Квинтэссенция постмодерна. Джон Барт: «Торговец дурманом»
Навет вероломных друзей раздражал, но он вылетел из головы, едва Эбенезер шагнул через порог. День был слишком хорош, настроение слишком приподнято, чтобы сильно переживать из-за обычной зависти. «Оставим мелкие мысли мелким умам», — сказал он себе и так перестал брать случившееся в расчет.
Куда более важным было дело насущное: выбор и покупка тетради. Вчерашний превосходный образ, который он хотел увековечить для будущих поколений, успел изгладиться из памяти; сколько же других пролетели в его сознании за годы, как милые женщины через комнату, и сгинули навсегда? Такое впредь недопустимо. Пусть рифмоплеты и дилетанты пестуют ту беспечную плодовитость, которая глумится над записями и тетрадями: художник зрелый и целеустремленный поступает иначе, он сохраняет каждую жемчужину, что исходит из материнского кладезя воображения, а на досуге просеивает каменья и отделяет алмазы крупные от тех, что помельче.
Он отправился в заведение некоего Бенджамина Брэгга, в «Знак Ворона» на Патерностер-роу — то был печатник, книготорговец и продавец канцелярских товаров, у которого исправно бывали и Эбенезер, и его товарищи. Лавка представляла собой координационный центр для литературных сплетен; сам Брэгг — нервозный человечек под сорок, с медовым голосом и ясноглазый, о котором ходили слухи, будто он содомит — знал в городе буквально каждого субъекта с литературными претензиями и, хотя был, в конечном счете, обычным торговцем, его расположения искали многие. Эбенезер чувствовал себя там неуютно с момента первого представления владельцу и клиентуре несколькими годами раньше. До вчерашнего дня он неизменно придерживался, как минимум, двух мнений о собственном таланте, как и вообще обо всем: с одной стороны, был уверен (благодаря стольким экстазам до мурашек и стольким наплывам вдохновения!) в том, что благословлен величайшим со времен слепого Джона Мильтона даром и обречен единолично взять литературу за ягодицы и поставить на дыбы; с другой стороны, он с той же убежденностью (из-за стольких эпизодов уныния, часов бесплодной тупости и полного застоя!) считал, что и таланта лишен начисто, не говоря уж о гениальности — мямля, бестолочь, безмозглый позер, подобный многим другим. Визиты же к Брэггу, чьи уравновешенные завсегдатаи в мгновение ока низводили Эбенезера до невнятного бормотания, исправно склоняли его к мнению второму, хотя в иных обстоятельствах он мог истолковать их сметливость к своему преимуществу. Так или иначе, Эбенезер привык скрывать смущение под маской застенчивости, и Брэгг вообще редко обращал на него внимание, потому его немалому удовлетворению послужило то, что на сей раз, когда он вошел в лавку и осторожно попросил одного из учеников показать ему какие-никакие тетради, хозяин лично отослал мальчугана прочь и покинул невысокого, без парика покупателя, с которым болтал в намерении обслужить персонально.
— Дорогой мистер Кук! — вскричал он. — Вы просто обязаны принять мои поздравления с вашим выдвижением!
— Что? Ах, да, в самом деле, — скромно улыбнулся Эбенезер. — Как вы узнали так скоро?
— Так скоро! — пропел Брэгг. — Об этом говорит весь Лондон! Я услышал вчера от дорогого Бена Оливера, а сегодня — от двух десятков других. Лауреат Мэриленда! Скажите, — молвил он с подчеркнутым простодушием, — чье это распоряжение — лорда Балтимора или короля? Бен Оливер заявляет, будто Балтимора, и клянется, что перейдет в квакеры и получит такое же в Пенсильвании от Уильяма Пенна!
— Мне оказал честь лорд Балтимор, — сухо ответил Эбенезер, — который хотя и папист, джентльмен столь же приличный, как любой другой мне известный. Вдобавок, он отлично чувствует поэзию.
— Я в этом уверен, — согласился Брэгг, — хотя ни разу с ним не встречался. Поведайте же, сэр, как он прознал о ваших трудах? Мы все сгораем от нетерпения прочесть вас, однако сколько я не ищу, мне так и не удается найти ни одного вашего отпечатанного стихотворения, и остальные, кого ни спрошу, не слышали ни строчки. Пресвятая Дева, призна́юсь: нам едва ли было известно, что вы вообще хоть что-нибудь написали!
— Муж может любить свой дом, но не седлать конек крыши, — заметил Эбенезер, — и может оставаться поэтом, не объявляя об этом на каждом постоялом дворе и в каждой харчевне, а также не штампуя свои креатуры, чтобы ими, словно каштанами, торговали на Лондонском мосту.
— Славно сказано! — возликовал Брэгг, ударил в ладоши и покачался на каблуках. — О, едко изложено! Это будут две недели повторять за всеми столами в «Локетс»! Ах, мастерски подано! — он промокнул глаза платком. — Скажите, мистер Кук, если вопрос не слишком нескромен, как именно оказал вам эту честь лорд Балтимор — в виде рекомендации для короля Вильгельма и губернатора Мэриленда, чтобы они одобрили, или это все еще во власти Балтимора — создавать и раздавать официальные должности? Вчера здесь по сему поводу разгорелись небольшие дебаты.
— Ну, еще бы, — сказал Эбенезер. — Мне повезло, что пропустил их. Вы намекаете, будто лорд Балтимор способен сознательно превысить свои полномочия и осуществить права, которых не имеет?
— Боже упаси! — воскликнул Брэгг, широко распахнув глаза. — Поверьте, это просто вежливый вопрос! Никакого неуважения!
— Быть посему. Теперь покончим с вопросами, пока я не опоздал на плимутскую карету. Не покажете ли тетради?
— Непременно, сэр, сию секунду! Какого рода тетрадь вы имели в виду?
— Какого рода? — повторил Эбенезер. — Значит, тетради бывают разного? Я не знал. Не важно — думаю, подойдет любого рода. Это всего-навсего для записок.
— Пространных записок, сэр, или коротких?
— Как? Что за вопрос! Откуда мне знать? Полагаю, для тех и других!
— Ага. А эти самые пространные и короткие записки, сэр, вы будете делать дома или в пути?
— Проклятье, какая вам разница? Наверное, и там, и там. Все, чего я требую — простая дурацкая тетрадь.
— Терпение, сэр, я лишь хочу убедиться, что продаю вам именно то, что нужно. Тот, кто знает, что ему нужно, получает то, что он хочет, а тот, кто не знает, у того мысли всегда вверх дном, и он винит в этом ни в чем не повинный мир.
— Заклинаю, довольно мудрости, — нервно произнес Эбенезер. — Продайте мне тетрадь, пригодную для пространных или коротких заметок, дома, а также на улице, и покончим с этим.
— Отлично, сэр, — сказал Брэгг. — Мне только нужно прояснить еще один малюсенький вопрос.
— Воистину, экзамен в Кембридже! Что еще?
— Где вы собираетесь делать эти заметки — неизменно за столом, дома ли, на улице, или везде, где они придут в голову — на ходу, верхом или лежа? И если последнее, то вы их пишете для всеобщего обозрения или к черту публику, вы будете писать, где захочется? А если второе, то пожелаете ли предстать человеком, чей вкус засвидетельствован всем, чем он владеет; тем, кто, с вашего позволения, пребывает в любви с миром? Джеффри Чосером? Уиллом Шекспиром? Или пусть лучше вас примут за стоика, коему наплевать на эту юдоль несовершенств, но взгляд которого всегда прикован к Вечным Красотам Духа — за Платона, то есть, или за Джона Донна? Мне обязательно нужно это выяснить.
Эбенезер треснул кулаком по прилавку.
— Побери вас черт, приятель, вы морочите мне голову! Может, пари заключили вон с тем джентльменом, что выставите меня дураком? Пресвятая Мария, ведь я пришел сюда, ведомый тошной ненавистью к лицемерам и шутникам, дабы провести последнее утро в Лондоне уединенно среди орудий моего ремесла, как солдат в арсенале или моряк у шипчандлера, но и здесь не найти простого убежища. Небом клянусь, мне думается, что даже львов Нерона не допускали в темницы, где молились и укреплялись мученики, и львы должны были смирять голод, пока несчастных не выводили, как положено, на арену. А вы откажете мне в таком малом утешении перед тем, как я отчалю в дикие края?
— Потерпите, сэр, пожалуйста, потерпите, — взмолился Брэгг, — и не думайте ничего дурного о том джентльмене, с которым я совершенно не знаком.
— Хорошо. Но объяснитесь сейчас же, а также продайте мне обычную тетрадь, которая устроит как поэта стоика, так и эпикурейца.
— Я только этого и жажду, — заявил Брэгг. — Но мне необходимо знать, ин-фолио или ин-кварто вам угодно иметь. Размер ин-фолио, доложу я, хорош для поэтов, так как все стихотворение помещается на развороте, и вы лицезреете его целиком.
— Вполне разумно, — признал Эбенезер. — Пусть будет ин-фолио.
— С другой стороны, ин-кварто легче брать с собой, особенно если идете пешком или едете верхом.
— Верно, верно, — согласился Эбенезер.
— Аналогичным образом картонный переплет дешев и прост, но кожа прочнее в пути, приятнее на ощупь, и обладать ею — большее удовольствие. Сверх того, могу предоставить вам нелинованные листы, которые освобождают фантазию от земных оков, подходят к руке любых размеров и, будучи исписаны, превращаются в изысканные страницы; а могу дать линованные, которые экономят время, удобны при письме в экипаже или на борту корабля и держат страницы в отменном порядке. Наконец, вы можете выбрать тетрадь тонкую, которую легко носить, но она быстро исписывается, или толстую, обременительную в путешествии, но вмещающую мысли за много лет под одной обложкой. Какая же станет тетрадью Лауреата?
— Черт побери! Голова идет кругом! Восемь видов обычной тетради?
— Шестнадцать, сэр, шестнадцать, с вашего позволения, — гордо уточнил Брэгг. — У вас может быть тетрадь
тонкая простая в картонном переплете ин-фолио,
тонкая простая в картонном переплете ин-кварто,
тонкая простая в кожаном переплете ин-фолио,
тонкая линованная в картонном переплете ин-фолио,
толстая простая в картонном переплете ин-фолио,
тонкая простая в кожаном переплете ин-кварто,
тонкая линованная в картонном переплете ин-кварто,
толстая простая в картонном переплете ин-кварто,
тонкая линованная в кожаном переплете ин-фолио,
толстая линованная в картонном переплете ин-фолио,
толстая простая в кожаном переплете ин-кварто,
тонкая линованная в кожаном переплете ин-кварто,
толстая линованная в картонном переплете ин-кварто,
толстая простая в кожаном переплете ин-кварто,
толстая линованная в кожном переплете ин-фолио или
толстая линованная в кожаном переплете ин-кварто.
— Хватит! — взвыл Эбенезер, мотая головой. — Это полный кошмар!
— Могу еще добавить, что жду на неделе чудесный полусафьян, и если нужно, достану бумагу лучше или дешевле той, что припасена сейчас.
— К бою, содомит! — крикнул Эбенезер, обнажив свою сабельку. — Либо вы, либо я, потому что еще одно ваше сатанинское предложение — и мне конец!
— Мир! Мир! — заголосил печатник и нырнул под прилавок.
— «Дыр-дыр» будет, когда я до вас доберусь, — пригрозил Эбенезер, — не просто пара дырок, а все шестнадцать!
— Постойте, господин Лауреат, — вмешался невысокий покупатель без парика; он пересек лавку от места, где с интересом прислушивался к обсуждению, и взялся за рабочую руку Эбенезера. — Умерьте ваш гнев, пока не лишились должности.
— А? Ох, да, конечно, — вздохнул Эбенезер и в некотором смущении зачехлил шпагу. — Сражаться — задача солдат, разве нет, а дело поэта — их воспевать. Но Боже правый, кто осмелится именоваться мужчиной, если не дерется за свой рассудок?
— А кто осмелится именоваться рассудительным, если настолько поддается страстям, что поднимает оружие на беззащитного лавочника? — парировал незнакомец. — Это ведь ваше затруднение, если я правильно понимаю: то, что у всех этих тетрадей разные достоинства, и ни одна не годится, поскольку ваши цели противоречивы.
— Вы совершенно правы, — признал Эбенезер.
— В таком случае согласитесь, что бедный слуга ни капли не виноват, предлагая вам выбор? Его, скорее, следует похвалить, нежели выбранить. Укротите вашу злость, ибо «гнев начинается безумием и кончается раскаянием»; он делает богача ненавистным, а бедняка — презираемым, и никогда не разрешает трудностей, но только множит их. Лучше следуйте за славным светом Разума, который, как путеводная звезда, направляет мудрого кормщика в порт через бушующие моря страстей.
— Вы отрезвляете меня, дружище, — сказал Эбенезер. — Все кончено с вами, Бен Брэгг, и не бойтесь, я снова владею собой.
— Святые угодники, для поэта вы малый горячий! — воскликнул Брэгг, вынырнув из-под прилавка.
— Простите меня.
— Вот теперь молодец! — сказал незнакомец. — «Гнев заглядывает в сердце мудрого, но остается лишь в груди глупца». Внемлите только голосу Разума и никакому другому.
— Добрый совет, благодарю вас, — ответил Эбенезер. — Но сознаюсь, что это за пределами моего понимания, как сам Соломон примирял противоположности и умел сделать невзрачную тетрадь изящной или толстую — тонкой. Вся логика Аквината не в силах того постичь!
— Тогда гляньте дальше, до самого Аристотеля, — улыбнулся незнакомец, — и там, где найдете противоположные крайности, всегда ищите Золотую Середину. Таким образом, Разум диктует: выбирайте компромисс, мистер Кук, выбирайте компромисс. Adieu.
С этими словами он удалился, не дав Эбенезеру возможности ни поблагодарить, ни даже спросить его имя.
— Кто этот джентльмен? — осведомился тот у Брэгга.
— Некто Питер Сэйер, — ответил печатник, — и он лишь поручил мне отпечатать несколько афиш, больше я ничего не знаю.
— Бьюсь об заклад, он не коренной лондонец. Какой удивительно мудрый человек!
— И с натуральной шевелюрой! — вздохнул Брэгг. — Что вы думаете о его совете?
— Он достоин Главного судьи, — заявил Эбенезер, — и я намерен сейчас же ему последовать. Принесите мне тетрадь не слишком толстую и не слишком тонкую, не самую простую и не самую роскошную. Вот и получится по Аристотелю от и до!
— Извините, сэр, — возразил Брэгг, — но я уже перечислил все, что есть на складе, и Золотой Середины там нет. Однако думаю, вы можете купить тетрадь и переделать ее по своему вкусу.
— Как же это, скажите на милость, — ответил Эбенезер, нервно глядя на дверь, за которой скрылся Сэйер, — ведь я знаю об изготовлении тетрадей не больше, чем книготорговец о поэзии?
— Сжальтесь, сжальтесь! — призвал Брэгг. — Помните о голосе Разума.
— Пусть так, — сказал Эбенезер. — Каждому свое, как говорит Разум. Вот вам фунт за тетрадь и переделки. Приступайте немедля и не давайте взору ни на миг уклониться от путеводной звезды Разума.
— Отлично, сэр, — отозвался Брэгг, пряча деньги. — Теперь же согласитесь — разумно считать, что длинную доску можно распилить до короткой, но вытянуть короткую доску нельзя? И толстую тетрадь таким же образом можно утончить, но невозможно нарастить тонкую?
— Ни один христианин не сможет не согласиться, — кивнул Эбенезер.
— В таком случае, — молвил Брэгг, снимая с полки красивый толстый нелинованный том ин-фолио, — возьмем этого здоровенного крепыша, раскроем его вот этак и приведем к компромиссу! — Прижав развернутую тетрадь к прилавку, он выдрал несколько пригоршней страниц.
— Тпру! Стойте! — вскричал Эбенезер.
— Далее, — продолжил Брэгг, не обращая на него внимания, — поскольку Разум подсказывает нам, что можно истрепать дорогой наряд, но нельзя улучшить дешевый, мы лишь подвергнем компромиссу вот этот сафьян там и тут... — Он схватил лежавший поблизости канцелярский нож и принялся кромсать кожаный переплет.
— Остановитесь! Боже, моя тетрадь!
— Что касается страниц, — гнул свое Брэгг, сменив нож на гусиное перо и чернильницу, — то вы можете разлиновывать их, как угодно, руководствуясь Разумом: в ширину, — он беззаботно исчеркал полдесятка страниц, — в длину, — он наскоро нацарапал на тех же страницах несколько вертикальных линий, — или как пожелаете! — печатник кое-как располосовал всю тетрадь.
— Боже! Мой фунт!
— И остается размер, — заключил Брэгг. — Он должен быть меньше ин-фолио, но больше ин-кварто. Чу! Похоже, голос Разума подсказывает мне...
— Компромисс! — прокричал Эбенезер и с такой силой рубанул по искалеченной тетради клинком, что не отступи Брэгг назад, дабы окинуть взором свое творение, он точно окинул бы взором своего Творца. Переплет распался, прошивка лопнула, страницы разлетелись во все стороны. — Вот ваша чертова Золотая Середина!
— Сумасшедший! — завизжал печатник и выбежал на улицу. — На помощь, ради всего святого!
Времени не было: Эбенезер зачехлил сабельку, схватил первую попавшуюся тетрадь, которой случилось лежать рядом, на кассе, бросился вглубь лавки, через печатную мастерскую (где двое учеников оторвались от работы и в изумлении подняли глаза), и выбежал вон через заднюю дверь.