься на американских горках. И я совершенно не хочу знать, как строить американские горки, зато хочу создавать фильмы, которые пугают людей, вызывают у них эрекцию или заставляют плакать.
Что вы хотите донести до мира через обилие секса и агрессии в ваших фильмах? Почему эти компоненты вам так важны?
Знаете, я не пытаюсь что-либо донести до мира. Я просто снимаю фильмы. Когда люди спрашивают меня: «Зачем вы занимаетесь кинематографом?», я отвечаю: «Прежде всего, я должен как-то платить за аренду».
Я крайне ленивый человек, совсем не такой, как мой отец-трудоголик. Но время от времени у меня заканчиваются деньги, и тогда я думаю: «Черт, мне снова надо работать». И вот тогда я берусь за очередной фильм. Я живу тем, что снимаю кино, и в этом я лучше других. Хотя большого коммерческого успеха я не добивался почти никогда — за исключением «Необратимости». Зато сейчас люди знают мое имя, и я благодаря этому получаю деньги за съемки фильмов. А в перерывах между этим я очень ленив и провожу все свое время за просмотром DVD и выпивкой с друзьями на террасе.
