Трезвые разговоры в баре: Екатерина Манойло и Николай Коляда
Манойло: Вы, я знаю, не любите современную литературу.
Коляда: Ненавижу.
Манойло: А Сальникова?
Коляда: Какой он писатель? Он писатель, что ли?
Манойло: Да. Известный. Из Екатеринбурга, как вы знаете. Читали его «Петровых»?
Коляда: Я снимался в кино в «Петровых».
Манойло: Я знаю, поэтому и спросила.
Коляда: Я работал 11 лет главным редактором журнала «Урал». Я в гробу видел всю эту уральскую поэзию и прозу. И Сальникова я помню, когда он приходил еще сопляком в журнал. Если говорить про качество литературы, вы меня извините, но все-таки, если я читал Толстого, Чехова, Пушкина, Горького, Гоголя, после этого читать эту жвачку и говорить: «Знаете, это литература!» — ну, как-то стыдновато.
Я вот только что дочитал на даче «Воскресение» Толстого. Это просто шок от языка, от метафор. Когда Наташа приезжает к Нехлюдову, идет к нему навстречу, и юбка у нее свистит. Перечитал пять раз. Она любит своего брата. Она идет быстро. За этим бездна мыслей всяких. Или когда Толстой пишет: глагол, глагол и прилагательное. Читаешь, думаешь, куда редактор смотрел? Почему он тебя не исправил, черт побери? Это не гладко, не красиво. А потом читаешь снова, перечитываешь, а для него главное — мысль. Пусть будет язык корявый, но картинка перед глазами. Вот что главное. Вот когда прочитаешь «Воскресение», как-то Сальникова не хочется читать.
Я спросил недавно у одной моей артистки: вот ты приехала в Москву, на кого бы ты пошла смотреть из артистов и заплатила бы 10 тысяч рублей? Артистка думала, думала и сказала: «Знаете, да ни на кого!» Так и с литературой.
Манойло: Я так понимаю, вы строгий преподаватель?
Коляда: Я? Мягкий, как сталь.
Манойло: Вы правда сжигаете рукописи своих учеников? Как они реагируют?
Коляда: В первый раз это было много лет назад. Читал пьесу одного парня из Новосибирска. Я 30 лет веду курс в театральном институте. И вот молодой человек принес 40 страниц пьесы. Читаем вслух. Один в телефоне, второй упал, третий уснул, четвертый еще держится. А меня заводит. Чушь, мерзость, гадость, ничего нет от литературы, от театра, от драматургии. Ничего вообще нет. На что он убил полгода своей жизни. На что? Вот на это говнище невозможное. Дочитал, схватил рукопись, поджег и заорал: «Сжечь *****! Сжечь!» Кинул на пол. И все начали снимать на телефон.
А что я должен говорить? Вы знаете, эта строчка неплохая и здесь вот есть что-то. Да иди ты на фиг! Иначе не научишь, если вот так башкой не бить об стенку, не научишь. Они же молодые, глупые все. Мальчики и девочки из кочегарки на Уралмаше: «Ням-ням-ням, мы стали драматургами. Мы таланты». Пулинович, Сигарев… Какие вы драматурги, какие вы таланты, мама честная?
Парень сидел смурной за последней партой, а потом взял и ушел. И занялся другим делом. И правильно. Если это не твое дело, какого черта ты изображаешь себя писателем? Что ты пишешь? Тебе сказать-то нечего людям. А если нечего сказать, что ты сочиняешь слова? Я тоже так могу: «Ля-ля, корова, собака, собака пошла, корова насрала…» А что у тебя за душой? Оказывается, ничего. Либо ты это прячешь. А у нас, у писателей все на продажу. Продаешь свое детство, продаешь свои страхи, продаешь свои мысли, похороны родных и близких.
На день рождения студенты мне подарили большую печать с подписью «Сжечь». Я теперь уже не сжигаю, просто ставлю печать.
Манойло: В интервью Сергею Шаргунову, тогда только вышел сборник рассказов «Ты не печалься», вы рассказывали, как легко писать прозу, не то что пьесы. Почему писать пьесы сложнее?
Коляда: В прозе ты можешь просто писать что приходит в голову. Драматургия — это математика. Все назвали друг друга по имени на первой странице. На второй странице мы должны понять, что происходит. Проводы в армию, свадьба… И чтобы в конце первого действия был крик, ор, какое-то событие должно произойти, чтобы человек пошел в буфет и, выпивая коньяк, думал, что же будет дальше. И таких нюансов много. Это придумал театр за тысячу лет существования. И ты эту математику должен выполнять, а не так, что ударило в голову: «Напишу-ка я монолог на восемь страниц, как я кошечку в детстве убил и похоронил, и крестик поставил, и давайте все будем плакать».
В драматургии при соблюдении всех законов следить за языком не обязательно. Хорошие артисты телефонную книгу прочитают так, что весь зал будет рыдать. Однажды, когда я работал в журнале «Урал», пришел ко мне в кабинет Боря Рыжий, царствие небесное, полтора года он у меня работал в журнале «Урал». И он сказал: «Понимаешь, Коля, поэзия — это высокая частота звучания, а ваша драматургия — это низкая частота звучания». Помню, меня это страшно обидело. Все-таки надо думать о том, чтобы драматургия была высокой литературой, очень большой высокой литературой, чтобы слово великое русское, как яблочко, красивое или россыпь яблок, чтобы каталось по такому черному столу… Но, может, Катя, вы меня остановите?
Манойло: Да я пыталась, но вы заговорили про Бориса Рыжего. Как я могу тут остановить! Есть ощущение, что сейчас в современном театре уже недостаточно соблюдать те законы, что придумались за тысячу лет. Современному зрителю подавай необычные декорации, исчезающие костюмы, видеоинсталляции…
Коляда: Это ужасно.
Манойло: Я была однажды на спектакле в «Практике» по пьесе «Занос» Сорокина. И ближе к финалу трое мужчин в зрительном зале откуда-то достали портативную плитку и стали жарить мясо.
Коляда: О боже! Это дурная провокация, ну штаны снимут, жопу покажут, ну еще что? Вот стол, за ним сидят два человека, а зрители сидят и слушают, и глаз оторвать не могут. Вот что такое театр. А все эти видео, микрофончики … ненавижу просто, ненавижу. В гробу я видал всю эту прозу и поэзию, всю эту молодую режиссуру.
Я как-то позвал Романа Григорьевича Виктюка в театр. А он мне: «Коля, какая там режиссура? Тетки в париках. Одна встала, две сели — две сели, одна встала». Вот это я запомнил на всю жизнь. Актеры — это пластилин, ты их мнешь потихонечку, потому что ты хочешь что-то сказать, так и в драматургии, и в прозе, и в поэзии. У меня сердце болит, я хочу что-то тебе передать, жизнь эту зафиксировать.
А если сказать нечего, давайте жарить шашлык, давайте жопу покажем, давайте еще будем ходить и бить всех по башке, давайте насрем на сцене. Я понимаю, что провоцировать надо публику, чтобы разбудить ее. После работы люди пришли, устали, сидят в мягких креслах. Но это не провокация. Расскажи о человеке, расскажи о себе прежде всего. Продай то, что у тебя в душе.
Манойло: Мне кажется, Роман Виктюк умел провоцировать. Вам нравились его постановки?
Коляда: Мне вообще мужики не нравятся. Мне нравится только Товстоногов, его «Мещане» 1973 года. Лучший спектакль в жизни, который я смотрел...
И ничего лучше не было на белом свете. Роман Григорьевич поставил мою пьесу «Рогатка» с Маковецким и Бозиным, Люся Улицкая* передала ему эту пьесу, дай Бог ей здоровья, мы с ней дружили. Это история про то, как инвалид влюбляется в студента, у них там что-то происходит, и инвалид заканчивает жизнь самоубийством. Роман Григорьевич поставил спектакль. Все до сих пор вспоминают: «Это было гениально. Мы рыдали!»
Да что там рыдать? Качели качались. Фредди Меркьюри пел. И в конце, значит, бегал Виктюк в красивом пиджаке, и Маковецкий кланялся вместе с Бозиным. А я сидел в зале и думал: «Ну, там вообще-то история о самоубийстве. А вы про что рассказываете?» Качели качаются, бабы плачут. Над чем они плачут? Над тем, что Бозин голый до пояса? От того, что он такой красивый, а мужики у них страшные? Я не знаю, от чего они там плакали.
Манойло: Ну, Бозин и правда красивый. Вы бы взяли его себе в театр?
Коляда: Нет. Он пластмассовый.
Манойло: Не пластилиновый?
Коляда: Пластмассовый, к сожалению. Был вечер Виктюка 28 января, и значит, сидит Катя Карпушина, которая играла тоже в «Рогатке», сидит Бозин, ну, я не помню всех. И они говорят (повышает голос): «Николай! Дорогой! Расскажите, пожалуйста, как вы встречались с Романом Григорьевичем?!»
Я сижу как обосранный и думаю: что с вами? Вам укол в жопу поставили? Скипидаром вам жопу намазали? Или имбирем вам намазали жопу? Что происходит? Почему нормально-то не разговариваете? Они и играют так, орут в свои микрофончики. Это и есть пластмасса. И вся Москва такая. А с Бозиным мы дружим.
Манойло: Но в свой театр вы бы его не взяли?
Коляда: А зачем? Да он и не пойдет. Ему там нравится, там тетки его любят, дарят ему цветы на поклоне. Но артист — это немножко другое. Леонов — артист, Евстигнеев — артист. Вот как Леонов в фильме «Старший сын» держит таблеточку, смотрит и говорит: «Вот ты, ты ведь мой сын, да?»
Я сейчас зарыдаю. И глотает эту таблеточку. Он делает какую-то огромную паузу, понятно, что мысль рождается, потом она идет медленно, и его душа кричит: «Ну, пожалуйста, ну сделай мою жизнь не бессмысленной, ну сделай что-нибудь, пожалуйста, ты ведь мой сын, ну скажи, что мой сын». Он говорит одну фразу, весь зал рыдает, все рыдают уже сто лет.
Недавно Талызина позвонила, ей 90 лет будет 22 января: «Коля, переделай для меня, чтобы было меньше текста, пьесу “Крик лангусты”». Переделал, получилось 20 страниц, ну и думаю, надо посмотреть «Зигзаг удачи», где она молодая сыграла. Черно-белый фильм, сценарий — говно полное, вообще нуль. Но как играют Евстигнеев, Леонов, Талызина. Правду говорят, советские артисты с каждым годом играют все лучше.
Евстигнеев пришел свататься, такое пальто у него с каракулевым воротником, смотрит на Талызину. Долго молчит, у него жизнь в глазах… Говорит ей: «Ты же не красавица…» Ну, дико смешно, ну просто невозможно. Талызина стреляет глазами, выйдет она замуж или нет. Где в Москве такие артисты, чтобы вот пойти, сидеть и радоваться, что есть такое счастье на белом свете?
Манойло: Может быть, в Театре.док на «Человеке из Подольска»?
Коляда: Как говорят подсудимые, без комментариев. Иначе начну материться…
Манойло: Вы материтесь на репетициях?
Коляда: Я не матерюсь из-за плохого настроения, я не самодур. Но если артист текст не знает, или знает, но мучается с похмелья, — до свидания, следующий! С моими артистами проблем нет. Они понимают, что я кричу по делу. В других театрах приходится крутиться, и репетиционный процесс из месяца превращается в девять месяцев, потому что на каждой репетиции: «Ну, пожалуйста, ну будьте добры, встаньте вот сюда, а вы не могли бы, давайте попробуем…» А про себя думаешь: «Убил бы!»
В Театре Вахтангова ставил «Бабу Шанель», на Шашкову, которая играла в фильме «Семнадцать мгновений весны», ей 90 лет, я же не могу материться.
Ставил два спектакля в «Современнике»: с Гафтом и с Яковлевой «Уйди-уйди», с Ахеджаковой ставил «Селестину». Кстати, за него Ахеджакова подарила мне кольцо.
Манойло: Да, я сразу обратила внимание на ваши украшения! Расскажите про них. Представим, что вы в моей рубрике «Цацки и книжки».
Коляда: Это за «Селестину». Это за «Персидскую сирень». Надеваю на важные встречи, чтобы было видно, что я богатый. Богатый и серьезный. Купил цепочку себе золотую за 50 тысяч рублей. Плохое настроение было, а тут гонорар пришел. А застегнуть не могу, зараза. Вышел, сажусь в машину. Смотрю, женщина стоит, ждет такси.
— Простите, пожалуйста, вы не могли бы одолжение мне сделать? Вы не могли бы застегнуть цепочку? У меня важная встреча.
— Понятно, надо выглядеть солидно.
— Да-да, и богато, и солидно.
Манойло: Я заценила, очень красиво.
Коляда: А у вас настоящая... (показывает на шею)
Манойло: Это бижутерия.
Коляда: А кольцо?
Манойло: Кольцо золотое.
Коляда: Богатое?
Манойло: Ну, Тиффани.
Коляда: Подарили?
Манойло: Да. Мне часто дарят украшения.
Коляда: Потому что у вас казахские корни.
Манойло: Конечно, память предков.
Коляда: Я помню, в детстве придешь в гости, сидят казашки — и у них на груди монисто. А монисто сделаны из настоящих копеек. Наверное, не успели обменять и, чтобы не выкидывать, сделали украшения. Блестящие такие, серебряные, что ли. И позвякивали все время. Все казашки любят украшения.
Манойло: Я не случайно сказала про память предков. Думаю, этот звон — часть нашего кода. Например, шашбау…
Коляда: Что это за шашбау?
Манойло: Как накосницы у русских. Маленькие девочки такие носили, и родители слышали, как далеко от юрты девочка играет. А потом, когда становилась девушкой, к ней приходили свататься, но она не выходила к жениху, а он по этому звуку определял ее характер. Как она двигается? Резкий перезвон или легкий, как ветерок? Вот я думаю, отголоски этого еще есть у моего поколения. А вот скажите, вы спорите с костюмерами, мол, нет, здесь должны быть бусы, а не монисто, сарафан, а не халат!?
Коляда: Костюмеры у меня выполняют техническую работу. Они гладят костюмы, подшивают. А художник по костюмам я сам, это же частный театр. Я даже сам пишу стихи для детских сказок. Есть такая программа в интернете — генератор рифм. И там можно спокойно написать любые стихи, какие хочешь, на любую рифму. Я это делаю не от хорошей жизни, а чтобы не платить авторские. Я же написал сказку и «Красная шапочка», и «Кот в сапогах». И там есть фразочка: «Милый котик в сапогах, ты от счастья в двух шагах». Это я написал.
Манойло: С помощью генератора рифм?
Коляда: Конечно чушь, но дети выходят из зрительного зала и поют: «Милый котик в сапогах, ты от счастья в двух шагах. Не грусти, не охай, все совсем не плохо!» Они запоминают это почему-то. Или для сказки «Пузырь, соломинка и лапоть» я придумал стихи, подружка говорит: «Коля, это гениально». Послушай: летит ворон в небе, петух чешет гребень, курица ищет зерно, а собаке все равно.
Манойло: Я была готова к другой рифме.
Коляда: А собаке все говно! Подумаешь, можно и так.
Манойло: Вернемся к художнику по костюмам. Как вы работаете?
Коляда: Слава богу, сейчас появился у меня Лев Низами. Вот он как художник сделал оформление нескольким спектаклям, руки у него золотые. Работать с художником, конечно, большое счастье. А когда ты и хореограф, и художник по костюмам, и режиссер, и бухгалтер… и ты же пишешь пьесу. Я как-то научился держать 80 человек: 40 артистов и 40 человек обслуживающего персонала. Государство не помогает, я сам. Поэтому никаких художников по костюмам нет. Я сам придумываю костюмы.
Потому что приглашаешь художника: «Да, Коля, конечно, минимум для тебя — 300 тысяч рублей». А я где эти деньги возьму? Поставим стол, стулья, скатерть постелим. Сядут артисты, будут разговаривать. Потом следующий спектакль, стол сдвинем, скатерть перевернем, стулья другие поставим — и так вот работаем. Сцена маленькая, и туда входит 40 артистов, нельзя поставить декорацию, надо, чтобы актеры все приносили-уносили с собой. Тогда картинка меняется, и глаз зрителя не устает.
Манойло: Однажды я познакомилась с художником по костюмам в шоу-руме. Женщина сначала говорила с консультантом, что-то вроде: «Нет, ну это слишком простенькое, мне нужно, чтобы ткань переливалась!» А потом она посмотрела на меня внимательно, протянула пиджак и попросила: «Простите, вы не могли бы примерить это и подирижировать?» Так я в первый и последний раз в жизни дирижировала. Она такая: «Да, хорошо, подходит, берем!»
Коляда: Я Талызину однажды спросил: «Валентина Илларионовна, ну что вы так часто переодеваетесь на сцене, из одного платья прыгаете в другое?» Она говорит: «Коля, это не я люблю, это публика любит. Глаз радуется у публики просто-напросто».
Манойло: Кстати, я смотрела в записи вашу «Анну Каренину». Там очень яркие костюмы! А почему решили к этому тексту прийти?
Коляда: Пришла артистка в театр Даша Квасова, такая молодюсенькая. А герои Толстого очень молодые и были. Есть смешная запись, где Каренину играет Тарасова. И ей там 55 лет. Они сидят с Карениным вот напротив друг друга… Я беременна, говорит она. В 55 лет она будет говорить: «Я беременна!» Совсем с ума сошла? Как будто не видно, что ты старая бабка. Либидо угасло. Туши свет.
Манойло: Я смотрела этот телеспектакль, они сидят не напротив, а рядом, и смотрят в камеру. Это же первый опыт МХАТа записи спектакля на камеру. Говорят, они сами были в ужасе и попросили чуть ли не уничтожить эти съемки.
Коляда: Потом они нам будут рассказывать, это был великий театр. Да что вы!
Манойло: Актерам там, по-моему, Каренину 69 лет, Вронскому 49.
Коляда: Что-то такое, да. А у меня вот молодые. Рыбкин у меня молодой, красивый артист. Все бабы бегают вокруг театра за ним, за красавцем. И появилась Даша. Вокруг них я стал строить историю. Если совсем честно, когда на афише написано «Анна Каренина», все бегут покупать билеты. Если написано «Шекспир, “Ромео и Джульетта”», все бегут покупать билеты, и неважно, авангардный спектакль или не авангардный. Если будет написано «Николай Коляда, “Зеленый палец”», что скажут?
Манойло: Ну, на Коляду пойдут. Есть имя!
Коляда: Господи, перестань. Меня никто не знает. Хотя все в городе со мной здороваются, спрашивают: «Как вы поживаете? Как ваши кошечки? Ля-ля-ля». Мне это не очень приятно, честно говоря. Что такое писатель? Брошенная жена, забытые дети — говорил Розанов. Вот и все. Писатель — человек одинокий, и не надо ему никаких этих самых похвал, криков, ора. У него есть другое счастье. Погружаться в какой-то мир, в эту реку, в это море и там жить несколько дней, месяцев, жить своей жизнью какой-то красивой. Это (!) великое счастье. А не встреча в библиотеке, встреча на «Красной строке».
Манойло: Мне кажется, вы лукавите. В прошлом году вы были на «Красной строке».
Коляда: Потому что в прошлом году позвали. А если не зовут, зачем я пойду? Здравствуйте! Я пришел.
Манойло: Вернемся к театру. Вот и вашу «Каренину», и версию МХАТа с Тарасовой я смотрела в записи. Как вы относитесь к записи? И стоит ли вообще смотреть спектакли в записи?
Коляда: Нет, это все барахло. Театр — это совсем другое. Я вот ненавижу кино, терпеть не могу.
Манойло: Но любимые есть фильмы?
Коляда: Любимые — старые советские фильмы. «А зори здесь тихие», когда Остроумову убивают фашисты проклятые, а она поет. Сколько лет ни прошло, я буду плакать. «Простая история», где Мордюкова и Ульянов играют. Там знаменитая сцена, когда Мордюкова с улыбкой говорит: «Хороший ты мужик, но не орел». Крупно показывают Ульянова, глаза его. Она открывает дверь, выходит и наступает в лужу, и говорит «Ой, лужа!» — и пошла. За что публика платит деньги? Чтобы поплакать и посмеяться.
Манойло: А «Любовь и голуби» как вам?
Коляда: Это сейчас уже классика, но не сказать, что фильм прям выдающийся до невозможности. Там все-таки кривляются некоторые артисты. Дорошина Нина Михайловна, моя любимая подружка, изумительная и замечательная. Но Юрский кривляется, Тинякова кривляется, парик на себя нацепила. Очень правдивая и смешная Гурченко.
Манойло: Вы называете много женских имен. А у вас есть какой-то образ идеальной женщины, который кочует из спектакля в спектакль? Вот как у Хичкока была холодная блондинка, например.
Коляда (долго думал): Нет.
Манойло: А вы как преподаватель замечаете разницу между поколением, которое прямо сейчас у вас учится, и теми, что учились условно 20 лет назад?
Коляда: Нет, все то же самое. Поменялись костюмы, может, побогаче стали, телефоны у всех. А так те же самые дети, их всех надо воспитывать и говорить, что белое, а что черное. Они на черное говорят — белое. Заставляешь их читать великую русскую литературу XIX века. Если нет этой основы, какой ты писатель? Не надо Коляду читать, я все своровал, но не у Сальникова, не у Матвеевой, или у Иванова. Я своим студентам даю задание: «Через две недели перескажешь мне “Хождение по мукам”». Или даю свою любимую книжку детства — Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания». Приходит студент через несколько дней: «Я такого в жизни не читал! Я пьесу напишу!» Ты сидишь и думаешь: ну как это возможно, я это прочитал в третьем или четвертом классе в казахской сельской школе. А им по 25–30 лет, они не знают, кто такой Лев Кассиль, кто такой Горький… Они читают либо друг друга, и то по диагонали, либо читают «Человека из Подольска».
Манойло: Вы уже готовы обсудить пьесы Данилова? Или все еще без комментариев?
Коляда: А потом скажут: «Коляда всех ненавидит и сам говнюк». Да, конечно, я говно, а вы все хорошие. Завидовать я, что ли, буду «Человеку из Подольска»? Ну, перестаньте, без комментариев.
Манойло: У меня была иллюзия, что обязательно нужно знать, о чем пишут мои ровесники, нужно быть в контексте. Но потом я поняла, что это чтение не делает меня лучше.
Коляда: Потому что, если долго глядеть в пропасть, она отразится в тебе. Так сказал Ницше. Я вот сейчас прочитал «Воскресение». А потом сел за компьютер и думаю...
Собака. Я тоже хочу писать, как ты.
Манойло: Я как-то готовила лекцию по всем экранизациям «Анны Карениной». Поняла, что из-за множества просмотренных адаптаций у меня затерся в памяти сам текст. А тут решила перечитать роман, и там, конечно, каждый абзац — вспышка!
Коляда: А эта сцена, когда она падает под поезд? Это же полное ощущение, что ты читающий упал вместе с ней... И этот ужас самоубийства прописать, как это он мог сделать, я не знаю.
Манойло: А вы читали и читаете критику на свои работы? Как реагируете?
Коляда: Проклинаю! Чтоб вы сдохли, твари. Я человек ранимый, меня может обидеть любое слово. У меня есть совет. Я прихожу домой, дверь закрываю и говорю: «Да пошли вы *****!» И иду кошек кормить, у меня их четыре. Это так помогает!
Манойло: А как вас воспринимают за пределами России?
Коляда: Смотря в какой стране. В Сербии у меня ощущение, что царь приехал — интервью, фотографии, театры. В Польше то же самое, я там поставил 10 спектаклей. Хотя я помню, приехал в Краков ставить «Маскарад» Лермонтова. Первая репетиция, 40 человек молчат, смотрят на меня с ненавистью. Потом один артист говорит через переводчика: «Отдайте наш самолет». Переводчик объясняет, что самолет, на котором разбился их президент под Смоленском, лежит в Подмосковье в каком-то ангаре. Русские его не отдают, мол, у нас разбилось, пусть у нас и лежит. И когда мне это объяснили, я сказал: «Миленькие мои, наше поле битвы — сцена. Вот мы выйдем на сцену и будем там. Я самолетами не торгую, я вам самолет отдать не могу, я вообще политикой не занимаюсь. Поэтому давайте выйдем на сцену и будем заниматься там человеком, взаимоотношениями». Сделали спектакль, который получил шесть «Золотых масок». В России не получил, а там получил. Даже денег дали.
Манойло: Имея частный театр, реально заработать денег?
Коляда: Я написал книгу рассказов. Сам напечатал. Без издательства. Каждая книжка по тысяче рублей продается. Три миллиона рублей я заработал для театра. Вторую издал по той же схеме. Сейчас я закончил третью книгу рассказов «Шоу Картавых и Шепелявых» и сам себе пообещал, что больше рассказов писать не буду. В прозе есть свобода, конечно, но там надо так фразу строить, чтобы вспышка была от каждого слова. Это трудно.
Или вот звонит детский сад, приглашают приехать к ним со сказкой за 30 тысяч рублей. Я говорю: «Ребята, собирайтесь, поехали!» На ярмарку за 50 тысяч рублей? Давайте, давайте. Я все время говорю: надо зарабатывать деньги. А для того, чтобы зарабатывать деньги, надо хорошо играть спектакли, чтобы публика пришла один раз, потом второй раз пришла. Вчера был аншлаг, театр битком. Сбор за спектакль 100 тысяч рублей. Вот сегодня мы играем шесть спектаклей. Не от хорошей жизни, а потому что деньги зарабатывать надо.
Манойло: Мне это выступление в школе и что надо всем понравиться напомнило «Историю одного романа» Энн Пэтчетт. Она рассказывает, как ездила с книжным туром по штатам. В некоторые книжные магазины, где проходили встречи, вообще не приходили посетители. И тогда она очень старалась понравиться продавщицам, потому что понимала, что встреча закончится, она уедет, а книга останется на прилавке, надо, чтобы продавщица ее охотнее предлагала покупателям.
Коляда: Да! Ну а что делать-то? Я в кино снимался за гроши, у Федорченко, у Лозницы. Вот только что снялся в каком-то кино Вани Соснина.
Манойло: В каком-то?
Коляда: Какое-то говно. Я психотерапевта играл, а известный артист, забыл его фамилию, играл больного. Первый дубль.
— Что вас беспокоит? Расскажите!
— Мне с-с-сны с-с-снятся п-п-поганые.
— Слушай, ты, пожалуйста, так не играй. Как будто ты слово рождаешь. Ну, прекрати. Нормально разговаривай со мной.
Следующий дубль — идеально.
Все сняли. Потом Костя Итунин, мой артист, пошел сниматься в этом же кино. Приходит и ржет. Говорит, ему рассказывал этот артист, как Коляда его учил играть.
Я так смеялся, ужасно неловко: оказывается, он очень знаменитый, но я его учил, да.
Манойло: Вы учились в Литературном институте, сейчас вы сами преподаете, учите уже известных артистов. Давайте, может быть, попробуем закончить каким-то уроком. Дайте совет писателям, драматургам?
Коляда: Шугаев меня научил, спасибо Литинституту и великому моему учителю, Царство ему Небесное. У всякого произведения, Катечка, взять Толстого или кого угодно, есть формула, по которой все сделано. Должен быть фундамент. Вот мысль, это то, что я хочу сказать. Слово — наш великий русский язык. Характеры — люди. Вот это три такие основы. А внизу стоит большая черепаха, и зовут ее боль. Все мы помрем рано или поздно, когда-нибудь нас не станет. И человека жалко должно быть и доброго, и злого. Вот мы со студентами читаем какую-нибудь пьесу, я спрашиваю:
— Какая мысль здесь?
— Нету.
— А характер?
— Нету.
— Слово есть великое?
— Нет, стертый пятак, а не слово.
— А боль есть?
— И боли нет.
— Да и что это?
— Это говно.
— Сжечь *****!
И сжигают. Так что урок такой: просто глянуть со стороны на то, что ты написал. Мысль, яркие характеры — это же счастье наблюдать людей и прописывать их, великое русское слово. Нет этого? Досвидос. Я не знаю, будет ли это уроком для кого-то или скажут: да пошел ты *****.
Манойло: И пойдет кошек кормить. У вас четыре кошки, а сколько тюбетеек?
Коляда: Ну, штук сто. Они в костюмерке лежат. Я их иногда меняю. Вот это таджикская, памирская. Ручками-ручками все вышивали. Красивая, собака.
Манойло: Да, красивая. У меня тоже есть любимая, причем я купила ее на барахолке в Польше, сказали, что выторговали ее у бедуинов в Иране… Возможно, обманули, но я готова платить за хорошую историю.
Коляда: Ну, надо ходить в тюбетейке, будет скидка везде!
Манойло: Это был еще один бесплатный урок от Николая Коляды! Всем спасибо за внимание!
* Людмила Улицкая внесена Минюстом РФ в реестр иностранных агентов.
Креативный продюсер проекта: Мария Маханова
Фотограф: Михаил Яковлев
Благодарим organic wine bar SEKTA в Екатеринбурге (Верх-Исетский б-р, 15/3) за помощь в проведении съемок.