Коллекционер Антон Козлов: На картине можно изображать любую крамолу

Бродский писал: «Материя конечна. Но не вещь». Ведь идея, которую мы порождаем, не может умереть вместе с нами. Доказательство тому — миллионы самых разных предметов, которые пережили несколько поколений и сохранились до наших дней, чтобы угодить в музеи или стать частью чьих-то коллекций.

Что такое коллекционирование? Причуда? Долгосрочная инвестиция? Или заполнение экзистенциальной пустоты через обладание вещами, бегство от страха смерти в империю остановившегося времени, которое так хочется присвоить и удержать? Коллекционеры — разные люди с разными мотивациями, но что-то их все-таки объединяет. В своем проекте «Вещи и лица» мы ищем ответ на этот вопрос, беседуя с удивительными людьми об их уникальных коллекциях.

Вы позиционируете себя как «коллекционер нового формата». Что это значит? Чем вы отличаетесь от коллекционеров 1990-х или 2000-х?

Я бы не сказал, что я себя именно «позиционирую». Если какая-то разница между мной и другими коллекционерами и заметна, то она вряд ли сводится к поколенческим отличиям. Тут на первый план выходит мотивация создания коллекции — у всех она разная. Я начал создавать свою более пяти лет назад как коллекцию институции, коллекцию-основу для музея, это не было просто хобби.

Что для вас стало точкой входа в коллекционирование?

Мотивации заняться чем-то всегда связаны с триггерными точками — с чем-то таким, что нас раздражает в окружающей среде, как-то задевает, приковывает наше внимание. У меня такой триггерной точкой стала работа важнейшей российской художницы Ирины Кориной «Пятый элемент». Я купил ее на ярмарке Cosmoscow в конце 2018 года. Это произведение стало влиять на меня так сильно, что уже спустя несколько месяцев я снова задумался над покупкой чего-то подобного. Жизнь с хорошим искусством неизбежно трансформирует сознание. Большое искусство оказывает колоссальное влияние на всех людей — не только на меня. Но только когда это правда большое искусство, а не «розово-зеленая живопись» — так пренебрежительно называют модные декоративные картинки на холсте, которыми украшают интерьеры.

Не превратилось ли для вас коллекционирование в бизнес?

Совсем нет. Я даже потерял свой бизнес, погрузившись в искусство. До коллекционирования я занимался переработкой и утилизацией отходов. Как понял, что меня волнует только коллекция, стал уделять все меньше и меньше внимания работе. И когда в очередной раз мою нишу в Москве задумали монополизировать, просто решил не сопротивляться этому и закончил свою 15-летнюю предпринимательскую карьеру. Сейчас я зарабатываю деньги арт-дилерством. Очень многие коллекционеры приходят к этой деятельности, но это не имеет отношения к самой коллекции — она остается отдельным занятием, не превращается в способ обогатиться.

Понимаете, коллекционирование современного искусства настолько меняет мышление, что твой мозг просто больше не хочет обременять себя какими-либо другими задачами. Бизнес — это не плохо, просто искусство — лучше. Коллекционирование стало для меня ответом на очень многие вопросы, которые меня беспокоили в жизни.

А на какие?

«Зачем ты живешь?», «Зачем тебе ресурсы?» — а теперь у меня появилась точка приложения себя. Бизнес мне таких ответов не давал. Мне было даже как-то неудобно. А в коллекционировании я чувствую себя максимально органично и уверенно.

За годы, пока вы таким образом коммуницируете с искусством и живете с ним, у вас не возникало желания попробовать себя в роли художника? Не бывало зависти к тем, кто, в отличие от вас, творил, а не собирал чужое?

Нет, я чувствую себя абсолютно реализованным и счастливым. Безусловно, художник — центр моей индустрии, центр всего того, чем мы занимаемся. Но никогда не возникало желания встать с ним наравне. Коллекционеры, галеристы и дилеры просто сопровождают художника и его произведения из мастерской в музей. Мы присутствуем в жизни искусства на этом отрезке времени, но не пытаемся проникнуть куда-то дальше, поменяться ролями с художниками. Я восхищаюсь ими, ценю их талант, но точно не завидую.

А вообще — с утра до ночи я выбираю искусство, которое стоит привнести в коллекцию, систематизирую имеющееся. Какие выстроить смысловые ряды в коллекции, как и где ее показывать… Это ли не творчество?

Можно ли сказать, что вы делаете глобальный творческий проект, то есть создаете свое произведение искусства с помощью других произведений?

Нет. Я не терплю, когда говорят, например, что еда — это произведение искусства. То же самое о коллекционировании. Искусство — это то, что делает художник. А я сохраняю избранное и обеспечиваю ему лучшую жизнь, забочусь о его сохранности и экспозиционной истории, делаю его максимально доступным широкому кругу зрителей. Это моя функция.

Не жалко расставаться с какими-то вещами из коллекции, с которыми прожили яркие жизненные этапы?

Расставаться не обязательно, во-первых. А во-вторых, расставаться с вещью из коллекции не жалко лишь в том случае, если руки нового владельца лучше твоих. Если произведению это пойдет на пользу.

Вот вы говорите, что буквально живете с искусством. Это не тяжело психологически?

Мы уже определились, что мое дело — создание структурной, общественно важной коллекции. Сейчас, когда у меня уже есть два хранилища для произведений, я предпочитаю с искусством не жить. Я работаю здесь шесть раз в неделю. А живу в доме Наркомфина — это конструктивистское здание конца 1920-х годов постройки. Оно отторгает всякое «буржуазное излишество», поэтому в моем доме царит минимализм и чистые белые стены…

А еще мне сложно выбрать то искусство, с которым хотелось бы жить. Потому что оно будет сильно на меня влиять. Мне важно охранять свои глаза от любой ангажированности. Я хочу просыпаться и видеть «белый лист», начинать свою работу коллекционера как бы заново. Это помогает сохранять аналитический настрой. Но, конечно, я не пренебрегаю собственным вкусом, это же самое важное для коллекционера. Просто в моем случае между субъективностью и объективностью выстроен баланс.

Вам в какой-то момент не стало более интересно с искусством, чем с реальным миром, с живыми людьми?

Отторжения реального мира у меня не возникает. Я собираю искусство, функция которого в том числе коммуникативная. Задача этого искусства — работать с обществом. Ему не подходит масштаб личного жилья. Я горжусь, что мне удалось найти массу значимых произведений, которые создала русская культура за последние 65 лет. И поэтому у меня возникает только одно желание: не тешить ими самого себя, а сделать доступными для людей. Никакого эскапизма. Центр моего внимания сегодня — исключительно человек и человеческое. После 2022 года все обострилось, мне стало неинтересно смотреть на какую-либо абстрактную живопись и прочие чисто пластические радости. Стала в большей степени беспокоить именно гуманистическая, человекоцентричная и социальная миссия искусства. Все остальное пока что уходит куда-то на дальнюю полку хранилища и ждет своего часа, когда мы снова сможем любоваться чисто эстетическими визуальными моментами. Последние два с половиной года вопросы о человеческой жизни — самые важные, и для искусства тоже. Сейчас не может создаваться легитимного современного искусства, которое не учитывает происходящее. Иначе оно — просто декор.

А разве искусство уже не отвечало на все эти вопросы в прошлом? Почему оно обязано каждый раз мобилизовываться, говорить о чем-то «актуальном»?

Лучшее искусство каждой эпохи — вспомните советский концептуализм или соц-арт — как раз и отвечает на эти вопросы. Каждый раз, когда это потребуется. Просто ответы могут быть разными, ответ — это не всегда лозунг, как у Комара и Меламида. Не всегда Сталин, писающий вместе с медведем, как на картине Леонида Сокова. У художника есть множество стратегий, с помощью которых он дает ответы на вызовы времени.

Конечно, современное искусство ничему не учит в прямом смысле этого слова, но оно имеет колоссальную степень воздействия на общество — при его должном месте в жизни этого самого общества. Оно прекрасно транслирует ценности, отражает уровень развития… Просто современному искусству надо найти достойное место в нашей жизни. Весь цивилизованный мир неспроста погружен в эту интереснейшую «игру», она настолько же естественна, как медицина, дороги или школа. Как любой социальный институт.

Зачем искусство вам и мне — это понятно. А зачем оно всему обществу?

Обществу необходимо современное искусство для развития критического мышления. Искусство — это наше зеркало. В искусстве в идеале не должно быть табу: на картине можно изображать что угодно, любую крамолу… Оно для того и предназначено — чтобы мы могли все проговорить, на все посмотреть, и уже с осознанием этого опыта действовать в реальном мире. Свобода художественного высказывания необходима обществу. Иначе как оно узнает что-либо о себе?

Почему наши государственные музеи так слабо заинтересованы в сохранении и осмыслении «неофициального искусства» последних 50 лет — нонконформизма и московского концептуализма? Какие их инициативы в этом направлении заслуживают внимания и поддержки?

Я бы хотел сперва разделить музеи как часть государственной системы и людей, которые в них работают. Оставим самому государству вопрос о том, почему оно отрицает существование современной культуры, не гордится ей, не пестует эту индустрию в целом, как, например, спорт. Огромное количество лучших искусствоведов, которые у нас есть, трудятся сегодня в музеях, сохраняя современную культуру.

В современной России практически исключением являются случаи, когда у институции есть хоть какой-то бюджет на закупку произведений. Именно музейные сотрудники стараются убедить меценатов и художников дарить музеям искусство для пополнения фондов хорошими вещами. А на более высоком уровне современное искусство игнорируется либо замещается имитацией, какой-то потешной пародией на современное искусство.

Это просто игнорирование или уже война, объявленная современному искусству?

Скажем так: в последнее время некоторые красные линии в отношениях власти и искусства были перейдены. Но чтобы воевать, надо ведь знать врага, понимать его. А в административной системе сейчас не найдется даже один человек, который понимал бы что-то в современном искусстве, — и я сейчас говорю не про прекрасные коллективы музейных сотрудников.

И что с этим делать?

Я не знаю. Но мне кажется, что опасения, которые, возможно, есть у государства по отношению к лучшему искусству нашей страны, избыточны. Современное искусство для многих непонятно и потому внушает страх… Но это лишь от нежелания с ним коммуницировать, продвигать на государственном уровне, интегрировать в мировой художественный процесс. Сегодня официальная позиция — отрицать крупное достижение нашей культуры, лишать его выставочных возможностей и признания. Именно это делает его маргинальным…

Если бы то искусство, о котором мы говорим, получило такое признание, не перестало бы оно быть нонконформистским?  

Нонконформизм — это с 1957 года по 1991-й. Он так назывался, потому что в СССР поддерживался только единый соцреалистический стиль. С тех пор тот самый нонконформизм называется просто «современное искусство». 

Как сегодня выстраиваются иерархии среди художников, которым государственные музеи почти не уделяют внимания? На что опираются искусствоведы, когда говорят, например, что Павел Пепперштейн весомее, чем Оскар Рабин?

Во всем цивилизованном мире институции современного искусства определяют художественную ценность того или иного произведения. И уже потом выстраиваются иерархии, градации. Которых очень много, особенно в западном искусстве. В России все иначе. Наши музеи сейчас слабо влияют на ситуацию — ввиду тех факторов, которые мы уже обсудили. И поэтому у нас именно арт-рынок — галереи, арт-дилеры и собственно коллекционеры — начинает вынужденно играть более значимую роль в ответе на вопрос «Что такое хорошее искусство?».

А на что опирается арт-рынок?

На мнения покупателей — это же маркет. То, что хорошо продается, будет нахваливать и заинтересованный продавец. Из-за такой ситуации в России корреляция между ценой и ценностью произведений не всегда справедлива. Мы не можем опираться только на цену и считать все дорогое хорошим, а все дешевое — плохим.

Стоит ли безоговорочно доверять оценкам искусствоведов? Эти оценки ведь могут быть ангажированы чем-то кроме чисто эстетических представлений.

Давайте возьмем за правило: если вы обращаетесь за оценкой произведения к искусствоведу, который лично не заинтересован в его продаже, то, скорее всего, его оценка не будет ангажированной. Вы получите много правдивой и ценной информации, потому что искусствовед — это в первую очередь профессионал с исторической и контекстуальной экспертизой, с большой насмотренностью. Вообще, одно из непреложных занятий в искусстве — обсуждать искусство. Но, как говорит коллекционер Роман Бабичев, «советы надо собирать, анализировать, а потом уже самостоятельно принимать решение».

После 2022 года интерес зарубежного профессионального сообщества к русскому искусству вырос или снизился?

Он и до того момента был невысоким, а теперь приблизился к нулю. Мое личное мнение: пока что интеграция в мировое сообщество будет крайне затруднительной.

Мне не хотелось сводить наш разговор к прозе жизни, но я должен: в работы каких современных молодых художников вы бы посоветовали инвестировать и почему?

Инвестиция предполагает продажу объекта и получение выгоды. Поэтому для меня вопрос инвестирования довольно абстрактен. То, что называется «инвестиционной коллекцией», когда речь заходит о российском современном искусстве, у меня вызывает улыбку. Для инвестиций нужна понятная картина будущего, а у нас завтра может быть каким угодно. Для инвестора это абсурд. Вообще, я не считаю, что к искусству нужно подходить как к какому-то активу. Люди с таким беспристрастным отношением не вызывают во мне энтузиазма.

Я рад это слышать от вас. Все должно делаться по любви.

Да. В конечном счете, коллекции, собранные с умом и любовью, рано или поздно принесут вам или вашим наследникам серьезные дивиденды. Но это — меньшая из всех радостей, которую может принести жизнь с искусством, коммуникация с ним и с миром через него.